Быль

Быль

Смотрящий вдаль да увидит, да расскажет нам истории цветных времён, проносящихся стрелами войн и голубями мира, да устроит великий пир нам на поле брани на костях прошедших и на душах будущих. Веселись, сидящий на троне настоящего, пока есть ещё время. Прикажи раскопать эту гниль лесную. Чтобы извлечь из недр века девятнадцатого быль.

Ведь так и пелось у Матрёны внутри, и вырывал ась на волю странная легкость, и опять закрыла глаза, пряча от солнца, и так тоже плохо, и выспалась ведь, а рано. Так и убегали секунды, уводимые стуком настенных часов – тук-тук, бом-бом. Ух ты! Да ведь это колокольные! И вспорхнуло тело легкой птицей, подлетело к иконам в углу, опустилось.

Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь, – пытаясь в ритм колоколов, запричитала.

И звон уж утих, а она не заметила.

Пресвятая Владычице, моя Богородице… – знамение, поклон и дальше, дальше, и колени как-то не устают, – яко благословена еси от всех родов, и славится пречестное имя Твое во веки веков. Аминь! – протянула Матрена высоко. Несколько постояла ещё, опустив голову до пола, рассыпав волосы на половике и встала.

Еще перекрестившись, посмотрела в лампадке масло – долить бы надо – и пошла умываться.

День ещё не развился, петухи драли глотки, подзывая свои семейства, да пастух с шумной животной толпой прошагал, уводя на пастбища. Вот и пастырь, отец Алексий, послал мальчишку звонарить – подзывал народ во храм. Разливались волны далеко в леса и не утихли ещё, а Матрена уже закрыла калитку, осмотрела свой дом трёхоконный с узорчатыми ставнями, которые муж покойный резал, и поплыла.

Не пожилая, ещё и лицо-то гладкое, сейчас обрамлённое праздничным цветным платком, сколько раз советовали соседки – выходи замуж. Ан нет, доколе мне ещё заново жизнь-то начинать, уж коли судьба быть одной, значит, так и бывать. Да и привыкши как-то всё спокойнее. У детей своя жизнь. А у меня – всё к Богу.

Так и велось.

И на селе Выксуни Ардатовского уезда Нижегородской губернии, как и во всей России, жизнь новая только-только началась, как объявил Александр Второй о свободе царскою милостию высочайшим указом, так и чувствовалось – всё должно измениться к лучшему, и сам воздух наполняло что-то волнующее, праздничное, в самой атмосфере общения угадывалось зарождение чего-то небывалого и таинственного.

Самое утро, вроде как и такое же, вроде и какое-то большее, как бывало в девках, легкое такое, когда босиком по росе красивыми белыми ногами чувствуешь землю как близкое, родное и она принимает тебя, лаская и щекоча – приятно ногам – приятно всему телу. Здоровое, оно летело в тумане, и платьице не замечалось. Да ещё молодая ведь, да ещё никого вокруг, можно и бежать, кружиться, танцевать. А ну его, это замужество – вон на мать посмотришь, хоть плачь от горя, – вот прелесть – свободная! Пока. И будет ли ещё такое утро…

Так вот и шла Матрена, улыбалась про себя, вспоминая. Все так же испокон веков, только мы стареем. Да что ещё эти годы, как в лесу заблудишься в них и забудешь про них, только идёшь, идёшь, и дети уже взрослые, и мужа схоронила, а всё вроде так же душа поёт в такое утро. Только вот не спляшешь…

Очнулась – дорога к луже привела – Матерь Божья, как же так! Постояла, прикидывая, всё-таки чуть правее и пошла. Сроду здесь такой лужищи не было. Да когда ж она кончится, батюшки, и здесь всё сыро – пошагала, выбирая, да всё леском уж маленьким, среди сосен, ну вот вроде – пролезла.

Оглянулась вокруг – жутковато одной-то.

Здесь говорят, видели свечи горящие, да не раз и звоны слышали колокольные. Господи, Боже мой – перекрестилась.

И уж вышла почти на сухое-то, как на встречу женщина – в чёрном во всем и платке – уж не траур ли, не знай, вроде нет знакомых, у кого покойник, может, не знала чего. Поздороваться или нет, гадала Матрёна, пытаясь разглядеть лицо незнакомки, да тщетно – непонятное какое-то лицо, какое-то неземное, и ближе уж разглядела – красивое, светлое.

Женщина тихо шла навстречу Матрёне, кротко так, но гордо смотрела на неё. Матрёна привыкшая смотреть все вниз, не на людей, не могла никак отвести взгляда от лица, невольно сравнив с иконой Богородицы, но опустила, уже приблизившись, как-то не выдержала и встала.

Что-то изменилось сразу и вокруг, и внутри. Оцепенение и благость, нахлынувшие на Матрёну, завладели существом её. Так и стояла мгновение, и женщина пред ней. И кротко так, чуть улыбнувшись, спросила незнакомка:

Куда ты идешь? – зазвучал голос нежный.

Вскинувши взор на голос, Матрёна увидела глаза – чистые, какой-то свет лился или отражался в них. И сразу это – голос и взор Незнакомки так задели её душу, что чуть не закричала Матрена, но собралась:

Иду к утрене, – и добавила тихо: – В Выксу, – и опять опустила глаза.

Зачем туда? – сразу спросила Незнакомка. – Пойдем в монастырь.

И почувствовала Матрёна что-то сильное и великое, чей-то взор на себе, призывающий по правую сторону. И оглянулась. И увидела.

Город в тумане показался – вот-вот руку протяни, шаг сделай и там уж будешь, там, где лес стоял только что. Фу, фу – сон, грезится.

Не бойся, – гладь голоса в сердце вошла, и успокоилось оно, и сомнений уж нет, заменившись восхищением и радостью – как быстро выстроили!

Пошли, Матрёнушка, в монастырь.

А! А туда… Ну да.

И город этот, монастырь уже явно белым камнем вырисовывался, и кресты, кресты православные – Матрёна перекрестилась:

Матерь Божья!

И женщина ближе подошла, лицо красивое-красивое, и пошла туда.

И Матрёна за Ней.

Не видывала она ничего такого, только на картинках.

Но – пошла за спиной Незнакомки и заметила, что пелена в глазах такая, как в девках на пруду под водой с открытыми глазами наплаваешься – на что не посмотришь – светится всё вокруг.

И надо же, на Выксуни такую красоту отгрохали, да быстро – дома большие белые, вокруг оградки чугунные резные, и монашки везде, и кланяются, здороваются, а где женщина – пропала, затерялась, но все в огромный храм идут, такой большой, до неба – у Матрёны дух захватил – вверх глянула, а бабы-то не знают, подумала.

Вот что здесь есть, а я всё в Большую церкву хожу, да в малую иногда на Выксунь, а тут – монастырь!

Как называется?

Иверский.

Иверский!

И кланяются, заходят внутрь. Запах, свечи, пение где – здесь, там. И народ разный – монашки и господа есть.

И стояла как хмельная уж конец службы, к Причастию ближе руки сложила крестообразно – пошла.

Как причастилась – словно летала в лёгком и уже не болезном теле, выпорхнула из храма, а тут женщина эта:

Пошли провожу, Матрёнушка.

Пошли, – покорно сказала, а что – как теперь и не знает до дому.

Пошли молча так, сзади Матрёна, боясь почему-то говорить.

В лесок вышли, леском чуть почаще что – глянула, нет женщины, туда, сюда, нет! Ещё чуть прошла – дорога, слава богу. И то ладно – домой.

А назавтра рассказала, кому успела. И пошли, кто захотел и поверил ей, посмотреть. Но ничего не нашли. Так и посмеялись – мол, приснился бабе монастырь. А она еще попам рассказала – те хоть и с недоверием, но рассказали митрополиту Нижегородскому Макарию. Как знать, но приедет на Выксунь через три года Варнава – иеромонах из скита Гефсиманского при Свято-Троице-Сергиевой лавре, чтобы строить обитель здесь, а услышав историю эту, не будет сомневаться нисколько, где быть сему, ибо знал – не шутят с таким.