Беседы по душам

Беседы по душам

Рассказы

Объявление

I.

Родион Витальевич битый час сидел над тетрадкой. Он поправлял очки вспотевшими от усердия руками, потом, не сумев «поймать фокус», снимал их и, отстранив от лица на вытянутую руку, обнаруживал, что стекла заляпаны. Вздохнув, брал чистую цветную тряпочку, старательно протирал и ловко сажал «помощников» на место.

Действо это продолжалось долго. Дело в том, что Родион Витальевич — семидесяти с небольшим старик, «куриный фермер», как его называли соседи-дачники, — писал объявление:

«Продам недорого совсем молодого, красивого петуха-второгодника! Которому просто нет места в курятнике, потому как там уже есть петух. И тот, старый, бьет этого, а скандалы не нужны, куры волнуются. Кому надо, приходи!»

Измученный напряженным поиском правильной мотивации объявления, дед поставил точку, несколько раз перечитал его и, не найдя недочетов, дописал адрес. Хрустнув суставами, поднялся, подошел к комнате бабки, послушал ее дыхание, на секунды затаив свое, и удовлетворенный нырнул к себе. Взглянул на часы, торопливо разделся и, погасив свет, затаился на диване, стараясь теперь уже настроить себя на сон.

Строгий и родной Николай Угодник с пониманием смотрел на деда из правого угла.

II.

Утром, устав слушать закапризничавшую вдруг по поводу петуха бабку, которая решила за ночь, что молодого проще в суп, хозяин, стоя в дверях, упрекнул ее:

Может, хватит спорить? Сколь мы их по жизни-то поели — сотни. А тут такой — бусый, горластый, гривастый! Пускай уж поет, радует кого…

Знавшая характер деда бабка согласно махнула рукой.

На просыпающейся улице, словно караулил, соседа окликнул Веня-дачник, худой и ироничный, постоянно покупающий у деда яйца. Внимательно прочитав написанное, он стал серьезным, ловко проглотив свою обычную улыбку.

Кто так объявления пишет? — Он развел в стороны руки. — Или тебе результат не важен? Я бы вот лично, даже если бы нужен был, такого не взял!

Это почему же так? — Дед вытянул из сжатой Вениной руки листок.

Да потому… Что же получается, ты молодого хочешь скинуть по причине его бессилия, так?

Не так. — Дед в который раз торопливо перечитывал текст. — Он здоровый и сильный… И, наоборот, куриц у старого отбирает, во…

Он поймал слезящимися глазами слова «и тот, старый, бьет этого» и разочарованно опустил руки.

Я не то хотел сказать! Они просто бьются в кровь в курятнике — ни курам покоя нету, ни мне. И орать, соревнуясь, кто раньче, начинают ишшо с полуночи, задолго до зорьки…

Сосед с пониманием вздохнул, но продолжал настаивать:

А из текста видно — инвалида продаешь или, наоборот, старого хвалишь. И непонятно, где кто. Почему имен-то у них нет?! Сейчас любой животинке, хомяку бесполезному имя дают, а тут петухи. «Старый-молодой», «один-второй» — где какой? — он, опять отобрав у деда уже помятую бумажку, тыкал в нее указательным, с отбитым ногтем, пальцем.

Я думал, не обязательно имена. Они вроде все Петьки.

Вот видишь! — Вениамин, дразня, прогнусавил под соседа: — Все Петьки-и-и… Ан нет! Второму тоже имя надо.

И как же его назвать? Васька, что ли? Или, можа, Орлом?.. Но опять не к месту — орел вроде хищник, а тут куры. Несовместь какая…

Доброжелательный сосед решил помочь в неожиданно возникшем затруднении.

Я вечером подойду к тебе, покумекаем. Думаю, решим проблему. Что мы, два мужика, с петухами, что ли, не разберемся?

Дед, боясь, что сосед передумает, сразу согласился, и они разошлись по дворам. Один — предвкушая вечером веселье, другой — радуясь, что не успел прилепить непродуманное объявление. «Подняли бы в деревне на смех. Желающих зубы поскалить вон сколь бродит! Только дай повод».

Петухи, разделенные длиной сарая, без продыха орали каждый из своего угла. День, давно проснувшись, торопил заняться привычными, но такими важными делами!..

III.

Вечером два соседа, уже три раза разогрев чай и не прикасаясь к нему, увлеченно сочиняли такую, как оказалось, важную бумажку. Только совсем по сумеркам, под засвеченной и сразу облепленной мошками лампочкой, убежденный каждый в своей правоте, поспорив (громким шепотом), закончили.

Снова разогрев чай и намешав его с медом, выпили по стакану.

Провожая Вениамина, Родион Витальевич напоминал ему:

Если дело не выгорит, Бусого заберешь. А там уж как пойдет у тебя. Или в суп, или курей заводи ему.

Попавший в такую неожиданную передрягу сосед успокаивал деда, а может, и себя:

Да как такого хахаря не взять?! Узнают — с руками оторвут… с лапами то есть. И с крыльями.

Утром на широком, прибитом к столбу фанерном щите, обозначенном как «Доска объявлений», появился листок с ровным, по-детски старательным почерком:

«За небольшие деньги, символические, продам петуха. Звать Бусый. Очень красивый, с поставленным голосом. Хозяин! Гарантированно будет любить своих (ваших) кур. Без яиц не останетесь и утром не проспите!»

И внизу, чтобы не сомневались в серьезности предложения, печатными буквами — адрес.

Рассказ старого охотника о любви

…В одну из темных августовских ночей мы с Серегой Макаром, моим компаньоном в непростом рыбацком бизнесе, ночевали у знакомого деда на острове. Дед с бабкой — пенсионеры, работавшие раньше геологами, — уже несколько лет подряд, отсидев зиму в городском бетоне, все лето с удовольствием хозяйничали тут.

Дед Петя был нам очень рад. Хозяйка баба Маша уже спала в добротной, еще советских времен палатке. От еды мы отказались и расположились вполукруг уютного костра. Поговорив о рыбацких и охотничьих делах, я напомнил старику:

Ты мне однажды байку хотел рассказать — не забыл? — про любовь, какая жизнь спасает. Или, может, пообещал, а сейчас сомневаешься, есть ли такая?

Дед Петя по-хозяйски поправил костер, подоткнув комли ближе к жару. Поставил над зачинающимся огнем самодельный железный треножник с приваренным сверху толстым кольцом, поставил на него чайник:

Гораздо удобнее, чем костровище из деревянных колов. И чайник можно, и котелок опять же, да и кастрюля устоит спокойно.

Мы, завороженные языками разгорающегося костра, молчали, заранее еще немного отодвинувшись от предстоящего жара. Дед снял с чайника крышку, наломал в обветренных ладонях сухой лохматый корень шиповника и, утопив его в чайнике, добавил туда свежего брусничника с мытыми корешками.

Корень ни в кой раз отрывать не надо. В нем вся сила, не сомневайтесь. Токо чё попало, с чем не встречались никогда, аккуратнее используйте… Съедобное — оно по запаху себя выдает. Это как кирпич хлебушка черного от кирпича глиняного отличишь с закрытыми глаза-
ми! — Он взял тяжелую трость, лично выстроганную из палки, и наконец сел на свою чурку, прикрытую куском фуфайки.

Все долго молчали. Костер плавно разгорелся, но контролируемый рукой деда огонь горел ровно, плотно охватывая дно чайника.

Я про любовь шибко не умею говорить. С бабкой своей как вцепились друг в друга в шестидесятых, так вот и живем, почитай, пять с лишним десятков лет. И что? Любил, не любил — не знаю, но три сына и дочь вырастили. И ни я ей, ни она мне голову не задуряли разговорами. На что может пойти человек за это самое, тоже не скажу. С нами такой ситуации не было, как-то все более-менее спокойно прошло. А вот про звериную любовь мне раз батя рассказывал. Еще в малолетстве моем мы с ним после войны на покосе ночевали. Время тяжелое, народ на износ работает, все в надрыве. И зверь словно сдурел, в смысле волки. Кружат кругом, воют, как бабы на поминках, жутко и тоскливо. За конями глаз да глаз: того гляди побегут, тогда все… Так мы прям вокруг костры разводили, ночи напролет не спали. А июль-август, в природе достаток, что в хорошем лабазе, — вокруг добро: и зверям, и птицам сытно. И волки это время выбрали, чтобы места себе новые для жизни наметить.

Макар, развесив на кольях свою мокрую одежду вокруг костра и немного задремав на чурке, подал недовольный голос:

Ты, старый, будто поп на службе: аминь, аминь… Чё затянул про волков? Мы-то все сами знаем. Про любовь вроде обещал — передумал, поди? Может, бабу Машу стесняешься? Так мы не расскажем ей твои тайны!..

Дед, не ответив, встал, снял с огня чайник и сразу разлил ароматную жидкость по приготовленным стаканам. Я взял свой, второй подал Макару и, усевшись обратно, с удовольствием зашвыркал этим самодельным чаем.

Макар, пряча улыбку в усах, иронично-серьезно, не глядя на деда, заговорил со мной:

Я это варево хлебать не буду! Кто знает, чё он туда намешал? Может, это нельзя употреблять, пока семьдесят не стукнет? Потерплю, а ты мне свои ощущения расскажешь!

Дед словно не слышал Макара, устроился удобно и, глотнув, чтобы не ожечься, жидкость с воздухом, сказал:

Вот я и говорю вам о любви настоящей, какую сам наблюдал, но звериной, волчьей. Понял?

Макар согласно кивнул, все же отхлебывая из стакана.

Дед Петя продолжил:

Волков, стало быть, много пришло в тот год. Через зиму, в апреле, пошел мой батя с соседом покосы выжигать, пока в лесу еще снег лежит, а поля и прогоны между колков выветрило. Так обязательно нужно, чтобы леса не пожечь. Но наши покосы ближе к деревне, а соседские намного дальше, логом шириной метров сто — сто пятьдесят километров на семь тянулись. И уже пройдя половину, в обед сев немного отдохнуть и перекусить в зарослях старого шиповника, услышали мужики шум, как собачье поскуливание, взвизгивание и даже подтявкивание. Словно щенки где играют. А сосед у нас был тот еще… Хапугой, конечно, не назовешь, но ничего мимо не пропустит, подберет, во дворе у себя прилепит, место найдет… Так вот он бате сразу: мол, если волчата — мои. Домой, говорит, уволоку, маленько подращу — и на шкуры. Давно, говорит, хочу унты себе волчьи или даже доху.

Подошли они — и точно! Нора барсучья старая в самой гущине, и оттуда писк этот. Но никак не взять щенков без лопаты, да и страшно стало. Отец говорил, что следил кто-то за ними: может, сам волк, может — вместе с волчицей. Ну и ушли мужики не солоно хлебавши. Только сосед был не так прост, через день уговорил своего брата, и они, взяв лопаты да старый одноствольный обрез, вернулись. Но, вскрыв нору, горе-охотники нашли только одного, уже зрячего, примерно месячного волчонка…

Ты же говорил, там пищали несколько. — Макар подложил со своей стороны дров и подвинул чурку ближе к огню.

Конечно, так… Только перетаскала мать волчат куда-то в другое место. А вот одного не успела — видать, много было щенков или далеко уносила… Но, как бы там ни было, забрали они волчонка, и поселил его сосед у себя во дворе в загоне из проволочной сетки. И все!..

Что все? — теперь уже не стерпел я. — Влюбились всей семьей в волчонка или он признал за мужиками родителей?

Кончился в деревне покой, вот что. В первую же ночь в нашей, крайней к лесу, улице все собаки с цепей посрывались. А какие не смогли, в будки свои забились, хозяева еле их вытаскивали. Но никто ничего не понял, сосед же молчал. И вообще, мало ли что, около тайги же живем, всяко бывало, и медведи в деревню заходили. Но суть в том, что стала волчица — а это была именно она, сосед потом сознался, — пытаться волчонка спасти, выкрасть. Но сосед тоже закусился, и… кто верх возьмет, человек или зверь! Он и яму во дворе копал глубокую — волчица обходит!.. Он и капканы по углам загона настораживает — бесполезно!.. Сам ночь сидит с ружьем в сенях, окно выставив для стрельбы, — та совсем не появляется! Так пол-лета и провоевали, а ближе к осени неожиданно перестала приходить волчица, и вроде как щенок успокоился, быстро превращаясь в мосластую, не лающую на людей собаку. Сам сосед упорно его растил, раз в неделю загонял в старую баню, к которой был пристроен загон, и чистил в клетке. Отцу однажды рассказал, что не убьет волка, а, дождавшись возраста, будет водить к нему сук в охоте и выведет породу собак, сильных и молчаливых. Вроде где-то даже слышал о таких…

Дед опять замолчал, вспоминая события, произошедшие целую жизнь назад. Вспоминал, пытаясь не лепить на эту историю другие случаи, которых наверняка было тысячи за прошедшее время. Подновил у себя чай, не торопясь отхлебывал, но, словно забыв о нас, молчал…

Я еле пересиливал желание спать. Макар, неудобно прислонившись к колу с надетым на него для просушки сапогом, уже тихонько храпел, маскируя усами свою обычную улыбку недоверия.

Ну а чем все закончилось-то, дед? Я таких историй кучу знаю, и даже где-то эту твою читал. Что такого-то здесь, необычного? Тем более о любви, не пойму…

А не знаю, где ты что читал. Договорю вкратце, слушай. Дома наши, уже сообчал, крайние в лес были. И вот осенью, уже к зиме ближе, слышим мы шум у соседей, крик, словно пожар там, и выстрел, за ним еще один. Батя первый, мы за ним из ограды. А там вот что произошло. Волки, два взрослых и семь переярков, вышли из леса полосой и наметом подлетели к ограде соседа. Самец, а он был намного крупнее остальных, и семь молодых закружили у ограды. Самка, перескочив забор, в секунды пробежала ограду и ударилась грудью в загон. Волчонок, узнав, кинулся к ней, заскулил, пытаясь ткнуться в мать сквозь решетку. Волчица, отскочив, сделала по ограде полукруг, с разбега прыгнув на сетку, прогнула ее вверху и, надломив один кол, перевалилась в загон. Щенок кинулся к матери, ласкаясь и падая на спину, призывал к ответной ласке. Но волчица рыкнула на него и, подавая пример, попыталась заскочить на сломанную, но все равно поднявшуюся немного сеточную стену. В это время из дома выбежал сосед со своим обрезом и выстрелил в сторону загона. Видя, что промазал, с матами побежал опять домой — патроны второпях забыл. Волчица, словно поняв, что не сможет выскочить из клетки, призывно взлаяла — и теперь уже самец, перемахнув забор, подлетел к загону и, с разбега заскочив на подломленную его сторону, прижал сетку к земле. Мать снова грозно рыкнула на сына, и волчонок, подчиняясь ее воле, перескочил через загон, а она следом за ним! Перепрыгнуть через уличный забор зверям уже не составляло труда. Второй раз стрелял сосед из своей пукалки совсем от злости, понимая, что волки, обокрав и переиграв его, спокойно ушли в тайгу…

Дед кашлянул, встал и подытожил:

Вот тебе и любовь… Какая она должна быть всегда. Настоящая!

На востоке красным языком задразнивала темное небо заря. Макар обреченно надевал высохшую одежду и тихо ругался:

Знал бы, про что мулька, лучше бы спал! Нет, слушал пердуна старого… про любовь.

Наш новый день начинался не дождавшись ухода предыдущего.

Беседа

В июле, приехав на родину, в деревню, каких много по берегу Обского водохранилища, и устав от дневных забот и жары, вечером решил прогуляться по берегу. Берег, до которого в детстве я бежал и бежал, сейчас подошел уже к околице.

Июльская ночь слегка ленилась прохладой, да и от близкой воды веяло вожделенной свежестью. В общем — хорошо!

Пошел почему-то сразу на огонек, который неярко искрил на берегу. У старого костровища, наверняка от бывшего костра, которые обычно жжет молодежь, сидел дед Георгий Кондратов по прозвищу Победоносец, один из старейших жителей деревни. Я его хорошо знал, и к тому же он был мне какой-то родней.

Я сразу вспомнил историю, за которую он получил такой серьезный псевдоним.

В конце семидесятых прошлого века Жора Кондрат был бригадиром в телятнике. В подчинении у него работали двенадцать женщин в возрасте от двадцати до сорока лет. И вот однажды он приехал на ферму — его бригада в полном составе у ворот стоит, а по ту сторону ворот ревом ревут голодные телята. Жора в крик с налета — бабы его в ответ еще крепче слова вспомнили! Оказалось, заметили они змею, в загоне ползающую, как показалось со страха — огромную и зубастую. Вот работа и встала. И будет стоять, пока эта «дракона» не погибнет! Помянув всуе Бога и всех апостолов, бригадир с вилами наперевес проскочил мимо баб в телятник. Только змей тоже не дурак и подставляться на лютую погибель был не согласен… В общем, никого и ничего, кроме незакрывающихся ртов голодных телят, Жора не нашел. Но мнительные женщины ему не поверили. Тогда он, устав их уговаривать, недолго думая, отрубил метровый кусок шланга, засунул его в предварительно измазанный жидким навозом мешок и, уверенный, что никто из боязни смотреть не будет, пошел на выход. Женщины, как и предполагалось, перед ним расступились. А когда он, вытянув руку с покоящимся в мешке шлангом, гордо проходил сквозь цепь «спасенных», одна из них, не выдержав, воскликнула:

Гляньте, бабы, на него! Вот же послан нам спаситель! Да чего уж там — Георгий Победоносец, не меньше…

Узнав деда и вспомнив эту веселую историю, я очень обрадовался встрече.

Поздоровались, пожали руки.

Сесть можно?

Садись, каво придурясся… Огня не жалко.

Я сел.

Ну как дела, дед?

А как сажа бела.

Чё так — пенсия мала? Или жить скучно?

Дед посмотрел внимательно, достал кисет:

Покупные меня не берут, эти вот набиваю, хотя и руки ходют. Мене, пацан, восемьдесят с гаком. Да гак этот три года. И бабки моей уже четвертый год нет. Не пересилила меня, раньше свернулась.

Старик, чтобы не показать волнения от воспоминаний, наклонил голову совсем низко, к рукам. Но, хотя руки его, действительно, заметно «ходили», самокрутку он собрал ловко и быстро. Примакнув языком, склеил ее и, крутнув между пальцами, сжал в тонкий хвостик остаток газеты. Уже нетерпеливо ровно оторвал задник, еще раз осмотрел изделие и, наконец удовлетворенный результатом, полностью облизнул его.

Это чтобы газета быстро не горела, а то не столь куришь, сколь огонь тушишь…

Он прикурил тонкий носик и два раза пыхнул, не затягиваясь. Наконец раскурил, довольный, сбил струей белого дыма пепел и отодвинулся от костра.

Угощайся, — он указал на жестяную баночку от леденцов и лежавшую на крышке нарванную ровными квадратами газету.

Нет, я пас. — Не так давно я бросил курить и сейчас, отказываясь, ощутил, как рот наполнился слюной.

Это молодец, завидую и полностью с этим согласен! — Он ловко спрятал в карман заветную коробочку.

С чем? — борясь с желанием курить, спросил я подавленно.

С тем, что бросил. Мне с этим делом родня, да и просто кто замечает, уже всю плешь проели!.. «Когда бросишь, когда бросишь?» — возмущенно тараща глаза и тонко растягивая слова, задразнил он. — А я уже столько лет курю, сколько иные мои знакомые мужики и не прожили. Причем многие совсем не курили, а некоторые даже вино пить напрочь отказывались — вроде как яд это, только долгоиграющий…

Он, явно попав в знакомую тему, продолжал разговор, не интересуясь моим мнением, как многие старики, считая людей взрослых, но намного моложе себя, еще «салагами».

А вобче… дохлые вы все, словно ненастоящие. И болячек напридумывали всяких, чтобы, спокою не зная, лечиться от всего сразу — на эту, как ее… перспективу!

Он, отвернувшись, достал из темноты два подсушенных, явно загодя приготовленных плавуна, разворошив костер, вложил их в самый жар.

Я тоже, конечно, когда шибко приперло, к врачам ходил, врать не буду. Но вот бабку свою не сохранил… На Рождество Христово закашляла, думали, подпростыла. Вроде и в баньку сводил, погрел, молоком теплым поил, грудь салом бараньим натирал до поту… Вот, казалось, успокоилась, тихонько уснула… Утром холодная, что лед. Врач пришел, вернее, врачиха наша местная — Вальки Крола дочь, Роза, и говорит: «У нее, мол, сердце захандрило, инфаркт. А вы своими действиями болезнь усугубили». Вот так и кончилось все печально… Слышишь, нет, меня, парень? Это получается, я свою бабку, с которой шисят лет прожил, в могилу определил?! Вот после того уже четвертый год я врачам вобче не верю, а нашей — подавно! Все бегат по деревне, всех подряд прививат тонкой иголочкой на профилахтику — наперед, значит… А нам, старым, это вроде и не надо, сами тянитесь…

Я, не зная, что сказать, сломал подобранную по дороге палку и подбросил в костер. Дед Георгий разложил сразу занявшиеся деревяшки по краям:

Большого огня не нужно, это же для уюту чичас, для души!..

Старик, будто забыв обо мне, глубоко затягивался, замирал на секунду и выпускал дым в сторону от костра. Какое-то время сидел неподвижно, опираясь бородой на ладонь, с торчащей между пальцами самокруткой. Вздрагивая, снова вдыхал с шумом дым, и все повторялось.

Потом он немного пошмыгал носом и стал крутить еще самокрутку.

А, дай и мне, действительно, для уюта!

Он протянул кисет с крупным самосадом и предупредил, улыбаясь:

Гляди — дерзок.

Закурили. Самосад был и вправду крут.

Я ведь, пацан, местный. И появился ешо до этовой вот воды. И жили мы хорошо, и крепкие деревни у нас были. Но кому-то там захотелось сделать водохранилище, и сделали. Может, и хорошо. А все-тки плохо больше. Ведь сколько же лесов пожгли и покорчевали! Сколько деревень поутопили и сколько добрых земель… А погостов и кладбищ? Я молодой тоже могилы переносил. Но только тех, кто недавно лежал. А старые так заравнивали, и все. Грех… После видел и ходил по кладбищу, которое открывалось весной до большой воды и иногда осенью. Гробы уже пообмыло, и они торчали до половины, страх божий! И рыбы сколько поугробили… Она ведь метать икру ходила туда-сюда, а здесь — хлоп и плотина. А ей домой надо, домой, где она родилась! Как и человеку. Хотя вам этого не понять, нет у вас родины.

Я хотел обидеться, но понял, что говорил он то, что думал, и то, что накипело у него за долгую жизнь.

Дед помолчал и, упорно смотря в костер, продолжил:

Ну ладно. Всяко бывает. Большое делать — малое не уберечь. К коммунизму шли, не дошли. Но ведь чичас-то что творится? Берег, за мою токо бытность, на семьсот метров, а то и больше смыло. Ты, наверно, не помнишь, но берега в воду плавно уходили. Радостно было и чисто. Семьями тут собирались, гуляли, праздники справляли. А теперь подойти к реке страшно, а до воды мне уже никогда не добраться. Спущусь под берег — не вылезу, там высота метра два, а то и три. Но никому до этого дела нет. Грязью все позакидано, свалки вокруг деревни появились. И даже у кого скот дохнет, не хоронят, а на свалку бросают. И все это дождями и весенним половодьем смывается в водохранилище. Ладно, совхозы разорились, хозяев нет, но ведь море-то это обчее с государством! Дак ты, государство, подсоби, организуй помощь нам, настрой. Ведь делали эту беду мы вместе с тобой, дак не уходи в сторону…

Костер догорал, покрывшись, словно пухом, седой золой, остывая и теряя уют.

Пойду. А ты посиди, посиди. Бежите все, торопитесь! Подумай, может, чё и придумаешь.

Старый Георгий поднялся, скрипнув зубами, отряхнул невидимый мусор со штанин и, оттягивая уход, зашарил руками по куртке.

До свидания, парень… Вернее, уже прощай, если что.

Он, еще раз шумно вздохнув, наконец шагнул и, твердо ступая, пошел в гору, словно в звездное небо — в мерцающую огнями засыпающую деревню.