Доченька
Доченька
- Доченька, - сказала мать и посмотрела на Нину глубоко запавшими от длительного недоедания, но ясными, осмысленными глазами. - Если со мной что-то случится, то для тебя в тумбочке конверт лежит.
Она остановила жестом попытавшуюся возражать Нину.
- Я большую слабость чувствую, не знаю, выкарабкаюсь ли…
Она опять остановила Нину:
- Подожди, дай же ты мне сказать: конверт только для тебя в прикроватной тумбочке. Возьмешь, когда вернетесь с кладбища, после похорон. Ты поняла меня? Только после того, как меня закопают, не раньше.
Мать замолчала, и Нина молчала тоже. Нина не думала о том, что лежит в конверте, она была уверена, что эта какие-то скрупулезные указания о разделе имущества между ними, сестрами, и что мать письменно распорядилась, а нотариально она заверила только квартиру ей, Нине, и ее детям, а все остальное Галя, сестра, могла взять, что пожелает.
Она думала о том, что сказал ей врач:
- Вы должны быть готовы в любую минуту…
Мама закрыла глаза и задышала тихо и ровно. Нина поняла, что мать спит, и вышла, села на диван.
Муж смотрел телевизор в наушниках: люди на экране двигались, раскрывали рты, махали руками, но Нина сидела в оцепенении, смотрела тупо на пантомиму на экране, не шевельнулась и тогда, когда зазвонил телефон.
Телефон звонил и звонил, потом стал наигрывать сотовый, и Коля встал, взял в руки лежащий на столе сотовый жены и ответил.
- Да, Галя, нет, Галя, все как вчера.
- Спрашивает, не нужно ли чем помочь, не приехать ли вечером, - Коля вопросительно смотрел на Нину.
Нина жестом руки показала, что ничего не надо, встала, ушла в спальню, легла головой под подушкой и не заметила, как отключилась.
Мать умерла под утро.
В два часа Нина подходила к ней, она еще дышала, а в пять утра дыхания не было.
Во время поминок, когда разговоры с воспоминаний об умершей перешли на обычные, будничные дела, заплаканная Нина зашла в спальню, взяла незапечатанный конверт, на котором почерком мамы было написано: «для Нины», вынула два исписанных листка, какую-то метрику и черно-белую фотографию женщины.
Нина смотрела на фотографию и не могла узнать изображенную на ней женщину. Как будто она ее видела когда-то, или была знакома, или она похожа была на кого-то из знакомых. Нина не могла уловить сходства, воспоминание ускользало и ускользало, не давалось, и она минут пять сидела, держа фотокарточку в руках, мучаясь невозможностью вспомнить. Темноглазая и темноволосая женщина на фотокарточке чем-то ее пугала, настораживала, и она медлила, прежде чем взяться за письмо, как будто боялась, и даже вдруг совершенно неожиданная мелькнула мысль, может быть, не читать?
И это «не читать» заставляло ее тянуть и тянуть с прочтением письма, уже ясно она сознавала по фотокарточке женщины, на кого-то похожей, что письмо это совсем не о том, кому какие сережки и кольца из маминых вещей взять.
«Прости меня, Нина, - писала мать, - прости, что ни сказали тебе всей правды, когда ты выросла, прости и меня, и отца.
Когда-то мы с твоим отцом решили, что ты никогда не узнаешь историю своей жизни, но вот нас обоих уже нет, а мать твоя, Нина, настоящая твоя мать, которая тебя родила, она все еще жива, во всяком случае, была жива год назад, когда я звонила ее сестре.
Да, Ниночка, дочка моя, не я тебя родила, и было тебе чуть больше двух лет, когда я вышла замуж за твоего отца и приняла тебя как дочь, и родила еще девочку, и растила вас обеих так, как растила бы, если бы родила обеих.
А мать твоя жива. Много лет назад она развелась с отцом и эмигрировала в Израиль, а он не захотел уезжать и остался с маленьким ребенком на руках, которого он не отдал жене, да она, как я поняла, и не очень настаивала, не знала, какая неизвестность ждет ее там. Да, ты не наполовину, но на четверть еврейка, твоя бабка, Рахиль Моисеевна, была из Винницы и вышла замуж за украинца против воли семьи.
А я всю жизнь боялась твоей матери, боялась как огня, просто ненавидела ее, хотя никогда не встречалась, ненавидела ее за права на тебя, за то, что она уведет тебя от меня, отнимет твою любовь ко мне, и поэтому, Ниночка, я молчала, и, когда больше тридцати лет назад она приезжала сюда и звонила, хотела тебя видеть, плакала, умоляла меня, клялась, что ни слова не скажет, только одним глазком посмотрит, я ей отказала, и тебя мы, ты помнишь то лето?, срочно отвезли к бабушке в Воронеж.
Но уйти с этой тайной я не могу и оставляю тебе фотографию твоей матери и твою метрику, твое настоящее свидетельство о рождении, где вписана твоя мать, Маргарита Осиповна Слипченко, и телефон ее сестры, твоей тетки Луизы. Она не иммигрировала, осталась в Москве, и ты через нее можешь связаться с матерью».
Нина держала листки в руках, не верила тому, что прочитала.
Рушились ее представления о самой себе. Спокойная ясная жизнь, которой она жила все эти годы, вдруг рассыпалась, разбилась о каменный утес невыносимой, отвратительной, не приемлемой правды о ней самой, о прожитой ею жизни, которая сейчас, после прочтения письма, обстоятельного, четкого, не оставляющего никакого сомнения, превращалась в фальшивку.
В той, нереальной, как оказалось, жизни, у нее были отец, мать и сестра.
И родители ее, всю жизнь работающие, озабоченные проблемами хлеба насущного, казалось, не имели и не могли иметь в прошлом никакой тайны, умолченных страстей, разводов, страхов, чего-то такого, что приходилось скрывать от них, детей.
Отец всегда хорошо зарабатывал, он работал в мастерских научно-исследовательского института, его ценили, мать была учительницей, и она, Нина, была обыкновенная русская девушка, красивая, москвичка, пошла учиться в иняз, окончила, вышла замуж, родила, как и мать, двух детей…
Все события ее жизни лежали на плоскости и всегда просвечивались со всех сторон, и страхи и невзгоды детства казались во взрослые годы мизерными и недостойными внимания: обида на учительницу за поставленную несправедливо тройку, тяжелая скарлатина, которой она переболела, отказ матери отпустить ее в пионерский лагерь.
Галя поставила жирное пятно на скатерти, а не разобравшись, наказали ее.
Нина воссоздавала в памяти свою жизнь в родной семье с других, новых, открывшихся ей позиций, старалась выявить разницу в отношении матери к ней и сестре, скрупулезно, как под лупой рассматривала каждый конфликт, неосторожно брошенную фразу, нет, ничего серьезного, она, взрослая женщина, не могла поставить в упрек матери, и никогда ни тени сомнения не мелькнуло у Нины, что она не родная, менее любимая, чем ее сестра Галя.
Все было обыденно, просто, устойчиво, предопределено, весь этот мир, и все обернулось миражом.
Оказалась, что параллельно с ее существованием день за днем, год за годом текла незримая, невидимая, не ощущаемая ее другая возможная жизнь, что мать ее не была ее матерью, что где-то далеко живет ее настоящая мать, что сестра ее Галя - не родная ей сестра, а только единокровная, возможно, у нее есть еще братья и сестры и что она вовсе и не русская даже, а на четверть еврейка.
Она тщетно пыталась представить себе свою другую жизнь с настоящей матерью, и душа ее сопротивлялась тому, что она пыталась себе представить, и горькая обида на женщину, которая совершила невероятный, страшный, не прощаемый грех, оставила свое родное дитя, свою кровинку, пренебрегла им, бросила, уехала, скрылась из Нининой жизни. Вот она, Нина, мать двух детей, могла бы она это сделать?
И получалось, что нет, никак не смогла бы она, Нина, расстаться со своими детьми.
И Нина делала мысленные попытки оправдать мать, которая не жила в благополучном браке с мужем, как Нина, а была разведенная, брошенная, кинулась эмигрировать, начала там, вдали, новую жизнь, без нее, без Нины. Пыталась, но не получалось.
«О том, что ты не моя дочь, знали лишь твои бабки, и мы с отцом, и еще Луиза, но она поклялась молчать…
Вошел Коля, сел рядом с женой, погладил ее по голове. Нина молча протянула ему письмо, и, пока он читал, изумление обозначалось на него лице, убеждая Нину, что она не ошиблась и в письме именно то, что она прочитала, весь этот кошмар.
- Просто Санта-Барбара какая-то, - сказал Коля. - Ты-то обликом совсем русская, а я иногда смотрю на детей, вижу восток и думаю, откуда?
Он помолчал и добавил:
- Это их дела, и их решение, решение твоих отца и мачехи. Прошлое решение. А ты можешь все переиначить.
- Ты считаешь? - спросила Нина, думая, как все просто: в одночасье мама умерла и стала мачехой, и что это плохое несправедливое слово неприложимо к ее дорогой маме.
- Да. Я бы, во всяком случае, попытался разобраться во всем. Но решать тебе и только тебе. Что и как, и почему именно так случилось.
И Нина на другой день позвонила тетке Луизе.
***
Летели долго, и Нина очень устала. Устала от гула мотора, болела спина от сидячего положения, болела душа в преддверии встречи.
Что я ей скажу? Она для меня чужой человек, моя мать другая женщина…
Страх перед встречей был так велик, что Нине хотелось малодушно не встретиться, а сесть на обратный рейс и в Москву.
Но там, в Москве, муж с детьми, взрослыми детьми. Они смотрели на все с другой, своей, личной стороны и нежданно-негаданно обнаружившаяся вдруг бабушка была им интересна и любопытна, и случившееся казалось им приключением: вот была мама как мама и бабушка как бабушка, и вдруг все поменялось…
А что поменялось? Что, спрашивала себя Нина, и призрачная, не состоявшаяся, не примеренная ее жизнь начинала опять маячить рядом, как будто можно было что-то поменять в ее прошлом, как будто это вообще возможно: изменить что-то в чьем бы то ни было прошлом.
Прожитая жизнь - это неизбывно, это всегда с тобой, это то, что состоялось, а что могло бы, да не осуществилось, того нет и не будет.
И тем не менее вот она, Нина, здесь, в аэропорту, на улице солнце, кругом кондиционеры, она идет, входит в толпу, выбирается из нее, останавливается, озирается, кругом толкотня, шум, поцелуи, вскрики, объятия.
Нина отходит в сторону, одиноко стоит. Из толпы выходит маленькая старушка, всматривается в Нину, неуверенно идет к ней, сзади женщину поддерживает мужчина, в волосах у него проседь, а старушка вся белая.
Мать? Брат?
- Вы Нина? - спрашивает мужчина. Нина молчит, вглядывается.
- З… дравствуйте, - говорит она и, не зная, что добавить, произносит обыденное. - Рейс задержали.
У старушки дрожат руки, все в темных пигментных пятнах старости.
- Вы в порядке, - спрашивает Нина, - вы устали? Устали ждать?
Старушка смотрит, напряженно вглядывается, в глазах ее слезы. Она надевает очки, линзы увеличивают глаза.
- Ты, говори мне ты, - просит она Нину.
Нина молчит, простые слова, здравствуй, мама, не идут из нее, не выползают.
Да и какая она ей мать, эта кукушка?
- Я себя не могу простить, корю все эти годы, - говорит старушка, - а ты, ты сможешь меня простить?
Старушка смотрит, обнимать не кидается, глаза увеличены. Кого она ей напоминает взглядом, кого? Ну конечно, такой взгляд у Димки, сына старшего. В детстве, обиженный и страдающий, он так глядел, когда его наказывали.
Нина делает то, что никак не ожидает от себя. Она обнимает старушку, чувствует под ладонями худые плечи, слышит запах духов и почему-то скошенной травы.
- Мама, - говорит она легко и просто, как будто не звала этим именем сорок пять лет другую женщину. - Мама, не кори себя. Все хорошо. Все эти годы я не была несчастной, меня любили и баловали. И мы встретились, чтобы я могла тебе это сказать.