Журнальный мир

* * *
Что я могу поделать,
только бы не футбол,
не бег, не хоккей, не теннис, не прочие тренировки.
Я так неспортивна, Ватсон, я так неспортивна,
боль
ходит в моей одежде, пользуется духовкой,
пачкает кожу кремом, заказывает салат,
читает стихи в музее, втискивает под веки
лёгкие оболочки – кальция карбонат,
магний, оксиды, щёлочь – что ещё в человеке?..
Что я могу поделать.
Траты на поезд в Брест,
траты на поезд в Киев,
траты на поезд в Лету.
Боль забывает вещи, боль выполняет квест.
– Может быть, ты проснёшься.
– Может быть, я уеду.
Если она исчезнет, жить-то я стану как?..
Боль моя белотела! боль моя краснолика!
Так беспощадны дети, так совершенен враг,
так угощает память краденой ежевикой.

Бегония

Просишься – не допросишься пламени у Антония.
Будут ли приключения, – спрашивает блокнот.
В теле твоём прикаянном ищет окно бегония,
то отцветает истово, то без ума цветёт.

Ты ли ещё актёрствуешь, или спрямили ластиком,
контуры проработали – радуйся, не исчез.
Не опаляет вовремя – может, расскажешь басенку,
спляшешь почтенным гражданам, выпьешь за поэтесс.

Кто, расскажи, завидовал, что пролетает мимо, мол,
кто запирал растение в прутьях своей груди.
Чёрное, злое, лютое, солнечное, любимое,
не проходи, пожалуйста, только не проходи.

Морская фигура

Сонечка вышла за Колю-слесаря.
Хоть и еврей, говорит – болгарин.
А у Натальи Фалесовны –
сына арестовали.

Чего арестовывать, воет Наталья.
Он коммунист, у него медали.

Жили как жили, в общем-то не игристо.
Сняли колечко – купили риса.

Никакой он, граждане, не кулак.
За что его – так?
Граждане молча слушают.
Врёт она всё, заслуживает.
Маслят Наталью оливками глаз.
Море волнуется.
Раз.

Автомобильное танго

По вечерам над автостанцией
рекламный отблеск белых ламп
манит неоновыми танцами
автомобильные тела.

У Citroen’a профиль глупенький,
таким, как он, везде уют.
Вокруг такси снуют голубками
деньгу по зёрнышку клюют.

Renault ревнует к обилеченным:
– К чему автобус, если я
вас отвезу туда, где женщины
матросам лепят якоря,

туда, где море не кончается,
где чебуреки в пол-лица…
Но вот автобус просыпается
и прогоняет наглеца.

Трусит «газель» лошадкой пегою
– кто в дом, кто в храм, кто по грибы.
Не доберемся, так побегаем
от догоняющей судьбы.

* * *
Ни радости ни праздности ни странствий
черешня баклажаны кабачки
усни мой сон
усни моё пространство
хлопок неприкасаемой руки

бредёт на штурм цветочная пехота
русалки потеряли чешую
кого мне ждать
и жду ли я кого-то
когда рассказы водит кот-баюн

когда легко в зеркальном полумире
перебирать по косточкам гранат
всё говорит что я усну в квартире
но где проснусь – под яблоней иль над
но где проснусь – в гостиной в ручейке ли
в тяжёлом позолоченном венке
как вязко спать ворочаюсь в пастели
в кармине в саже в сепии в тоске

Воздух

Одуванчик зрит чудесное:
нос шершавого щенка.
Поперхнусь, вернусь, исчезну ли
неизвестно лишь пока.

Над прудами ветер бесится.
– Видел утку? фью да фьить!
Одуванчик просит: «Месяц, а?
Дал бы небо поносить?

Или облако?! Я маленький.
Как ничтожному прожить.
Ни крыльца, ни умывальника –
не до жиру через «жи».

Месяц пьёт и пьёт без просыха,
не ответит малышне.
Одуванчик равен воздуху,
раме, маме, Миле, мне.

Волчок

Книжки дарить, улыбаться,
подпись менять на рубли.
Где же ты, маленький Надсон,
прячешь обиды свои.
Нянька не шастает с кружкой,
женщины в долг не дают.
Кончили ёлку игрушки,
плачет над цезарем брют.
Где, кайфолов-истребитель,
Маши, Наташи, борщи?..
Книжки дарить, по орбите
бледное тело тащить.
Схватит волчок за горбушку.
Клац – и в чулан уволок.
Справа – грассирует Пушкин.
Слева – фонирует Блок.
Только Булгаков, неслышим,
с котиком пьёт керосин.
С краю лежишь и не дышишь.
Ну же!
Волчонок!
Куси!

Грипп

горчичник пробасил горнист
поставьте мальчику горчичник
а я был чист а я был лист
ребёнок родинка привычка

а я топорщился стернёй
хрипел горячей шестерёнкой
нет я не байрон я в грибной
артели, собранной алёнкой

не знают мальчики забот
не остывают долго-долго
горчичник-кучер спину бьёт
как тяжела моя футболка

вот вырасту согнусь смирюсь
найду суок в товароведе
горчичник чичиков я снюсь
зато хоть в школу не поедем

Рай

Когда умирала, то стало еды полно.
Приносили пирог с курятиной,
лук с редисом.
Огурков, капусты, вина было мне дано.
Огурцы, конечно, пропали, вино прокисло.
Свояк приходил наутро, молился вслух,
Зирку продашь, – спрашивал, – долго ждали.
Зимняя шаль, свернувшись, спала в углу,
и от кровати пахло студёной шалью.
Март расходился, ветер пригнал гусей,
гуси галдели, пачкали, бились в двери.
Раньше старух поминали Степан, Овсей,
теперь поминают Аркадий, Кирилл, Валерий.
Продали б хибару – кому-нибудь повезло б.
А что мне теперь – солонка, щипцы, половник?
Когда умирала, то стало совсем светло.
Свет вытекал из рая на подоконник.