Журнальный мир

Новое имя в литературе всегда пробуждает у читателя интерес и ожидание радостного открытия, знакомства, которое захочется продолжить. Можно сказать с уверенностью: книга, которую мы сегодня обсудим, станет началом именно такого знакомства.

Возможно, кому-то покажется парадоксальным, но когда в поэзию приходит человек, жизнь которого связана с точными науками, начинает он отнюдь не с азов. Чёткость, ритм, скрытая внутренняя цикличность, свойственная поэтической речи, – вещи, для него усвоенные, безусловные, не требующие каких-то специальных усилий, и поэтому в стихии слова он чувствует себя так же уверенно, как танцующий на волне сёрфер. Всё это в полной мере относится к творчеству Андрея Крюкова – обладателя степени кандидата технических наук. В его авторском сборнике читатель не обнаружит того, что принято снисходительно называть «пробой пера», – напротив, превосходное владение слогом, изящество образов, сложившийся авторский стиль, – перед нами книга настоящего мастера.

Узнать тебя и настоять на том,

Чтоб средостенье заполнялось словом…

На двух цепях, увенчано крестом,

Дотла испепелить меня готовым,

Как вор оно спешит, как дева ждёт,

На языке, как на волне, качаясь,

И будто ком невиданный растёт,

Сподволь моими соками питаясь.

(«Два сонета»)

Стихотворение «Открытый слог», давшее название соответствующему циклу, предваряется пушкинским «…Мы рождены для вдохновенья, Для звуков сладких и молитв», – и несколько загадочным уточнением «вместо эпиграфа». Почему «вместо»? – может задаться вопросом вдумчивый читатель. Позволю себе предположить: если обычный эпиграф задаёт тон, отправную точку одному произведению, то здесь «зашифрована» авторская позиция по отношению к творчеству вообще, своеобразный девиз, начертанный на гербе рыцаря Слова. Недаром в открывающей сборник цитате из Антонии Байетт Андрей Крюков признаётся устами писательницы в «любви к музыке слова», – что, в свою очередь, перекликается со знаменитым «Человечество существует для того, чтобы создавать произведения искусства» (к/ф «Сталкер»).

Далеко не правы усматривающие в этом некий «отрыв от жизни». Казалось бы, поэт создаёт собственную картину мира, которая по сути лишь отражение – волшебное, сдвигающее акценты с привычного на то, что в обыденности представляется неважным, концентрируя фокус восприятия на, если можно так выразиться, квантах поля разлитой вокруг красоты. Но в то же время картина эта – часть объективной реальности. И когда они смотрятся друг в друга, словно два зеркала, – определить, что первично, становится уже трудно, практически невозможно. Да и не нужно. Потому что настоящее искусство, при всей возможной фантастичности форм – правдиво, и даже нарочитая игра слов (в слова, со словами…), своеобразное создание абстрактных скульптур из смысловых (или даже проще – фонетических) блоков («Мрак приветствуют Мёбиус, Ибис, Анубис и Морской Заяц») – лишь неизбежно приводит к выявлению скрытой, неочевидной, но от того не менее реальной связи вещей, этими словами обозначаемых. А если о том, как ветер, шевелящий ветви дерева, залетает в окно (вот так просто!), сказать:

Зюйд-вест тревожит высохший миндаль

И балдахин вздувает над постелью

Грот-парусом, приоткрывая даль.

(«Меркатор»), –

этот способ взглянуть на действительность с нового ракурса ни на йоту не погрешит против истины, но плюс к тому – позволит увидеть красоту в привычном.

Кстати о грот-парусе. Одна из тем, которые Андрей Крюков с удовольствием обыгрывает в своей поэзии, – путешествия, странствия. Причём романтизм, с которым тема эта подаётся, заставляет вспомнить о произведениях Грина, а Земля предстаёт удивительной планетой, полной прекрасных и таинственных уголков, которые непременно стоит посетить.

В краю суровых зим и звёздных бурь,

Где даже ветра вой очеловечен,

Сошлись две краски – охра и лазурь, –

И весь тот край союзом их расцвечен.

(«В краю суровых зим…»)

Любопытный приём, используемый автором, – разбор мелочей, подробностей, филигранная точность деталей («Пейзаж конца столетия – прилавки, / Бока белужьи, жемчуга, булавки, / Над тентом – флаги, ставни, черепица…»). Это позволяет рассмотреть явления жизни будто под микроскопом – как, например, смех в стихотворении «Грусть и веселие»; а если отойти от мира предметов и погрузиться с той же степенью внимательности в невидимое, – то и заметить моменты сложного переплетения тонких чувств:

Чу! тревожно, но радостно – ша!

Бант на шляпе горит, как медаль,

Восходя, пламенеет душа,

Оседая, клубится печаль.

(«Весеннее»)

У читателя, впитавшего сознанием отрывистые ритмы, категоричную хлёсткость современной поэзии, во многом сближающие её с рэп-культурой, неторопливая, насыщенная оборотами, свойственными высокому стилю, пейзажами, где небо, море и пространство вообще – равно бездонны, поэзия А. Крюкова может поначалу с непривычки вызвать что-то вроде головокружения. Которое, впрочем, скоро пройдёт, уступив место желанию перечитывать, вникать, смаковать богатство смысла и роскошь стиля «в одном флаконе», а насчёт отдельных моментов, возможно, и обратиться к словарям – поскольку кругозору поэта не грех позавидовать. Ну а здоровая авторская самоирония где-то окрашивает строки легчайшим флёром то ли куртуазного маньеризма, то ли нарочитого декадентства начала прошлого века («И, сверкая моноклем, я Вас поджидал у парадных, / Водрузив свой цилиндр на дрожащий от страсти мотор…»), а где-то позволяет и неожиданно-озорное, пышущее молодостью: «Хорошо б морозным утром вдруг в постели оказаться / и послать всех скопом на хрен в набежавшую волну!»

Возможно, у вас всё же успело создаться впечатление, будто визитной карточкой поэта является эстетская отвлечённость от действительности, – спешу уверить: это не так. Не чужды ему и социальные мотивы, будь то горькая констатация вошедшей в обычай неискренности человеческих отношений:

Другу заклятому сердце открыв,

Выжмешь усмешку из каменных уст…

Мир пустоты открывает обрыв,

Миг соучастья не менее пуст.

(«Starless and Bible Black»), –

или вопрос по существу к молодому поколению:

Для неброских гвоздик, для вина, для мороженых ягод

Нам достаточно красного, но остальное не тронь.

Отчего ж так настойчива в наших наследниках тяга

Нашу память смягчить и раздуть на экране огонь?

(«Раскрашенное кино»)

Если же попытаться определить общее настроение поэзии Андрея Крюкова – оно таково, будто всё, о чём автор ведёт речь, – происходит вне времени, всегда и никогда, в неком соседнем (резервном?) измерении, где мир таков, каким он должен быть, а все ошибки и сбои – лишь рябь на поверхности океана – не одного из четырёх, даже не Мирового, а того, что качает на своих волнах великую черепаху с тремя слонами на спине. Эпохи, империи, народы выходят на сцену последовательно, не нарушая задуманного Кем-то порядка. И за всем этим слышится мерное, глубокое дыхание Вселенной…

Разъезжаются гости,

Звенят по дворам колесницы,

Бурунами седыми

Стремительный бег отмечая,

Над безлунным погостом

Сверкают жемчужные спицы,

И пронзённая ими

Вселенная сводом качает.

(«Зимнее»)

Вообще, одно из «секретных» свойств поэзии (а если взглянуть глубже – то и её целей) – умение необычайно легко обходиться со временем, позволяющее не только обращать его вспять («И время, повернувшее назад, / Стучится в приоткрытое окно…»), менять скорость течения, но даже прослеживать некие его «боковые» ответвления от привычной нам одномерной и однонаправленной «стрелы» из прошлого в будущее, – как в «Эпилоге», сюжетная композиция которого могла бы послужить основой для лихо закрученного мистического кинотриллера, со свойственными этому жанру флэшбэками и внезапным замедлением кадра, – а то и взбалтывать, смешивая различные времена, словно в алхимической реторте, – как в «Звезде на ладони», – получая в результате исходное, изначальное его состояние – Вечность.

Замедли ход часов иль прекрати

Их бег совсем, заставь гончарный круг

Стать средоточьем трения светил

И понимать язык сплетённых рук…

(«Зеркала»)

Концептуальная целостность композиции сборника находит своё отражение в том, как автор подводит читателя к финалу с помощью заголовков, следующих друг за другом подобно дорожным вешкам: «Эпилог», «Примечания автора»… и вдруг, вслед за этим – мини-поэма, выстроенная по законам драматургии! Вы уже готовы быть выброшенным из мира, созданного автором, в привычную реальность, – и… «обманутое», застигнутое врасплох подсознание принимает за таковую «Сцены в придорожном трактире». Это можно сравнить с шаманской практикой «осознанного сновидения». Мы словно и впрямь входим в помещение, уютно освещённое свечами и пляшущим огнём в очаге, садимся за один из столиков, – и наше наблюдение за разворачивающимся действием теперь нельзя определить как совсем стороннее: то, что происходит рядом, в любой момент может произойти и с нами. А поэтому финальная ремарка заставляет буквально вздрогнуть, будто «стук повторяется» наяву, и стук этот – в нашу дверь…