Журнальный мир

Он мог с закрытыми глазами сказать, как и куда ложатся тени вечернего солнца. Из года в год он наблюдал, как трава за окном неизменно тянется вверх. Как осенью из спящих, осиротевших без листьев деревьев, уходит вода. Как бьет дождь по крыше, выстукивая одинаковую, тоскливую мелодию. Как хлещет из трубы вода, образуя белые султанчики пены. Он отметил, что прошлой зимой, богатой на снег, сугроб закрывал половину окна, в то время как в эти холода – едва добрался до подоконника. Всякий раз, как в первый, он вслушивался в пение птиц летними ночами. Он пересчитывал и знал всех пернатых, гнездившихся под покатой крышей. Кормил их даже помаленьку – если чуть затвердевший хлеб оставался с обеда. Вернее, никто не замечал, что кусочек-другой удалось умыкнуть.

В эту весну, под крышей, поселилась вторая черная ласточка. Услышав писк птенцов, он еще больше поверил в счастливый поворот судьбы.

Солнце промывало стекло, будто желая его разбить на тысячи осколков и отразиться в них, еще ярче осветив палату. Солнечная сторона радовала и придавала сил.

Почти как дома.

Только вот все, что касается дома, обросло черно-белой, поцарапанной временем памятью. Он забыл, как это – бродить по городу вечерами в огромных, как у пилота, наушниках. Мерить шагами городские улочки под жизнеутверждающие выпады отцов русского рока. Какими стали эти улочки за столько-то лет?.. Город вырос в таинственный сад, запретный плод, к которому его отучали тянуться. Призывали забыть. Запрещали мечтать и высмеивали любые порывы любить. То, что расширяет сердце, но облегчает душу, придавая волшебство жизни в многолетнем заточении.

– Бергер! К врачу! – зычно крикнул санитар.

Решетка со скрипом отворилась.

В эти моменты, перед внутренним взором Максима Бергера проносилась вся жизнь. До заточения и после.

Кровь сочилась из ладоней на скользкую ледовую корочку под ногами. Известкой сыпался с предрассветного неба колкий снег. Присмотревшись, Максим с ужасом понял, что кровь не его. Он не помнил, как оказался на улице – будто очнулся уже здесь, от глубокого сна.

Дорожка крови вела к чуть приоткрытой двери подъезда. Максим, поддерживая дверь ногой, ринулся в подъезд. Под ноги бежали десятки ступеней, один грязный лестничный пролет сменялся другим. До першения в горле, пахло куревом и кошачьей мочой.

Максим не слышал никаких звуков, кроме гулкого биения сердца в висках. Руки дрожали, кровь капала на домашнюю пижаму.

Дверь квартиры натужно скрипнула и поддалась. В дальней комнате хныкал ребенок. А на кухне…

Максим бросился к телу жены – оно покоилось в луже уже запекшейся крови. Одна ее рука безвольно лежала на полу, другой – женщина держалась за округлый живот. Рядом с ней кто-то бросил забрызганный красными пятнами нож.

Слезы душили, мешая вырваться крику. Максим вспомнил все.

Как он ушел ночью из дома, а вернулся, уже выкуривший изрядную дозу плана. Как жена ждала его полночи, а встретив его в невменяемом состоянии, повысила голос. А дальше… холодная рукоять ножа… нож входит в тело, как в тающее масло, и все…

Потом его увезли. Первенца – отдали на воспитание бабушке и дедушке. Максима кололи препаратами до боли во всем теле, переводили из одной тюрьмы в другую. Грязного, истощенного и заболевшего от лютого холода, его увезли из карцера в принудительное отделение психиатрической больницы, которое носило статус больничной зоны.

В самые трудные минуты он вспоминал, как ходил с отцом и братом в тайгу.

– Запомните, в лесу вы – настоящие мужчины. Вам не за что зацепиться, не на кого опереться. Здесь вы сами решаете проблемы.

И Макс убедился в этом, будучи подростком.

Ненадежнее человека может быть только созданная им же техника. Машина сломалась, когда они заехали в самую глушь. Отец тогда сказал, что можно в ней греться, но за ними никто не приедет.

– Жизнь дороже железяки! Вытащили рюкзаки и вперед!

Братья мигом собрали пожитки, непонимающе посматривая на отца. Но он торопил, призывая бросить старенький «уазик».

Они шли настолько быстро, насколько могли. Пальцы рук стремительно замерзали в старых перчатках, холод обжигал. Чтобы как-то отвлечься, Максим всматривался в замерзшие следы от шин. Многие занимались таежным промыслом, и парень искренне надеялся, что их кто-нибудь подберет.

Отец посоветовал снять перчатки и сунуть руки в штаны. Со стороны семейка напоминала стайку пингвинов. Морозный воздух колол лицо. Новые, не растоптанные валенки сжимали голени и стопы. Макс едва поспевал за отцом и братом.

Никогда дорога не тянулась столь долго. Солнце скрывалось за снежными макушками деревьев, а семья – продолжала путь, пока не набрела на охотничий домик.

Максим набросился на хлебные корочки с салом, ожесточенно тер руки у печки, посматривая на пляшущие язычки огня. Воздух мрел вокруг поддувала, а Максим строил мечты под треск поленьев. Один из охотников готовил зайца, попавшего вчера в петлю. Теперь в избушке помимо горящего дерева аппетитно повеяло мясом и чесноком из котелка.

Утром отец и братья умылись снегом и снова отправились в путь. Мороз спадал, идти становилось все легче, и валенки уже не так давили. Макс обратил внимание на высоту снега – белый пушистый слой полностью покрывал маленькие елочки, которые парень принял издалека за бугорки.

В родной деревне их встретили как героев. После этих событий брат стал охотником, а Макс все разрывался между родной тайгой и городом, манящим огоньками тысячи перспектив. Последний взял вверх. Максим не устоял перед соблазнами большого города. Алкоголь его давно не интересовал, а вот травка показалась куда привлекательней.

Она и отправила его по этапам, забрала семью, отвернула родных и обрекла на чудовищное существование с пожизненным чувством вины.

Отвернулись все, кроме Сашеньки. Двоюродная сестра работала воспитательницей в детском доме, поэтому принимала всех. Она стала для Максима единственным связующим звеном с родителями и сыном, который едва помнил своего отца. Она была единственной, кто читал его слезливые откровения и наблюдения за черной ласточкой.

В тот день, когда он узнал от Сашеньки, что сын взял отчество деда, а родители отказались от него, – ласточка погибла в схватке с орлом. Последний тоже прилетал по первому дуновению весны и кормился местными голубями. Они то ли перевелись, то ли стали умнее – ни одного в желто-коричневом дворе больницы. Стоило бесстрашной черной ласточке выпорхнуть из своего гнезда – ее уже караулил зоркий разбойник. Она билась до последнего. Максим наблюдал за смертельной схваткой, потными от волнения руками вцепившись в подоконник. Вот ласточка вырвалась из огромных когтей и клюнула орла в шею. Тот взвился вверх, затем спикировал и снова сдавил когтищами маленькое черное тельце. Дальше Максим не смог на это смотреть – сердце сжималось от боли, и он беззвучно заплакал, отвернувшись от окна.

Убивался тогда Максим по ней как по человеку. Вспоминал теплые руки жены и мысленно представлял ребенка, так и не увидевшего свет. Во время прогулки Максим отделился от остальных пациентов, завернул горстку черных перьев в носовой платок и выкопал ямку. Едва успел засыпать свежей землей, как подскочил санитар с расспросами. Пришлось вернуться ко всем остальным.

– Виктор Саныч… позвонить… можно?..

– Не твой день. Иди отсюда!

– У сестренки моей… День рождения… Пожалуйста…

Максим, вжав голову в плечи, переминался с ноги на ногу перед грузным санитаром. В такие неловкие моменты он переносился в школьные времена. Вокруг учительницы суетились и ворковали любимчики. А он, всегда в немилости, топтался перед учительским столом, боясь спросить разрешение забрать исписанный зловещими красными чернилами дневник.

Виктор Саныч шумно втянул ноздрями воздух, зыркнул в сторону постовой медсестры и прошипел:

– Три сссигареты… и пять пакетиков чая!

– Идет, – не задумываясь, ответил Максим.

– Две минуты. Ни минутой больше! – санитар снова бросил взгляд на медсестру, но та уже юркнула в процедурную.

Чаем здесь «засыпались» почти все пациенты. В первый год больничного пребывания Максим зарекался, что не будет заниматься подобными гадостями. Но после того как его то трясло, то выворачивало, то клонило в сон от обилия препаратов, он нарушил опрометчиво данное слово. В туалете, грязном и пропахшим куревом, он доставал пакетик за пакетиком из широких карманов пижамы и вскрывал, пока никто не видит. Главное, не подавиться – сразу поймут. Большим количеством воды. И рот от чаинок не забыть вытереть.

Санитары периодически задабривали чайком местных шишек. Последние выслуживались перед медперсоналом, стучали на всех подряд, зачастую безбожно наговаривая. Максим предпочитал вести затворнический образ жизни – ему надоели кланы, наркоманы, местные авторитеты. За годы он обрел потрясающую способность невидимости.

Он ни на кого не обращает внимания, и до него никто не докапывается. Приходится, конечно, медперсоналу платить по мелочам – но это не самое худшее в местных реалиях.

– Саш… Сашенька… – прошептал он в трубку.

– Максимка! Ну-у… как ты? – жизнерадостно послышалось с другого конца провода.

Максим живо представил сестру в платке кремового цвета, с выбившимися светлыми кудрями. По-детски пухлые губы, маленькие щечки и слегка вздернутый нос… Глаза теплые, орехового цвета…

За пару весен до совершения преступления, он сходил с ней в храм на ночную пасхальную службу. После нее в ушах долго стоял очищающий колокольный звон, а образ сестры, добрый и лучистый – до сих пор перед глазами, живой, яркий.

От нее одной – лучилась доброта.

– Я… Саш… хорошо… Как обычно… С днем рождения тебя! Оставайся… такой же… такой же… солнечной.

Максим с трудом подбирал слова. Слезы предательски подступали к горлу. Совсем расчувствовался что-то.

– Спасибо, дорогой, спасибо! Так приятно и неожиданно… у тебя же… другой день звонков?..

– Мне разрешили.

– Максим, знаешь, я переговорю с родителями, чтобы они тебе то…

– Сашенька, не надо, нет. Не стоит, – он сразу понял, к чему клонит сестра.

– Максимка… смотри…

– Время вышло! – пробасил санитар.

– Сашенька, время… еще раз, с твоим днем… С богом, пока!

– Максимка, держись!

Громила в синей форме едва не выхватил у него трубку. Не глядя санитару в глаза, Максим пробурчал что-то вроде «спасибо» и засеменил в палату. Санитар закрыл за ним решетчатую дверь.

Про смерть ласточки он не смог сказать Саше в такой день.

– Здаров, – послышалось из угла.

Много лет кровать напротив пустовала. Максим в шутку называл ее счастливой: соседи, долго не задерживаясь, успешно выписывались или переводились в вольные отделения.

– Захар, – Макс узнал товарища с четвертой палаты. – Чой-то тебя ко мне перевели?

– Да так… – тот поднялся с кровати.

Полуденное солнце осветило его лицо, и Максим увидел кровоподтеки на покатом лбу.

– Наркоманы? Сочувствую…

– Да… Врач понял, что не выживу в четверке… Вот, к тебе перевел, компанию составить, кхе-кхе, – Захар прочистил горло.

От него сильно пахло дешевой «Тройкой» и дезодорантом.

– Ну что же, место это счастливое, – Максим приземлился на свою койку. Та в ответ жалобно скрипнула. – Быстро выписываются.

– Оно-то и понятно, – Захар криво ухмыльнулся.

– Что понятно?

– Почему койка эта пустовала. Выписывают-то неохотно, а место счастливое, кхе-кхе…

Максима не радовал этот запах и прокуренный кашель. Но, с другой стороны, он теперь не один.

Он не помнил, за что Захара сюда. Важнее, что…

– …будешь делать, когда выпишешься? А? Максимка, оглох, шо ли? – Захар приподнялся и завис над Максимом грузной тушей.

Парень едва не закашлялся от гремучей помеси пота, курева, одеколона и старой пижамы.

– Я в норме, задумался, – Максим потер вспотевший лоб. – Чо делать-то буду… Я не знаю, выпишут ли меня… за такое…

– Здесь все за что-то такое, парень, – Захар плюхнулся обратно на кровать и подобрал под себя ноги. – И почти все, не поверишь, – выписываются. Ну, шо же ты… Мечтать, как говорится, не вредно.

– Маму с папой… обниму, – Максим сглотнул ком. – Ппрощения… ппросить буду… И Сашу, сестру свою, хочу увидеть… Но не чтобы она сюда за мной приехала… На работу к ней приехать… хочу, – Максим достал из кармана засаленный платок и начал его мять.

– А где… сестра твоя работает, кхм-хм?..

– В детском доме.

– Сссерьезно, очень… – Захар скрестил на груди волосатые ручищи.

– И еще… В деревне, к озеру сходить… Встанешь так на бережок летом, комары вокруг так и вьются, но… Воздух этот, Захар… Свободой пахнет… Я не ценил тогда этого… Засмотришься то на водомерок, то на уток, а тут отец как оглушит на своем «Урале»! Тормознет рядом, прокричит что-то вроде «Эй, юннат, поехали по ягоду!» Прыгнешь к нему в люльку…

– Да… Ниче ты описал, – Захар почесал бритую голову. – А ты на «Урале» в грозу катался? Летишь, перед тобой молния – одна бах, другая – бах! И гром такой, у-уххх!

– Да, и в грозу катались, – Максим закрыл глаза и заулыбался. – Ветер, свежий-пресвежий… Едешь по пылище и так радуешься первым каплям дождя… А потом промокаешь до нитки…

– Да… Мы и по шишку ездили, по осени… не каждый год шишка-то идет, – Захар с восторгом смотрел в окно, будто видел там не больничный двор с редкими кустиками, а массивные стволы кедров и корабельные сосны.

– Шишку тоже помню… И осенний запах леса…

Запах леса настолько заполонил комнату, что Максим больше не чувствовал ни резкого запаха сигарет, ни навязчивые флюиды одеколона. Он показывал Захару родную тайгу, отчий дом… Видел отца, и тот не смотрел на него осуждающе… И мама обнимала, как прежде…

– А ты-то, Захар… Что будешь делать?..

Лицо Захара вмиг посерело. Словно его вырвали из объятий тайги.

– К мамке и бате… на могилы бы съездил… Брат рассказывал, там мурашей столько, на могилках-то…

– Не стоит родных забывать, это точно, – вздохнул Максим.

– Да вот брат… не звонит уже года два, не ездит… Жена у него вторая… против меня… Зачем нам тюремщик? – говорит… Так что, брат, не выписной я. Что бы ты там про кровать ни говорил, кхе-кхе-кх, – Захар зашелся кашлем.

– Ну… Может, приедет еще твой брат, – неуверенно сказал Максим.

Как же ему хотелось вернуть Захару прежний настрой…

– Не, в лучшем случае, друг, в вольное пойду. Вот так, – Захар повернулся на бок к стенке лицом и натянул одеяло до ушей.

Максим вспомнил, за что его. Соседскую девочку от педофила защищал, прибил гада, силы не рассчитал… Вот здесь уже с десяток лет сидит, за убийство. Чудаковат был, на учете у психиатра стоял – поэтому и определили в больницу.

«Не то что я… жену… ребенка нерождённого…» – Максим схватился за серебряный крестик на груди, подаренный Сашей.

Никогда, ни за что, никто ему этого не простит.

Это он должен быть невыписным.

– С чем ты, сын мой? – священник склонился над Максимом.

– Все с тем же, святой отец… – прошептал Максим.

– Какой я тебе святой отец… Это у католиков святой отец. А я – просто батюшка. – Батюшка Алексей пригладил рыжеватую бороду.

– Батюшка… я… не могу себе простить… жену и ребенка… – Максим до боли в пальцах сдавил Сашин крестик.

– Ты исповедался уже за это… Я видел твои слезы. Нельзя исповедаться несколько раз за одно и то же, разве я тебе не говорил?.. – батюшка внимательно посмотрел на Максима.

Тот сидел сгорбившись и смотрел на крышку стола. За окном только что прекратился первый весенний дождь. Небо постепенно прояснялось, подсвечиваемое невидимым солнцем. Робкие лучики из-за плотных облаков освещали пустую столовую, отбрасывая на серый линолеум решетчатые тени.

– Говорили, отец Алексей… – прошептал Максим и запустил пятерню в грязные, слипшиеся волосы.

Батюшка неожиданно встал и положил тяжелую руку Максиму на плечо.

– Знаю… Тебе всю жизнь с этим жить… Представляю, как при каждом упоминании о женщине и ребенке у тебя содрогается сердце, плачет душа… Но… Бог тебя простил, уже простил. Позволил тебе жить…

Максим больше не мог держаться и заплакал. Где-то в отделении ворчала сестра-хозяйка, переговаривались санитары. Их голоса раздавались глухо, словно через завесу воды. Отделения в этот миг не существовало.

Максим закрыл лицо руками. Батюшка убрал руку с его плеча. По спине разливалось мягкое живительное тепло. Внутренним зрением Максим увидел переливчатое, золотистое мерцание. От него тоже струилось тепло, согревая руки, мокрое от слез лицо и… как бы странно ни звучало, душу. Запахло свежей травой, повеяло прохладой летнего утра. Максим будто бы проснулся и даже не задался вопросом, откуда все это…

Он не спрашивал, потому что верил. Сегодня, он понял – его простили.

Отняв руки от лица, он увидел столовую. Батюшка по-прежнему сидел рядом, терпеливо выжидая, когда Максим успокоится.

– Отец… А-а-а… Алексей… – прошептал он.

– Тихо, тихо, Максимка… Помолчи чутка… – тот приложил к губам пухлый палец.

Максим тоже чувствовал это – остатки благодати, невесть как просочившиеся в столовую отделения, витали в воздухе, согревали и проникали в душу. Он наблюдал, как солнечные лучи скользили по столам и стенам, и радовался этому как ребенок.

Небо прояснилось за окном с мутноватыми стеклами. Больше оно не выглядело мрачным и налитым холодом. Оно золотилось от солнца, освободившееся от мрака.

То же самое происходило у Максима в душе.

– Ему пора! – на пороге столовой вырос санитар.

– Все в порядке. Уже идет… – отец Алексей поднялся, оправив полы тяжелой черной рясы.

Но Максим не шел, а летел. Напоследок он улыбнулся отцу Алексею, не в силах ничего сказать.

– Че-то ты довольный какой-то? На пользу вам идет общение с духовником… эт хорошо, хорошо, – быкоподобный санитар недоуменно поглядывал на улыбающегося пациента. – У тебя… взгляд другой, Бергер.

Максим Бергер больше не сходил с ума и не грыз себя чудовищным чувством вины. Он снова встретился с жизнью.

И больше не хотел ее отпускать.

– Максимка, ты посмотри… пташка-то какая! Хорош спать, все проспишь, кхе-кхе…

Прошло три дня после беседы с отцом Алексеем. Максим проснулся от прокуренного голоса соседа по палате. Нехотя открыв правый глаз, затем и левый, он сладко потянулся и повернулся на другой бок.

Солнце заливало палату. Захар сидел на кровати, чуть подавшись вперед, и всматривался в окно.

Щурясь, Максим приподнялся на локте и свесил ноги. Пол такой теплый… Весеннее солнышко все-таки уже пригревает.

– Перекур проспал, эххма… – Захар бросил быстрый взгляд на соседа. – В окно глянь-ка. Кружит как…

Максим облокотился о подоконник и посмотрел в окно.

Над двором больницы кружила черная ласточка.

– В-вернулась… – выдавил Максим, немея от счастья.

Она вернулась не одна.

Уже две ласточки кружили у окна Максимовой палаты. Раз в неделю он звонил Саше. Чуть реже получал письма.

Но сам писал каждый день.

«Прошло месяц, как кормлю этих ласточек… На душе, легко и радостно – знаешь, так уже привык к этому состоянию… Не хочется снова проникаться унынием, Саш. Ты была права, говоря о том, что уныние – один из грехов…

История про мальчика из вашего детдома, которого забрали родители… Слов нет, сестренка… Бог не оставил его и направил родителей. Больше я не сомневаюсь в его существовании…

Ой, чуть не забыл! Пару недель назад к Захару приехал брат. Тоже, вероятно, одумался. Скоро его выпишут – брат ходатайство написал… Моя комиссия тоже скоро уже – вот время летит…

А я живу, пишу, молюсь… вспоминаю о тебе и просто… живу».

Кто-то встречает смерть, как старого друга. Максим же встретил жизнь, полностью отдался ее живительному потоку, ежедневному флеру тайны и сделал ее ритуалом. Каждый завтрак он встречал не так, как раньше. Баланда больше не казалось ему баландой, а представлялась почти манной. Соседи по столу, из умственно отсталых пациентов, больше не раздражали неаккуратным поеданием пищи, опрокидыванием на себя тарелок и капающей на столешницу слюной.

Прогулка не казалась короткой. Каждую секунду Максим впитывал в себя прелесть нахождения на свежем воздухе. Гуляя по дворику больницы, он представлял себя то в лесу, то во дворе дома – родного, отчего. В лесу он с легкостью преодолевал трясины, словно дорога сама вела его, указывала, куда ступить. Возле дома он сидел на лавочке и макал в свежезаваренный чай сладковатые сухари.

Каждое место, реальное и воображаемое, он воспринимал как светлое и дружелюбное. Простота и ясность жизни нахлынула на него.

Он понял родителей, почему они отошли от него. Максим вспоминал их в своих молитвах, ставил в уютном прибольничном храме ароматные восковые свечи за здравие. В их дрожащих от сквозняка огоньках он видел искорки пламени походного костра. Он чувствовал на себе тяжесть руки отца и слышал: «В лесу вы – настоящие мужчины… вы… должны ими стать».

Такой человек, как отец, – достоин воспитывать сына. А он, Максим, достоин лежать в больнице – без доли уныния, принимая как должное и необходимое.

Он выбросил календарь, где зачеркивал дни, прежде одинаковые и безрадостные. Но стихотворения, посвященные погибшей жене и ребенку, – оставил, бережно убрав в папки для картона. Только в них родные оживали, появляясь из воздуха на пустых качелях. Старые качели скрипели, а ребенок смеялся, взлетая все выше. Жена улыбалась, глядя на него. Так улыбалась она очень давно – последний раз в день рождения первенца.

– Ну, прощай, Максимка… Свидимся, поди… как-нибудь… кхе-кхе…

Захар стоял возле его кровати в обычной гражданской одежде. Синяя рубашка с трудом застегнулась на его круглом животе, а штаны, не по размеру большие, вызывали улыбку.

– В добрый путь, Захар… Говорил же, палата счастливая! – Максим поднялся и похлопал друга по спине.

– Кто знать, Максимка, кто знать, кхе-кхе… может, и батько твой… простит тебя наконец… – Захар неуклюже поправил завернувшуюся штанину.

– Как Бог даст, Захар… Как Бог даст…

После его ухода снова возникло мимолетное ощущение пустоты. Но, обнаружив на тумбочке Захара клочок бумаги с номером телефона и адресом, Максим воспрял духом.

В эту ночь ему снилась всякая ерунда. То лысый Петька из соседней палаты, считавший себя секретарем Горбачева, бегал по отделению голышом и требовал от санитаров уважения к его профессиональной деятельности. Петьку сменил апостол Митрий, заупокойным голосом читавший Новый Завет на шатком стуле в общей столовой.

А потом приснился кошмар – местный каннибал с вампиром совершили побег и дьявольским тандемом продолжили творить страшные дела в ночном городе.

Первый – старожил отделения, уже четверть века отсидел, а второй поступил пару лет назад, подумав, что питаться следует исключительно кровью, а окна заколачивать. Худой и бледный, он действительно напоминал кровососа из фильмов ужасов. Когда он проходил рядом, Максим поневоле ежился. Вот и приснилось, что у него клыки, как у Носферату, и как он, со старым каннибалом, разделывает очередную добычу.

Демонов ночи разогнал не крик петуха, а пение птиц. Оно несло с собой потоки света, которые пробили заколоченные доски на окнах и прогнали зло.

Максим спросонья вытер со лба холодный пот и перевернулся на другой бок. Слишком яркий свет. А пение плавно перерастало то в щебет, то в птичье исполнение человеческого улюлюканья.

Птицы совсем раскричались. Их настойчивые голоса окончательно разбудили Максима.

– Заспался, Бергер… – над ним навис санитар.

Максим, взлохмаченный, в мятой пижаме, тут же подскочил.

– Евгений Палыч… здрасте…

– Письмо. Из дома. И марш на завтрак через… – он посмотрел на наручные часы. – Семь минут! Всю жизнь проспишь… – по-доброму добавил он.

Максим сидел и смотрел на письмо, боясь к нему прикоснуться. Но, прочитав адрес, он жадно разорвал конверт. Почерк… знакомый, родной… Только чернила местами расплылись.

«Базарная, 15…

Сынок… Мы простили тебя… На это понадобилось много времени, но… Мы с отцом будем с тобой. Он все такой же, немногословный… Говорит, такой, пиши сыну письмо… Я в слезы… Чуть успокоилась, выдохнула, села писать… Говорю ему, Вадь, что от тебя Максимке передать?.. Он вышел из комнаты и сел на порог…

Сижу, молчу, сдерживаюсь, чтобы не разреветься… А он, такой: домой ему надо… Больше ничего не сказал и весь вечер ни с кем не говорил.

Лёнька… ну, Саша наверняка передавала… Учится неплохо, но мог бы и лучше. Разгильдяй такой, разбойник, весь в тебя! Не верится, что скоро школу закончит, растет как на дрожжах…

Дом наш изменился, уже и не узнаешь, наверное… Веранда летняя появилась, красивая… Крышу полностью перестелили. Забор теперь у нас высокий, деревянный. Живности хватает… Настояла, чтобы отец привез лайку – помню, твоя любимая порода…

Я не знаю, что еще тебе написать. Но знаю о тебе больше, чем ты думаешь. Не только от Саши… Не знаю, как объяснить… Сердцем материнским знаю.

Ты всегда был в моем сердце, сынок. Узнала от Саши номер отделения, позвоню врачу…

Береги себя.

Любим…»

Запах выпечки витал где-то рядом… Мама снова печет пирог с сухофруктами, и половицы в соседней комнате скрипят от отцовских шагов… Брат – как обычно, уже в лесу с раннего утра.

С губ хрипло сорвались два главных слова.

«Мама, папа…»

А над крышей больницы нарезала круги семейка черных ласточек.

Седой врач сгорбился за столом, засыпанным многотомными историями болезни. Максим застыл на пороге, боясь войти без разрешения.

Наконец психиатр поднял голову от записей и посмотрел на Максима цепким взглядом из-под круглых линз с мутными разводами.

– А, Максим… Проходи, – прокряхтел он, жестом указав на деревянный стул рядом со своим столом.

Максим сел напротив врача. Сильно же он постарел после их первой встречи… Прибавились складки морщинок, руки стали совсем сухонькими, губы и вовсе превратились в линию, а стиранный-перестиранный халат висел мешком. Крючковатый нос и слегка заостренные уши придавали сходства со сказочным персонажем, а неровно подстриженные ногти и слегка засаленный ворот рубашки свидетельствовали о том, что уход на пенсию совсем близко.

– Как настроение? – задал он привычный за двадцать лет вопрос.

– Все… хорошо, Анатолий Владимирович, – Макс сделал попытку улыбнуться.

Тяжело-то под препаратами – лицо окаменевшее, как маска.

– А вот я надеюсь, что после моего ответа… – Анатолий Владимирович прищурился, – оно станет еще… лучше.

Максим, наученный режимом, покорно молчал, ожидая ответа врача. Может, тот пошутить вздумал, старый проказник.

– Комисссия… приняла решение… – врач нарочито тянул слова. – О вашей… выписке, Максим Алексеевич.

Последнее прозвучало четко и звонко. Максим дернулся от волнения, чуть привстал, затем снова сел на стул, уже не казавшийся таким жестким и неудобным.

– Пправда? – он чуть не подавился словами.

– Правда, правда, Максим, – врач перестал тянуть слова и снял очки. – Вы отсидели свое. И родители заберут вас.

Максим медленно поплелся в палату. До сих пор не верилось.

Он покинет эти стены. После него здесь останется подоконник с трещиной и по-детски кривой рисунок стаи птиц. Да, самое главное – еще же ласточки…

Семейка пернатых жизнерадостно чирикала под крышей. Тоскливо с ними расставаться. Но ведь… они скоро улетят – лето заканчивается.

А у Максима закончился срок.