Журнальный мир

…Писательство, — да и вообще попытки любого вида творческой деятельности — самые загадочные вещи на Земле. Если в человеке есть что-то от Господа Бога, то такие попытки — едва ли не самый главный подарок нашего Создателя. Впрочем иногда кажется, что они… как сказать-то?.. приходят не вовремя, как говорится, ложатся не в тему, да и вообще… ну, ничего не удается сделать!

В данном случае мне нужно написать небольшой рассказ, но ничего не получается. Вам знакомы те чувства, которые вызывает это «не получается»? Трудно перечислить их все, они похожи ина раздражение, и на досаду, и на обиду, на неверие в себя и т.д. Наверное, для того, чтобы заставить человеческое «я» творить, его нужно сделать худым, подвижным, часто веселым, а иногда и чуть насмешливым. Потому что, если в комедии нет капельки трагедии, а в трагедии — крошки комедии, у тебя и в самом деле ничего не получится. Например, великий Шолохов даже в «Они сражались за Родину» не потерял способности улыбаться. Но писатели — разные люди. Как правило, у них почти всегда возникают определенные проблемы с переделками и настройками своего творческого «я».

Сейчас я улыбаюсь,но говорю внутри себя страшные вещи. Например, проклинаю так называемый «нулевой цикл». Ну, когда у тебя, казалось бы, все готово, но вместо того, чтобы сесть за стол и приступить к работе, ты то смотришь «ютьюб», то идешь поболтать на кухню с женой, то — и это взрослый человек! — заигрываешь со спящим котом. Но ты никому не нужен… «Ютьюб» хоть и отзывается «лайками» на твои «коменты», но все-таки отзывается молча; жена знает только одну тему для беседы типа «посевная на моем милом огородике», а кот… Кот и есть кот, и, если ты будешь приставать к нему, он просто уйдет.

Творчество — всегда одиночество. Может быть, я боюсь именно этого одиночества?.. Вроде бы нет… Или да? Господи, да какая разница чего я боюсь?! Человеком движет желание. Движет примерно так же, как оно движет котом: захотел — ушел на улицу; захотел — позавтракал и ушел на улицу; захотел — позавтракал, поспал еще чуть-чуть, но все рано ушел на улицу. Кот всегда хочет на улицу. А я всегда хочу писать… Но я — не кот. Я — хуже. Я — в сто раз хуже, потому что я могу подчиняться совершенно случайным желаниям. Это ирония?.. Да, но настолько горькая, что непонятно, чего в ней больше самой иронии или обыкновенной горечи. А она-то тут откуда?!

Однажды «листал» интернет и случайно нарвался на эротический ролик… Очень откровенный ролик. Даже… не знаю… более чем откровенный. Кто-то, возможно, спросит, а случайно ли нарвался?.. Мол, знаем-знаем, «кирпич просто так не падает». Ну, опять-таки, не знаю… Человека можно убедить в чем угодно, особенно интеллигентного человека и тем более, если он развесит уши. Тут суть не в том, как именно и почему это случилось, а в том… как я замер! Я вдруг понял всю ничтожную суть своего писательства. Там, на экране, извивалось, манило к себе и гипнотизировало шикарнейшее женское тело. Глядя на него любой, так сказать, «нормальный мужик» отложит книгу, какой бы интересной она ему не казалась. Но тогда, и в самом-то деле, чего же стоит мое писательство?..

Я стоял как мальчишка на берегу моря и смотрел на резвящуюся у берега красивую и одновременно страшную в своей красоте акулу. Как там говорил кот Бегемот?.. «Я в восхищении!..» Я тоже был «в восхищении». И я ненавидел себя за это восхищение. Осознавал свою слабость и ненавидел.

Это — гордыня? «Мальчик» вдруг слишком многого захотел? Но если в тебе нет чувства хотя бы отдаленно граничащего гордыней, — не садись за письменный стол. Стол тебя не поймет. Бог, дарящий вдохновение, тоже. Тогда твой удел — беседовать об огороде на кухне с женой и играть с котом.

Творчество — любой его вид и форма — всегда опасны. Оно — все и, в тоже время — ничего. Оно — всеохватывающая пустота и целый мир на ладошке. Творчество опасно в любом возрасте каким бы милым и безобидным оно не казалось. Если человек движется вверх, он теряет опору под ногами. А теперь на минуту представьте: человек делает разбег для прыжка с шестом. Планка, которую он должен преодолеть, примерно — на уровне шести метров. Человек бежит к планке. Он — сжатая пружина, будущий чемпион и любимец публики уже потому, как красиво он бежит. Бац!.. И человек вдруг врезается носом в пыльный матрас. Тот самый матрас, который должен лежать за планкой и который принимает на себя падающие тела прыгунов-чемпионов. А тут вдруг кто-то — какой-то чертов шутник! — поставил матрас стоймя. Прыгун пружинит о матрас носом и всем телом, падает на «пятую точку» и с недоумением и ужасом осматривается по сторонам. Мол, это чё было-то, а?!.. А ничего. Просто дурацкая шутка. Кстати, в руках прыгуна уже не длинный шест, а какой-то стариковский бадик. Стадион хохочет. Ведь смешно же!..

Это я снова о том самом эротическом ролике. Суть в том, что я много — возможно, слишком много — писал о милых моему сердцу женщинах. Нет, я не издевался над мужчинами, но все-таки всегда был на стороне женщин. Я любил их… Просто любил и все. И… как это ни странно!.. этот эротический ролик вдруг помог понять мне очень важную вещь: я никогда — ни при каких обстоятельствах! — не испытывал полового влечения к своим героиням. Можно сколько угодно спорить о том, насколько случайно я нашарил в интернете этот чертов ролик, но в моем литературном мире всегда происходил обрыв эротической кинопленки. Ничего такого просто не было. Не было от слова «никогда».

Интересно, а почему не было?.. Неужели я и в самом деле так простодушно любил? Кстати, из меня бы мог получиться очень хороший эротический писатель — с моим-то шалым, как весенний ручей, воображением. А почему не получилось?.. Наверное, потому что эротическое творчество — все-таки идейное творчество, а я не люблю именно идейное, каким бы оно не было: политическим, эротическим, капиталистическим, среднестатистическим и даже философско-космическим. Я — только кот, который гуляет сам по себе, а улица этого кота — милая сердцу череда женских лиц. Даже рубрику на «Прозе» назвал с явной иронией — «Милым, дорогим, любимым, единственным…» В смысле, что единственные не страдали от одиночества и не только со мной. Но на территории творчества у меня все-таки никогда не было… м-м-м… так сказать, некоей нетворческой, то есть половой заинтересованности. А если бы была, работал больше?.. Не сомневаюсь, что да. Пусть провалится в ад Зигмунд Фрейд со своим психоанализом и либидо, но в чем-то он определенно был прав. Потому что половое писательское влечение можно сравнить с материальной заинтересованностью в капиталистическом производстве. Именно поэтому я всегда с подозрением смотрю на плодовитых писателей, на тяжелые тома их книг и на запыленные ряды корешков за тусклыми стеклами шкафов. Суть в том, что вытянуть этот «корешок» из шкафа труднее, чем вытащить репку без лопаты. Ведь проходит время, некая политическая или модная когда-то психологическая составляющая таких книг гаснет, а глубоко зарытое писательское либидо уже мало волнует читателя. Как правило, у читателя есть свое и даже если у этого либидо имеется какая-то политическая составляющая, то она — уже другая, сегодняшняя. Ну, представьте, что, путешествуя на своей машине, вы, где-то в чистом поле, нашли большую, ржавую бочку с бензином. Нашли и что дальше?.. Может быть, вы и взяли бы ее, но она действительно слишком большая и не влезет в багажник вашей машины. Кроме того, у вас нет шланга, чтобы перекачать бензин в другую емкость и самой емкости, которую можно использовать как тару. Честно слово, я бы плюнул на эту бочку!.. Все это как-то не вовремя и не к месту… Да и выглядит так, словно вышеупомянутый кирпич упал на голову не в городе, а в чистом поле. Вот такие «кирпичи» уж точно никогда не падают просто так ввиду полного отсутствием источника потенциальной энергии в виде зданий, а значит вызывают закономерные подозрения либо в покушении на вашу жизнь, либо в идиотской шутке.

Я уже готов рассмеяться: уж не обвиняю ли я сам себя в некоем отсутствии какого-то «творческого бензина»?!.. Мол, я настолько честен, бескорыстен и наивен, что… Ну, в общем, понятно.

Да, обвиняю.

А зачем я все это говорю?.. Затем, что… Я действительно хочу писать. Но эта жажда вдруг превращается в жажду над ручьем, понимаете? Ты все видишь, все понимаешь, ты и в самом деле готов удержать на ладошке целую вселенную, но ты — ничего не можешь… Или, по сути, все-таки не хочешь. Даже не так!.. Не жаждешь.

Уже когда-то говорил: стакан с водой на подоконнике заметит только тот, кто хочет пить.

Тут я готов поспорить сам с собой: но я же хочу пить!..

Отвечаю сам себе: да, хочешь, но не жаждешь. Если творчество лишено толики дикарства, оно — ничто. Жажду не обязательно утолять из цивилизованного стакана, можно, просто лечь грудью на землю и выпить воду прямо из ручья…

Не то, не то, снова не то!.. И все не так. Я вижу сейчас солнечного «зайчика» на экране компьютера, вижу текст, но я словно не могу втиснуть «зайчика» внутрь текста, хотя, казалось бы, он там и уже есть.

Творчество примерно так же иллюзорно?.. Почти. Что самое слабое в мире? Слово. Очень часто оно — пустой звук. Но и самым сильным тоже можно назвать Слово. Оно может ссыпать в какую-нибудь космическую «черную дыру», как в кошелек мелочь, тысячи галактик.

Творчество, как и любовь, — пронзительно несправедливо, потому что апеллирует (или точнее говоря, взывает?) к несоизмеримым величинам. Например, человек и Бог или (снова улыбаюсь) мужчина и женщина. Правда, человек может существенно упростить свою творческую задачу, заявив, что Бога — нет, а мужчина может любить мужчину. Но тут уже не совсем ясно, о чем или о ком сможет писать писатель, если нет большей величины или эти величины равны.

Мое одно из самых ранних детских воспоминаний — я в церкви… Мои родители не были набожными людьми, но в церкви я все-таки бывал. Мне тогда было меньше трех лет и мама говорила, что я не должен был запомнить тот забавный случай, но я запомнил. Кажется, была вечерняя служба, потому что было не очень много света, точнее, служба еще не началась. Мама всегда утверждала (и не без гордости), что тогда у меня были огромные черные глаза и ресницы — как крылья у бабочки. В общем, я был очень милым ребенком и мама, — в шутку, конечно, — повязала мне на голову платок. Сидящие рядом с нами бабушки на скамейке тут же назвали меня «очень красивой девочкой». Я засмеялся и подумал: «Ой, какие они глупые! Я же — мальчик». «Фокусы» с платком повторились несколько раз, бабушки (совсем не глупые, а добрейшей души бабушки) снова «принимали» меня за девочку и каждый раз я радостно смеялся, восхищаясь своим умением «маскироваться». Хотел ли я и в самом деле быть девочкой?.. Нет. Потому что уже тогда я ясно понимал, что девочки — это совсем не мальчики и, если я стану девочкой, я не смогу их любить. Честное слово, уже тогда я любил девочек!.. Я мог пристать на улице к незнакомой очаровашке-ровеснице, обнять ее и восторженно кричать: «Мама, ты посмотри какая чудесная девочка!.. И какая красивая у нее шубка!»

Теперь вопрос: если бы такой ребенок вдруг оказался в современных США?.. Наверное, меня попытались бы убедить в том, что я все-таки хочу стать девочкой, это желание просто еще скрыто, но если постараться, то… Но, если постараться, человека, тем более маленького, можно убедить в чем угодно. А убедили бы, о чем бы я тогда писал?.. И кого любил? Самого себя любимого, что ли?.. Безумие какое-то.

Но и смешно, ей-богу!.. Смешно даже то, что вышеупомянутый Фрейд — совсем не гениальный врач, а, скорее, гениальный пациент — говорил, что, мол, юмор — это секс, политика и обыкновенная физическая щекотка. Есть такая довольно грубая, даже сексисткая поговорка «Рассмеши женщину — и она твоя». Что ж, доля истины — только доля! — в ней, пожалуй, есть. Я не знал ни одной женщины, которая не смеялась бы над хорошими шутками. Но что получилось бы, если бы я смешил их «по Фрейду»?.. Во-первых, женщины очень по-разному относятся к «сексуальным шуткам». И только совсем уж эмансипированные из них могут вынести что-то относительно грубоватое. Все остальные — либо уходят в «нети», либо готовы принять что-то совсем уж завуалированное. А если мужчина постоянно шутит на тему секса?.. То есть в первый день знакомства, во второй… пятый… десятый и даже делая предложение руки и сердца? Не берусь предполагать, какая дама согласится выйти за такого типа замуж, и, на мой взгляд, его ждут в жизни большие проблемы. Теперь, во-вторых: как женщины относятся к политическим шуткам?.. А никак. По крайней мере, та их огромнейшая часть, которую можно назвать вменяемой. Да, есть нормальные и среди тех, которые готовы терпеть такое издевательство, но их явное меньшинство. И третье, шутки о «физической щекотке». Тут можно смело сказать, что относительно хорошо, если «щекотка» будет только словесной шуткой и совсем плохо, если женщину и в самом деле захотят, так сказать, потрогать руками. Особенно при первой встрече…

Снова приходят сомнения: Господи, зачем я все это говорю?!.. Ведь ты словно продолжаешь какой-то яростный монолог в душе, но какое отношение он имеет к еще ненаписанному рассказу?!

Отвечаю сам себе: я просто рассуждаю о любви. Кажется, я уже говорил, что любовь, как и творчество пронзительно несправедливы? Улыбнусь: о, yes!.. Это именно так. И я буквально обожаю вот эти строки Тютчева:

Любовь, любовь — гласит преданье —

Союз души с душой родной —

Их съединенье, сочетанье,

И роковое их слиянье,

И… поединок роковой…

И чем одно из них нежнее

В борьбе неравной двух сердец,

Тем неизбежней и вернее,

Любя, страдая, грустно млея,

Оно изноет наконец…

Сказать о любви лучше, гениальнее не смог бы даже сам Александр Сергеевич Пушкин. А теперь… Как бы это мягче… нет, несказать, а перейти… аккуратно переползти (смеюсь!) к сухому и модному сейчас юридизму в любви. Модному на Западе и пробивающемуся к моде в России.

Интересный вопрос: если в наше время уголовный суд разбирал дело Ромео и Джульетты, к каким срокам их приговорили? Думаю, к большим. Ведь парочка любовников довела друг друга до самоубийства, а это совсем не шутки. О педофилии обоих мне даже не хочется говорить. Правда, Шекспир в какой-то мере пытается оправдать любовников, мол, после смерти детей их родители помирись. Но хорошо ли это?.. Лично я уверен, что если Монтекки и Капулетти помирились, то они наверняка и объединились в союз, чтобы резать другие семьи Вероны. Такое уж было тогда время…

Повторяю, любовь земная очень часто — жестока и благие пожелания типа «все отдай и ничего не требуй взамен» так и остаются не более чем пожеланиями. В чем причина?.. На мой простодушный взгляд, либо в дикости, либо в одичалости. То есть в «наличии отсутствия» цивилизации. В диком племени вы не найдете Ромео и Джульетту, а столкнетесь с голым практицизмом обоих полов. Например, тамошняя девушки думает: вот этот парень здоровый как слон, сильный как тигр и поэтому он принесет много добычи. Парень думает: у этой бабенки широкие бедра и сильные руки… правда, нос здоровенный… ну и что?!.. если нос здоровый, значит насморком не заболеет. Женюсь!..

А потом зачатки цивилизации породили зачатки любви. Правда, я почему-то думаю, что вначале они были похожи на страсть. Страсть — это когда чувство, как морская волна, отрывает ноги человека от дна и несчастного несет куда-то помимо его воли. Вспомните: библейский царь Давид убил воина Урию из-за красавицы-жены Вирсавии, хотя Давид не был плохим человеком. Он даже был героем…

Дальше человеческая любовь, так сказать совершенствовалась, хотя римские матроны не стеснялись раздеваться в присутствии рабов-мужчин, а иногда и пользоваться их… ну… в общем, услугами. Но это уже — частности. Например, римские легионы легко, как на показательных учениях, разгоняли толпы дикарей-кельтов не только благодаря железной дисциплине легионов, но и с помощью, так сказать, дисциплины чувств. Воин-римлянин не мог выйти из строя даже если ему сообщали об измене жены. Дикарь же прихватывал с собой десяток друзей и отправлялся в свою деревню, чтобы разобраться с женой и ее любовником. В связи с этим, римский солдат невольно думал, на ком ему стоит жениться и будет ли верна ему женщина. А дикарь — только о широких бедрах. Императоры Калигула, Нерон и Коммод царствовали в Риме уже потом. Итог — печален. Дикие толпы германцев разбили одичалые легионы римлян. Тут суть не только в том, что, мол, рыба гниет с головы, а еще и в том, что солдат, которому показали, как можно любить много женщин сразу, вряд ли сможет любить Родину. Ведь Родина — одна, как и любимая (пусть и с ноткой практицизма) жена.

Нет, я недаром упомянул Ромео и Джульетту. Ведь время шло, шло, шло… И уже тогда, во времена Шекспира, стали считать, что штамп в веронском паспорте — не самое главное. Главное — любовь. Пусть юнцы еще очень молоды, еще хрупки, как бокалы из тончайшего хрусталя, но главное… Тьфу ты, черт! Иногда я прекрасно понимаю, почему Лев Толстой так не любил Шекспира. Не исключено, что великий русский писатель его даже ненавидел. А потому и вывел на страницах «Войны и мира» любовь Наташи Ростовой к Анатолю Курагину не как любовь, а как дикую, неуправляемую, почти животную страсть. Наташа Ростова — антипод Джульетты Капулетти или, по крайней мере, та девушка, которую и удержали от греха, и которая смогла найти в себе силы справиться со страстью. Если я не ошибаюсь, еще Толстой указывал на то, что шекспировские тексты — едва ли не лишенный смысла набор фраз, цель которых взвинтить читателю нервы.

Боже, Боже!.. Зачем я все это говорю?!.. Затем, что, так сказать по жизни, я вполне «нормальный человек»… ну, и мужик тоже, причем иногда грубоватый. Но вот писать-то я могу только о любви. Смеюсь: представляете, да?!.. Мужик пишет о любви, причем о любви не «шекспировского типа» (это было бы более-менее понятно и оплачено), а о толстовской, уже почти никому не нужной и забытой… хочется сказать «забытой Богом и людьми, но — нет… только людьми.

Я уже говорил, что творчество — всегда одиночество. Нет!.. Творчество — это отсутствие в тебе толпы. Причем не просто толпы, а шекспировской толпы. Включите телевизор, и вы легко нашарите сериал типа «ее все предали, а она всем отомстила».В нем заключен почти тот же лишенный смысла текст, цель которого… снова смеюсь!.. цапнуть зрителя хоть куда-нибудь, а желательно в незащищенной район нервной системы.

Уже говорил, говорил значительно раньше, что, когда древнеримская толпа плебеев орала «Хлеба и зрелищ!», она совсем не подозревала под зрелищами спектакли Антона Павловича Чехова. И совсем не потому, что он родился только через две тысячи лет, а потому что… В общем, хотите верьте — хотите нет, но, на мой взгляд, «шекспириада» — это теже гладиаторские бои, только удачно перенесенные на сценические подмостки…

Снова обращаюсь сам к себе: уважаемый Алексей Николаевич, сколько можно, а?!.. О чем вы говорите и зачем это вам?! Снова вместо плодотворного сочинительства вы занимаетесь, простите, полной ерундой. На вашем месте я бы…

Стоп-стоп-стоп!.. Я вспомнил. Этот случай рассказал один из тренеров (или секундантов?) замечательного шахматиста, экс-чемпиона мира Тиграна Петросяна. Суть его вот в чем: накануне перед важнейшей встречей с Борисом Спасским (как раз шел матч за звание чемпиона мира) Петросян вдруг вместо того, чтобы разбирать наиболее вероятные и уже встречавшиеся в матче варианты, вдруг увлекся совсем другим дебютом. Он азартно анализировал его (возможно даже повернувшись к секундантам спиной) и не реагировал на все их замечания. Петросян вдруг словно погрузился в какой-то транс и за весь вечер так и не приступил, казалось бы, к куда более важной работе. На следующий день он проиграл партию. Но выиграл матч.

Умение сосредотачиваться — совсем не умение смотреть в одну точку, морщить лоб и напрягать мышцы головы и шеи. Умение сосредотачиваться — что-то совсем другое и я не удивлюсь, если для этого вдруг потребуется погладить спящего кота или посчитать за окном ворон на ветке. Правда, конечно же, и тут не стоит увлекаться, но… Кто знает, когда очень нужно остановиться?

Короче говоря, уважаемая Ирина Владимировна, помниться, я авансировал Вам целых три текста? Мол, я работаю и все такое прочее… Улыбнусь: нет, я не работаю, я занимаюсь вот такой ерундой и уже набрал ее в количестве 20 тысяч знаков. Я хочу понять… но что?! Чем Россия отличается от Запада?.. Чушь! Общеизвестно, что для любого русского всегда и во всем виноват Запад. Дать четкое и правдивое объяснение любви?.. Тоже полнейшая ерунда, ведь я совсем не претендую на Нобелевскую премию. Я пытаюсь сосредоточится?.. Сомневаюсь, хотя в этом что-то определенно есть.

Знаете, наверное, я все-таки пытаюсь почувствовать вкус свободы, то есть писать не то, что уже готово и лежит в голове аккуратной стопкой, а что-то другое… Наверное, я похож на стрелка, который рассматривает не мишень, а то, что находится рядом с ней или даже за ней. Смешно звучит, но я словно хочу увидеть то, что, в сущности, очень трудно увидеть — пространство. Ведь человек смотрит на мир для того, чтобы увидеть и его взгляд невольно скользит с предмета на предмет. Может быть, так и возникает течение времени: вы видите одно, потом, секундой позже, другое, еще секундой позже, третье и т.д. А вот если человек вдруг увидит пространство — время перестанет существовать и тогда можно будет понять… Но что?! Не знаю. Вы и сами то ли поругивали, то ли хвалили меня за эти «фокусы со временем».

А, может быть, я просто бегу от «толпы в себе»?.. Ведь творчество и в самом-то деле — всегда одиночество, а пусть даже всего лишь придуманные тобой лица — уже обозначают существование времени, ведь ты — не один. Не знаю… Мне нужен какой-то полет, что ли? Какой полет, куда, над чем, наконец?! Снова не знаю.

Человек — снова не могу удержаться от дурацкой улыбки и едва ли не говорю «черт бы его побрал!», но не стоит так часто поминать рогатого — если человек перестает быть загадкой для самого себя, он словно лишается каких-то то ли неведомых, то ли забытых им возможностей. И почему-то всегда во время таких вот «полетов» меня тянет на эту дурацкую улыбку. Чтобы хоть как-то испугать себя, чтобы прекратить подобное безобразие я говорю себе: посмотри, ведь такие «полеты» чем-то неуловимо похожи на полет Хомы Брута с ведьмой в «Вие» Гоголя. Разве нет?! Недаром же я взялся за статью о «Вие». И странно!.. Теперь она, после некоей критической, «сбойной точки» словно начинается заново. Что происходит, черт… извините… кот бы меня побрал?! То есть укусил.

Да-да, наверное, все происходит именно как-то так… И я совсем не кусучего кота имею в виду. В отличие от кота мне нужна не улица, мне мало улицы, мне нужно ощущение полной, неимоверной и абсолютной свободы. Опасной свободы?.. Да. И самое простая угроза — это когда слова превращаются в труху. Но иначе-то и быть не может.

Кстати, Ирина Владимировна, я Вам еще не надоел?

С улыбкой и уважением к Вам,

Алексей Котов.