Дыханию в оправданье

Дыханию в оправданье

Об авторе: Наталия Елизарова родилась в Кашире Московской области. Окончила юридический факультет и Литературный институт имени А. М. Горького. Автор поэтических сборников: «Осколок сна» (2006, Москва), «Черта» (2014, Смедерево, Сербия), «Страна бумажных человечков» (2019, Москва, «Арт Хаус медиа»), книги для детей «Мой ангел» (2015, Иркутск) и публикаций в периодике. Стихи переведены на английский, сербский, немецкий, польский, румынский, турецкий, даргинский, болгарский, венгерский языки. Шорт-лист конкурса поэтов-неэмигрантов «Неоставленная страна» (2013/2014). Лауреат премии имени Анны Ахматовой журнала «Юность» (2015). Победитель конкурса «Поэзия в парках» (2016). Финалист фестиваля «Дорога к Храму» (2017–2018). Член Союза российских писателей. Живет в Москве.

 

* * *
В квартире этой жили у черты
беды, но были с ней на «ты»,
накоротке – верёвочке в сортире,
на двух ногах, что толком не ходили.
Здесь мыли пол и протирали пыль,
в трельяже старом прятали бутыль
со спиртом – ставить банки при простуде.
Гостей сзывали, накрывали стол,
и был уют отраден и тяжёл.
В квартире их всегда бывали люди.
Одна блины и пироги пекла,
другая здесь сидела, у стола
и в пироги готовила начинку,
потом селёдку резала, и вот
настал последний високосный год
и небо, как говорено, с овчинку.
Хотели ёлку ставить в декабре,
дыхание запнулось на заре
(уже на стол продукты закупили).
Скорбящая не дождалась тепла,
а жизнь рекою дальше потекла.
И люди ели, пили, ели, пили.

 

* * *
Ушла под утро тихо, в забытьи,
прощением имён не поминая.
Теперь, быть может, на опушке рая
текут твои бесчисленные дни.

 

А в комнате так тихо и темно,
машинка больше не сбивает строчку.
Поставила ты вместо строчки точку,
и лишь часы забыла на трюмо.

 

* * *
Осень: зябко, сыро, в монастырь поеду,
за его стенами – и покой, и благость,
сотню дам старухе и хромому деду.
Солнце бьётся в купол, светит на погост.
Каменные плиты – старые могилы
мхом давно покрылись, имена скрывая.
Напишу записку за ушедших милых:
бабушка, Надюша, Толя, дядя Ваня.
Свечи догорают… С маленькой иконой
говорю тихонько, глаз не поднимая.
Царь или крестьянин, пеший или конный –
каждый просит, чуда ждёт от Николая –

 

* * *
Когда уже не спасёшься оксолиновой мазью и
компрессами на лицо,
когда мы теряем матерей и отцов,
становится ясно, что время движется невозвратно.
Всё глубже провалы глаз и морщин излом,
и с зеркалом – этим жестоким стеклом –
столкновение мучительно и неприятно.
Люди страшатся старости – немощи и нищеты,
когда тебе двадцать, кажется, только ты
никогда не умрёшь, останешься неизменно
с этой дивной – оттенка ореха – копной волос,
в тебя не проникнет ржа, не пройдёт насквозь
игла, яд не потечёт по венам.
Представь себе дни, в которые сгинут те,
кто дорог тебе. В мучительной пустоте
оглянешься – ни столба за тобой, ни дома.
Ты вырос вдруг, но взрослость тебе солона,
и хочешь иль нет, но ты ощутишь сполна
её, и никак по-другому.

 

Дочка

I
«Злая ты, — говорила Оленьке мать.
– Не обнять тебя, не выдержать, не сломать.
И когда беды-рыбы твой пропарывают живот,
лишь кривится в усмешке рот».
Отвечает Оленька: «Доброй быть нисколечко не хочу,
и ходить не к врачу, а по ласковому лучу.
Внуков-ежат хочу тебе нарожать,
а потом колоться о них – на руках держать».
Разворачивается Оленька и идёт от матери прочь,
потому что с детства она ни на что не годная дочь,
растеряла всю нежность, что учили не проявлять,
и хотелось бы мать обнять, да руки дрожат – не унять…

II
Он говорит: «Ты – моя дочка, ты – моя птичка,
радость лет моих, нежность рук моих, красота…»
А она уворачивается, съёживается, дичится,
хочет невидимой или прозрачной стать,
смотрит стоит – насупившись, исподлобья,
локоны светлые падают на глаза.
Сколько их было – грабель или оглобель,
что так озлобили детство твоё, егоза?
Долго теперь тебя по перышкам гладить,
с клювика кровь смывать, лечить следы от колец.
Ради тепла и нежности, только ради
слова простого, единственного – «отец».

 

* * *

Кузема В.И.

Она позвонила с утра.
Говорит, я так рано встаю,
каждый день очень рано.
Сейчас вот чаю попью,
достану печенье.
Старость – одно мученье.
Перелью бульон в ковшик,
остаток – в чашку,
выпью потом
(старушечьим дряблым ртом).
Называла меня Наташей,
путая с дочерью старшей.
Я, говорит, здесь всё время –
то в кухне, то в комнате.
Помните близких, пожалуйста, помните,
Как помню я серое платье её, брошь
и голос скрипучий-певчий,
румынскую пасху, торт из безе, картины,
крутящийся круглый стул около пианино,
это всё было, было…
Я, говорит, плохо слышу тебя, но ты мне ещё звони,
долго тянутся дни
мои – на работе, её – в квартире,
жизнь проходит пунктиром
по нам…

 

* * *
До месяца волка – месяца тишины
Мне нужно ещё дожить, доползти, добраться.
Я в самом начале долгой седой зимы,
Ещё плюс восемь, а кажется – минус двадцать.
Серобородый туман приник к моему окну,
Этот старик с утра безмолвствует в серой вате.
Тело моё немеет, подвластное белому сну –
Этой синичьей спячке в выстуженной кровати.
А если вдруг дотяну до месяца бурь и ветров,
Руку протянет Герта – рыжеволосая дева,
Ладони мои согреет, и, верно, оттает кров,
Истает узор со стёкол – льдистый, заиндевелый.
И можно уже без страха – довольно! — идти во двор
Приветствовать нити солнца улыбкою-ликованьем.
И в месяц весёлый зайца услышать нестройный
хор
Ушедших моих любимых – дыханию в оправданье.