Дороги жизни и любви
Дороги жизни и любви
«Дмитрий Ковалёв принадлежит к поколению, которое вынесло на своих плечах всю физическую и нравственную тяжесть войны. В годы испытаний Дмитрий Ковалёв был моряком-подводником, испытал глубочайшую тишину подводного мира, а потому и чуток ко всякому повышению голоса, ко всякому повышению интонации. Внешне кажется, что он разговаривает в своих стихах спокойно, но вслушаешься и почувствуешь их напряжённость, их нервность и горячность».
Василий Фёдоров.
* * *
И помнит память, хоть дырява:
Не польза обещать, а вред.
При жизни будущее здраво.
У мёртвых будущего нет.
Жизнь воскрешает, и она же
При жизни топит в забытьё.
И старость – будущее наше.
У молодых – оно своё.
Вглядитесь в русла – след потоков:
Его меняют вихри вод.
Кто может знать судьбу потомков,
Ради которых мир живёт?..
Всё та ж дорога проторялась.
На тех валили, кто – до нас.
Что осуждалось – повторялось,
Иначе звалось каждый раз.
Последними все были войны
Для тех, кто не пришёл с войны.
И мы, пока мы живы, – вольны
И за других решать вольны.
Но я люблю мой век не меньше,
Не верящий льстецам, словам,
Тех благ, что ждут вас, не имевший
И не завидующий вам.
* * *
Живые на земле живут не праздно:
Кто сеет хлеб, а кто – чуму.
Обманут подло веривший напрасно.
Опасен, кто не верит ничему.
Мы подозрения в себе носили
И больше старились не от забот.
Как жить без ненависти
и зла насилий?
Как без любви
к добру идти вперёд?..
…Как воды на заре свежи и алы!
Я их ознобом утренним согрет.
Так и должны творить мы идеалы,
Лишь иждивенцы им приносят вред.
ЭПОХА
Эпоха! Вся ты не из вечного –
Из будущего, про запас.
Не утешала изувеченных,
Погибших не считала нас.
Не удивляет храм безглавый,
Зимою – поле в колосах.
И обесславливались славы, –
Какие! – прямо на глазах.
Ты – вся из перемен,
вся – чудо,
Вся – в обещаниях твоих.
Ты поработала не худо,
Повоевала и за них.
Но в том сыны не виноваты,
Что столько вынесли отцы.
Завидовать им рановато:
Они ещё совсем юнцы.
Стыжусь завистливости лютой,
Благ наставительных с хулой.
Пусть им – готовые салюты,
А нам – лишь грунт вчерне сырой,
Протезы, пенсии да слово –
Как шашка, вбитая в ножны.
Мы столько повидали злого,
Что мы умнее быть должны,
Чтоб не такой ценой сумели
Они понять,
что враг не глуп.
И заноситься чтоб не смели,
Что мы уже не из халуп,
Что знаем, не спросясь у бога,
Куда лететь, и не в мечте…
Под тем же знаменем, эпоха,
Идём,
давно уже не те.
* * *
Зачем вы красите солдата золотом,
Что над могилами склоняется, скорбя?..
Испытанный и пламенем и холодом,
Он для победы не щадил себя.
Как жёсткость у зубчатых стен еловая,
Печаль седых бровей его строга,
Ему к лицу его шинель суровая,
В которой грозно он встречал врага.
Зачем вы эти «…помните, пожалуйста!..»
На камне высекаете слова,
Достойные не мужества, а жалости,
Где гордая и в горе голова?..
У скромного по-братски изголовия
Слова должны быть подвигу под стать.
Здесь неуместно позе многословия
Просительной галантностью блистать!
ДОЛИНА СМЕРТИ
Всё повидавшие, на склоне сопки
Вдруг отшатнулись – будто ахнул взрыв:
Дрожали прутья нервно,
неторопкий
Дым расползался, гребень приоткрыв.
…И первый,
неожиданный до жути,
Дзот, сложенный из человечьих тел…
Заиндевелый, словно в каплях ртути,
Весь мёрзлыми глазами он глядел.
Костями пальцы из него торчали,
Железно скрюченные кулаки.
Рты – словно бы ещё «ура!» кричали…
Что смерть?!
Что орудийные клыки?!
Что лёд, колючкой ржавою поросший?!
Скорбящий залп долину огласил.
Какой-то не своею волей брошен
Был батальон сверхчеловечьих сил.
И разряжал себя он в рукопашной,
Коловший и давивший без суда…
Стал снег целинный кумачовой пашней,
Долиной смерти названной тогда…
Как мы в бесчеловечной той метели,
На той багрово-чёрной полосе
Остаться всё-таки людьми сумели…
И даже человечней стали все?..
ПОТЕРИ
Они сошли в Полярном. В полдень. С бота.
Как уцелел он? Как дошёл сюда?..
Что там теперь?..
Туда ушла пехота.
Слыхать: бомбили по пути суда.
Шинели, ржавые на всех от крови,
Пожухли, коробом стоят.
И только взгляды
скорбь потерь откроют,
Но, как позор свой, ужас затаят.
От всей заставы пятеро осталось.
И не сознанье подвига – вина.
В глазах – тысячелетняя усталость,
А только-только началась война.
НОЧНОЙ БОЙ
…И вдруг – все очертанья резче.
А в небе,
в медленном вращенье,
Синели лучевые клещи,
С заклёпкой-искрой на скрещенье.
Бежали волны, как в задышке,
Змеились тени их по скaлам,
Так близко видимым при вспышке
С лиловым льдом и снегом алым.
Ознобом от огня тянуло,
Но всеми выдержка владела.
И рядом наша смерть тонула,
Что с неба в зыбь торчмя влетела.
Они и мы себя бросали на смерть –
Геройство без изъяна.
Ну, мы –
мы родину спасали.
За что ж они так гибли рьяно?..
Как бились с Гансами Иваны –
Союзники небоязливо
Следили…
Строй их караванный
всё шёл и шёл во тьму залива.
И это долгое вхожденье,
И эта ночь морского боя –
Как вся война,
как наважденье
Впотьмах от яркостей рябое.
* * *
Всё ближе мы,
всё явственнее слышим мы
Живой твой голос сквозь орудий гром!
Деревня батькина с соломенными крышами,
Дымишься ль ты, как прежде за бугром?..
Как я любил голубовато-ржавую
Осоку, обступающую пруд,
Луга, зазеленевшие отавою,
Леса – как в пламени, и мох – как изумруд.
Сквозящие в бору просветы неба,
Остывшие от зноя берега,
И горы намолоченного хлеба,
И побелевшие от солнца и дождей стога.
Всё, всё, чем я дышал порой счастливою:
Дрожание овса, волну дремучей ржи
И ветхий домик с одинокой сливою,
Где первую любовь я пережил!
Как детство, он далёк…
Обрызганная звёздами,
Туманится вода средь масленых камней.
Встаёт рассвет над берегами грозными,
Над рубками подводных кораблей.
Трубит горнист. Пора оставить прежнее.
Уж поднят флаг – на вахту я спешу…
О Беларусь! Я имя твоё нежное
В глубинах, на торпеде напишу.
* * *
…И вот мы всплыли. Воздух нас пьянит.
Шуршанье пены, ветер, чаек голоса…
И хмуры небо с морем. Хмур гранит.
И хмурость режет яркостью глаза…
На палубе стоять я твёрдо мог,
А вот сошёл – и поплыла скала.
Качается, уходит из-под ног,
И глохнешь. А в ушах – колокола…
И знаешь, что покой коварно лжив.
Что выхода опять недолго ждать.
Что только тот, кто побеждает, – жив.
Что каждый выход учит побеждать.
* * *
Опять в прудах под молчаливой ивой
Живёт зеркальный карп миролюбивый.
Опять на липах пчёлы в блёстках пыли,
Цветы, как бабочки, все ветви облепили.
Опять, в песке копаясь возле хаты,
Растут в тиши бессмертные солдаты.
9 МАЯ 1945 ГОДА
Михаилу Сазонникову
Произошёл в мозгах внезапный свих.
Хоть ждали. И предчувствия – не лживы.
Ко мне вбежал перед рассветом друг.
На шею бросился:
– Остались живы!..
И – как бы устыдился слов своих:
И глянули открытой болью всей
Его родные –
их казнили люто –
И лица невернувшихся друзей.
Сама собой молчания минута…
Какая воля удержать могла,
Что накопилось за войну под спудом!
Каким –
и до сих пор загадка –
чудом
Весть эта радио в ту ночь обогнала?..
Весь день, как посходили все с ума,
Из всех стволов палили в воздух.
И странно в пасмурных белела водах
Заснеженными скалами зима.
Но от огня и с батарей, и с баз,
Казалось, стынь июльским зноем дышит…
Казалось, весь уйдет боезапас –
И выстрелов мир больше не услышит…
А ДУМАЛ Я…
Матери моей Екатерине Ивановне
А думал я, что как увижу мать,
Так упаду к ногам её. Но вот,
Где жжёт роса,
в ботве стою опять.
Вязанку хвороста межой она несёт.
Такая старая, невзрачная на вид.
Меня ещё не замечая, вслух
Сама с собой о чём-то говорит.
Окликнуть? Нет, так испугаю вдруг.
…Но вот сама заметила. Уже,
Забыв и ношу бросить на меже,
Не видя ничего перед собой,
Летит ко мне:
– Ах, боже, гость какой!
А я, как сердце чуяло, в лесу
Ещё с утра спешила всё домой…
— Давай, мамуся, хворост понесу.
И мать заплакала, шепча:
– Сыночек мой!
С охапкой невесомою в руках,
Близ почерневших пятнами бобов,
Расспрашиваю я о пустяках:
– Есть ли орехи? Много ли грибов?..
А думал там, в пристрелянных снегах,
Что, если жив останусь и приду, –
Слёз не стыдясь, при людях, на виду,
На улице пред нею упаду.
* * *
Над притаившимся в садах жильём
И над ведущей в лес косой дорожкой
Укропом пахнет, стираным бельём
И пригоревшею картошкой.
И слышно, как молчит дымок,
что врос
В листву малинника, в головки мака.
И помнят губы – как тепло и мягко
Касаться детских спутанных волос.
Свежо набрякшим викам и люпинам,
И по росе – не терпится косе…
И хочется быть добрым и любимым.
И хочется счастливым быть –
как все.
В НОЧНОМ ЛУГУ
В ночном лугу всему простор велик.
И чувствуется всё без искажений.
Прохладны запахи сенокошений.
Спят девушки, как духи искушений.
От ожиданья тает лунный лик.
И юно лёгкие копытят кони.
Рассветный ветер шевелит кугу.
Белея, проступают колокольни.
И чудятся трезвоны и «ку-ку»…
И помнит всех ушедших мир окольный.
И вечно вечное в ночном лугу.
В ХЛЕБАХ
Опять во всём душа заговорила,
Запело сердцу близкое во всём,
Кому что дорого, кому что мило…
Шуршит безмолвье гречкой и овсом.
Кузнечики куют неутомимо.
И перепел всего не перепел.
И человеческое всё – не мимо.
Насущный хлеб мой колосист и спел.
Нетерпеливая моя дорога к стану.
Зазывные над нею провода.
И кажется, что старым я не стану
И не расстанусь с жизнью никогда.
ПОХОРОНЫ ИНВАЛИДА
Не спешат, как в столице, не гонко…
Все покойника знают окрест.
Впереди, перед гробом, иконка,
Позади, за родными, – оркестр.
В этот зной эту лютую пытку
Продлевают. И зной – тоже лют.
Грузовик лишь везёт пирамидку.
Гроб несут. И повысыпал люд.
Рушники по плечам, и, качаясь,
Тяжелющий, на них он плывёт.
И заходится кто-то, кончаясь.
И толпа чуть ступает вразброд.
И несут, тоже свято, медали…
Перекрёсток… Невмочь тишина…
Снова трубы, сверкнув, зарыдали.
Снова, вздрогнув, забилась жена.
Он, покойный, хоть был однорукий,
Не послабил семейных удил.
Был управнее многих в округе.
Ни себя, ни её не щадил.
Что посеял – собрал. Что со всеми –
То со всеми, был вынужден, крал.
Сдав сполна, одолжали на семя.
Дважды засухой климат карал…
Как от нервов расходятся раны –
Матерился, картежничал, пил…
От жены не укрыться в бурьяны.
Приведёт – не жалеючи бил.
Больше всех измывался над нею,
Что была ближе всех и вдали…
Потому ей, наверно, больнее –
Часто млела, под ручки вели…
Самогоном помянут. На смену,
На тока – всем в ночную самим…
И забудут его постепенно.
Помнить ей, что намучилась с ним.
…Сколько ж эта земля с сорняками,
Что живучи, и с дрожью хлебов,
Что так квёлы, их брала веками…
Горевать оставалась любовь.
* * *
Все – обо всём: о мировой судьбе,
О будущем –
да с пышным караваем!..
А что мы знаем сами о себе?..
Себя мы от самих себя скрываем.
Как смею жить, не разорвав кольца,
С неусыплённой совестью и с жаждой?..
Сказать бы про себя – но до конца,
Чтоб, вздрогнув, о себе подумал каждый.
* * *
Волос летучих лёгкость – на висок.
И вся сама, как юный сон, легка…
И лишь тяжёл коричневый сосок
С нетерпеливой каплей молока.
Лишь чувствуешь: уже прилип к нему
Рта розового росный лепесток.
И всё непостижимое уму –
И свет в тебе,
и в зябкости восток.
И, как зерно в апрельской борозде,
Лежит в тепле твоих коленей сын.
А за окном ещё густая синь.
Берёзы письма пишут при звезде.
И так им чёрная земля мила,
Где лишь вчера ещё метель мела,
Так близок их желанный
красный день,
И так свежо, что хоть листву надень.
* * *
Весна с порывами неранними –
Завеям их не укротить, –
Пресыщенная умираньями
И ненасытная родить…
Я этой немудрящей истине
Учусь, не зная, что учусь.
Лечусь, как зверь, твоими листьями,
Твоими травами лечусь,
Твоей продутою простудою,
Твоею сыростью в бору…
Беру я жизнь твою простую
И не даю, а всё беру…
Предчувствуя разливы синие,
Желанья молодеют вдруг.
Одежды тяжелеют зимние,
Но чуешь лёгкость ног и рук.
Песнь соловья зачата с таянья.
Гнилой вербины сук пророс.
На снег грачи садятся стаями,
И горек дух цветенья лоз.
Тем и душа, быть может, ранена,
Что уходить я не хочу
Из этого, такого раннего,
Навстречу к позднему лучу.
Иду к тебе, хоть ты и поздняя,
Твой свет в глазах своих неся.
И познанная ты не познана,
И разлюбить тебя нельзя.