Журнальный мир

Публикация подготовлена в рамках поддержанного РГНФ

научного проекта № 14-34-01225

Вопрос о жизненных и творческих пересечениях М.Ю. Лермонтова и В.Ф. Одоевского не раз поднимался исследователями, однако он до сих пор таит в себе немало загадок и белых пятен. Личное знакомство писателя и поэта состоялось, по-видимому, в 1838 году, во время пребывания Лермонтова в Петербурге, где поэт стал завсегдатаем светских гостиных, в том числе салона Одоевского. По мнению монаха Лазаря (В.В. Афанасьева), Одоевский был едва ли не единственным, с кем Лермонтов мог обсуждать сокровенные вопросы веры и религии. «Один только Одоевский, — пишет монах Лазарь, — увидел в Лермонтове первые признаки поворота его к культуре православной — и признаки сильные, одухотворенные мощным духом поэта»ⁱ. Другие исследователиⁱⁱ, напротив, говорят о последовательном неприятии Лермонтовым православного мировоззрения, проповедуемого ему Одоевским, однако же и они отмечают первостепенное значение именно разговоров о религии в отношениях писателей, основывая свои суждения на ряде фактов их биографии и творчества.

Почти всю ночь перед последним своим отъездом из Петербурга на Кавказ Лермонтов провел у Одоевского. Тогда же хозяин подарил гостю записную книжку в кожаном переплете. В начале ее Одоевский сделал несколько выписок из Первого соборного послания святого апостола Иоанна Богослова и Первого послания к коринфянам святого апостола Павла. Слова Священного писания говорили о божественной природе человека: «Не весте ли, яко храм Божий есте, и Дух Божий живет в вас?» (1 Кор. 3:16); призывали к любви, которая одна неподвластна тлению: «Любовь же николи отпадает; аще и пророчествия упразднятся, аще и языцы умолкнут, аще и разум испразднится» (1 Кор. 13:8). Звучала в сделанных выписках и тема пророчества, непосредственно связанная в сознании писателей того времени с даром творчества: «Держитеся любове, ревнуйте же к дарам духовным да пророчествуете» (1 Кор. 14:1).

Одоевский написал в книжке и несколько слов от себя: «Поэту Лермонтову дается сия моя старая и любимая книга с тем, чтобы он возвратил мне ее сам, и всю исписанную»ⁱⁱⁱ. Подарок оказался благодатным: «Я не знаю, будет ли это продолжаться, но в течение моего путешествия я был одержим демоном поэзии, т.е. стихов. Я заполнил наполовину книгу, которую мне подарил Одоевский, что мне, вероятно, принесло счастье <…>»,^iv — писал Лермонтов С. Н. Карамзиной в мае 1841 года.

Однако «сам» возвратить книжку поэт не смог, это сделал А.А. Хастатов в конце 1843 года. Тогда же Одоевский добавил пояснение к цитатам из Нового Завета: «Эти выписки имели отношение к религиозным спорам, которые часто подымались между Лермонтовым и мною»^v.

Об упомянутых «религиозных спорах» свидетельствуют и другие факты жизни и творчества Лермонтова и Одоевского. Когда в пятом номере «Отечественных записок» 1839 года появилось «Не верь себе» — одно из самых неоднозначных произведений Лермонтова, — Одоевский отозвался на него стихотворением, оставшимся в то время только в рукописи:

Земных не бойся сновидений,

В борьбе с собой не унывай

И таинства высоких наслаждений

Толпе безумной не вверяй!

Среди молитвы обновленья

Погаснут смертные огни;

Души заблещут откровенья

В горниле веры и любви^vi.

Ответ этот перекликается со стихотворением митрополита Филарета, в свою очередь отозвавшегося на «Дар напрасный, дар случайный…» А.С. Пушкина. Как и святитель, Одоевский главного врага человека на пути к спасению видит в нем самом: «В борьбе с собой не унывай», — призывает писатель. Филарет на строки Пушкина «Кто меня враждебной властью // Из ничтожества воззвал, // Душу мне наполнил страстью // Ум сомненьем взволновал?..»^vii дает ответ:

Сам я своенравной властью

Зло из темных бед воззвал,

Сам наполнил душу страстью,

Ум сомненьем взволновал.

Спасение видится митрополиту в молитвенном обращении к Богу:

Вспомнись мне, забвенный мною!

Просияй сквозь сумрак дум, —

И созиждется Тобою

Сердце чисто, светел ум^viii.

Созвучны этому призыву и последние строки Одоевского:

Среди молитвы обновленья

Погаснут смертные огни…

Одоевский не раз будет напоминать о важности молитвы. «Молитесь, вошедши в клеть свою и заперев двери, как говорит Евангелие, молитесь о просветлении ума, о чистоте сердца, молитесь более всего о том, чтобы Всевышний научил Вас молиться!»^ix, — пишет он Е.П. Ростопчиной в письме 1838 года. Здесь же Одоевский советует графине обратиться к чтению «Добротолюбия» — антологии учений святых отцов Православной церкви, собранных Паисием Величковским, особенно выделяя «статью» «О молитве молчания».

Возвращая Лермонтову рукопись «Мцыри» в августе 1839 года, Одоевский напишет: «Ты узнаешь, кто привез тебе эти две вещи, — одно прекрасное и редкое издание мое любимое — читай Его. О другом напиши, что почувствуешь, прочитавши»^x. Если первое издание исследователи единогласно определяют как Евангелие, то во втором случае мнения расходятся. М.А. Турьян делает предположение, что другой «вещью» могла быть рукопись «Косморамы» Одоевского, и тогда своеобразным полемическим ответом на призыв написать, «что почувствуешь, прочитавши», по мнению исследовательницы, явился «Штосс» Лермонтова, финал которого, известный по наброскам, «должен был стать в таком случае и кульминацией его возражений Одоевскому»^xi. Согласно другой, более распространенной в литературоведении версии^xii, второй «вещью», переданной Одоевским, было «Добротолюбие».

В таком случае ответом на просьбу писателя дать отчет в своих чувствах могло стать стихотворение Лермонтова «Молитва» («В минуту жизни трудную…»), опубликованное в ноябрьском выпуске «Отечественных записок» (т. 6, № 11). По мнению Э.Э. Найдича, «передавая состояние душевной просветленности, Лермонтов в нем как бы откликнулся на призыв своего друга и вместе с тем выразил одно из своих сокровенных убеждений о силе и власти слова над человеком»^xiii. Вероятно, не будет преувеличением подчеркнуть важность для Лермонтова не просто слова, но именно молитвы. А.П. Шан-Гирей вспоминал о Лермонтове: «<…> хотя он и не отличался особенно усердным выполнением религиозных обрядов, но не был ни атеистом, ни богохульником. Прочтите его пьесы “Я, Матерь Божия, ныне с молитвою…”, “В минуту жизни трудную…”, “Когда волнуется желтеющая нива…”, “Ветка Палестины” и скажите, мог ли человек без теплого чувства в сердце написать эти стихи?»^xiv.

Лермонтова и Одоевского сближает вера в сакральную природу слова. И в то же время оба они отходят от романтического культа художника и противопоставления его безликой, пошлой толпе. В «Не верь себе» Лермонтов становится на позицию последней, тем самым признавая и за ней определенную правоту. Неприятие фихтеанского превозношения творящей личности и пренебрежения к серой людской массе характерно и для Одоевского. В целом ряде произведений — «Последнем квартете Бетховена», «Себастиане Бахе», «Живописце» — он говорит об опасности односторонности и губительности полного погружения в мир мечты и искусства. Возможно, в этом выражается свойственный всей русской культуре архетип соборности, связь русского романтизма с «древнерусской литературой, ориентированной на средневековые христианские ценности»^xv.

Еще один отзыв Одоевского на «Не верь себе» Лермонтова исследователи усматривают в эпилоге к «Русским ночам», где автор, по словам Э.Э. Найдича, «явно под влиянием лермонтовского стихотворения обратился к характеристике современного состояния искусства»^xvi: «В искусстве давно уже истребилось его значение: оно уже не переносится в тот чудесный мир, в котором, бывало, отдыхал человек от грусти здешнего мира: поэт потерял свою силу, он потерял веру в самого себя — и люди уже не верят ему; он сам издевается над своим вдохновением — и лишь этой насмешкою вымаливает внимание толпы… искусство погибает»^xvii.

Необходимо отметить, что приведенные слова «Русских ночей» касаются состояния искусства именно в Европе, но состояния, которое бросает невольный отблеск и на Россию. Однако последней, по мнению Одоевского, суждены великие свершения: «Мы поставлены на рубеже двух миров: протекшего и будущего; мы новы и свежи; мы непричастны преступлениям старой Европы <…>. Велико наше звание и труден подвиг! Все должны оживить мы! Наш дух вписать в историю ума человеческого, как имя наше вписано на скрижалях победы. Другая, высшая победа — победа науки, искусства и веры — ожидает нас на развалинах дряхлой Европы»^xviii.

Но не современникам Одоевского суждено быть провозвестниками истин. В оценке своего поколения писатель близок к суждениям «Думы» Лермонтова. В мировоззрении «героев нашего времени», по мысли Одоевского, «смешались все понятия и каждое слово получило противоположное себе значение». «<…> ты не поймешь, как мы жили без верований, как мы жили одним страданием! ты будешь смеяться над нами!» — обращается писатель к будущему поколению. Однако все эти противоречия, считает Одоевский, — неизбежная дань ходу истории: «<…> мы были скудельным сосудом, который провидение бросило в первое горнило, чтоб очистить грехи отцов наших»^xix.

Будущее же поколение России, освободившееся от страшных противоречий, терзающих современников Одоевского, по мысли писателя, будет готово к великому подвигу духовного преобразования человечества. Автор «Русских ночей» обращается к поколению «детей» с призывом: «Соедини же в себе опытность старца с силою юноши; не щадя сил, выноси сокровища науки из-под колеблющихся развалин Европы <…>, углубись внутрь себя! в себе, в собственном чувстве ищи вдохновения, изведи в мир свою собственную, непрививную деятельность, и в святом триединстве веры, науки и искусства ты найдешь то спокойствие, о котором молились отцы твои. Девятнадцатый век принадлежит России!»^xx.

Слова эти не только ведут к свету из пессимизма и мрака «Не верь себе», утверждая временность и возможность преодоления кризисного состояния общества и искусства, но и служат своеобразным ответом на последние строки лермонтовского «Поэта»:

Проснёшься ль ты опять, осмеянный пророк!

Иль никогда, на голос мщенья,

Из золотых ножон не вырвешь свой клинок,

Покрытый ржавчиной презренья?^xxi

Присущий стихотворению Лермонтова пафос воинственности подспудно остается и у Одоевского, но полностью переводится последним на поле брани духовной, борьбы, прежде всего, с собственными пороками, необходимостью трудиться «не щадя сил» своих.

Созвучным Лермонтову оказывается и осознание особого пути России, ее национального своеобразия. Недаром еще в 1832 году поэт напишет:

Нет, я не Байрон, я другой,

Еще неведомый избранник,

Как он гонимый миром странник,

Но только с русскою душой^xxii.

Как отмечает И.А. Киселева, «традиционно, еще с работ В.Г. Белинского, О.В. Ключевского, П.А. Висковатого и других доброжелательных исследователей лермонтовского творчества, оно осмысливалось как плод русского национального мироощущения, преломленного призмой опыта начала девятнадцатого столетия»^xxiii.

Полемику Лермонтова с призывами Одоевского к смирению, вере и любви и, в частности, с выписанными им цитатами из посланий апостолов, некоторые исследователи^xxiv усматривают в стихотворении «Пророк». Но существует и иная интерпретация этого произведения, согласно которой в нем отразились раздумья о судьбах именно провозвестников Евангелия. Как отмечает О.П. Евчук, в «Пророке» поэт «вводит евангельскую тему неизбежного страдания того, кто избрал путь противостояния злу»^xxv, о чем свидетельствуют аллюзии из Нагорной проповеди Спасителя: «Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царствие Небесное. Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески злословить за Меня» (Мф. 5:10–11). Дольний мир отвергает пророка, но ему открывается мир горний («И звёзды слушают меня // Лучами радостно играя»^xxvi), что сближает стихотворение со словами из Первого соборного послания святого апостола Иоанна Богослова, вписанными Одоевским в подаренную записную книжку: «И мир преходит, и похоть его, а творяй волю Божию пребывает вовеки» (1 Ин. 2:17).

Во всяком случае при любой интерпретации произведений Лермонтова и Одоевского, становится очевидным, что споры их носили глубоко религиозный характер, выстраивались вокруг толкования Священного Писания, аллюзии из которого пронизывают творчество обоих художников слова. Вглядываясь в их произведения, нельзя не задаться вопросом: насколько «спорам» этим соответствует значение «не соглашаться, опровергать, оспаривать»^xxvii; где начинается пространство диалога и где — согласия? При всей глубокой самобытности Лермонтова и Одоевского, разности их художественных методов, самих масштабов дарования, писателей роднит общность, а порою и схожесть трактовки понимаемых вопросов — сакральной природы слова и силы молитвы, божественности души человеческой, тернистого пути земной жизни, отношения «поэта» и «толпы», судьбы и назначения России. Освещение и дальнейшее изучение этого диалога — путь к более глубокому пониманию личности, мировоззрения и художественного наследия как Лермонтова, так и Одоевского.

Литература

1. Евчук О.П. Пророк // М.Ю. Лермонтов. Энциклопедический словарь. Главный редактор и составитель И.А. Киселева. М.: «Индрик», 2014. С. 402.

2. Есаулов И.А. Постсоветские мифологии: структуры повседневности. М.: Академика, 2015. 608 с.

3. Киселева И.А. Изучение творчества М.Ю. Лермонтова как религиозно-философской системы: проблемы методологии // Вестник МГОУ. Серия «Русская филология», 2010, № 4. С. 95–100.

4. Лермонтов М.Ю. Полное собрание стихотворений: В 2 т. Л.: Сов. писатель, 1989. Т. 1. 687 с.

5. Лермонтов М.Ю. Полное собрание стихотворений: В 2 т. Л.: Сов. писатель, 1989. Т. 2. 686 с.

6. Монах Лазарь (Афанасьев) Одоевский В.Ф. // М.Ю. Лермонтов. Энциклопедический словарь. М.: «Индрик», 2014. С. 738–739.

7. Найдич Э.Э. Еще раз о «Штоссе» // Лермонтовский сборник. Л.: Наука, 1985. С. 194–212.

8. Одоевский В.Ф. Сочинения. В 2-х т. Т. 1. М.: Худ. лит., 1981, 365 с.

9. Священник Иоанн Малинин. К литературной переписке митрополита Филарета и А. С. Пушкина. [Электронный ресурс]. URL: http://www.na-gore.ru/articles/mslinin_filaret_pushkin.htm (дата обращения — 10.07.2015).

10. Турьян М.А. Владимир Одоевский и Лермонтов [Электронный ресурс]. URL: http://odoevskiy.lit-info.ru/review/odoevskiy/002/175.htm (дата обращения — 10.07.2015).

11. Шан-Гирей А.П. М.Ю. Лермонтов // М.Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. М.: Худож. лит., 1989. С. 33–55.