Журнальный мир

Голос крестьян мало слышен в истории России двадцатого века. Века, который безжалостно прокатился по их семьям, забрав многих до срока… На войнах: Первой мировой, Гражданской, Второй мировой… Через раскулачивание… Через Большой террор… А те, кто остался жив, воспоминаний не писали. И редко рассказывали… Эта тема и сейчас ещё во многом табуирована. По разным причинам. Сами пострадавшие не хотели или боялись поднимать эти темы – столько выпало боли, потерь и испытаний. Потомки, которые мало интересовались историей рода и не расспрашивали бабушек и дедушек… Власти, которые не хотели, да и сейчас не горят желанием «вытаскивать» неприятную правду наружу… Тем ценнее те немногие и правдивые голоса, которые можно расслышать сквозь шум истории…Истории, которую сейчас пытаются как-то переписать, перекроить, приукрасить некоторые современные деятели…

Эти воспоминания моей бабушки Маши – Марии Максимовны Новосельцевой (в девичестве Выгузовой), я записала ровно тридцать лет назад. Тетрадку хранила все эти годы. А сейчас перевела в печатный вид. Ничего не меняя, оставив именно те слова и выражения, те акценты, которые делались во время рассказа. Чтобы знать историю нашего рода и сохранять память о нём. Это важно для всех нас. Да и для других людей тоже. Собираем материалы по отцовской линии, где тоже много тайн. Но это отдельная история… 

Бабушка обладала хорошей памятью. В её рассказе много названий населённых пунктов, через которые проезжала семья Выгузовых… Но все их она запомнила, хоть и была ещё ребёнком… Перед своей кончиной бабушка сказала, что у меня родится дочка. Мы назвали её правнучку Машей.

Елена Сидоренко

Я родилась в 1915 году в Пермской губернии: Чердынский уезд (г. Пермь) в Новодеревне, это в пяти километрах от деревни Керчево.

Была у меня старшая сестра Анюта, которая умерла в девять лет, за ней вторым был Максим. Ему было восемь лет, когда я родилась… После ещё рождались и умирали дети. Всего в семье было тринадцать детей, из них умерли девять. Девочка Дуся умерла грудной в 1918 году в Омске. Люба, младшая сестра, родилась в 1924 году, за ней ещё была девочка Маня, в 1923 году. Они обе заболели корью, и младшая, Маня, умерла, а Люба выжила. Были и выкидыши. В живых осталось всего четверо детей – Максим, Маша, Люба и Гоша.

Оставшимся детям в жизни досталось лиха. Тяжёлое время было. Революция. Война. Раскулачивание.

Мама моя, Елизавета Ивановна, родилась в деревне Керчево, по реке Каме. Окрестили в церкви в селе Шакшер в 8 км от Новодеревни. Её маму звали Евдокия, а отца Иван Дмитриевич.

Когда папа Максим Максимович и мама Елизавета Ивановна поженились, то жили со свёкром девять лет. Папа плотничал, на барже работал, потом устроился плотником на мельницу. По отцовской линии часто передавалось имя Максим. Так, у папы был отец Максим Елизарович. А его мать звали Анна, отчество не запомнила. 

Жили тогда все вместе дружно в одном большом доме. Пять золовок и два деверя было у моей мамы, это значит, что у меня было пять тёток и два дядьки – дядя Ваня и дядя Егиша (Агей). Крёстная моя, тётя Агаша, имела такие длинные, рыжие волосы, как у меня. Других тёток звали: Дуня, Маня, Аксинья и Арина. 

Тётка Арина была старше всех и уехала в город Пермь. Вышла замуж за грузина после того, как первый муж умер. Была она очень красивой, с большими глазами и длинными чёрными волосами. В новом браке родила мальчика Гришу. Жили очень хорошо, дружно, отец очень сына любил. Жили они в Грузии, город Поти. После землетрясения в 1920-м году от них писем не стало…

Золовки очень любили мою маму. За добрый, весёлый характер. Вместе ходили в лес за грибами, ягодами. Собирали черёмуху, бруснику, клюкву, чернику, голубику. Да всё с песнями. А я в детстве очень любила тётку Маню, та была младшая, предпоследняя, роста небольшого, чёрненькая…

Прожив в доме свёкра девять лет, мама и папа ушли жить к мельничихе Евдокии Петровне. У неё был двухэтажный дом. Она жила наверху. А Выгузовы внизу. Папа стал работать у неё мельником, а мама помогала по хозяйству. Уедет Евдокия Петровна в Пермь закупать товар для лавочки, а заместо себя оставляет Елизавету. Бывало, и целый месяц не приезжает. Доверяла своим работникам, верила в их честность. Уедет, а маме велит лавочку открыть и продавать сушки да кренделя.

Вещей дорогих да золотых, цепочек да безделушек у хозяйки было много. Да неаккуратная была она. Мама и убирала всё, боялась потерять. Двери-то не запирались. Бывало, привезёт Петровна из Перми кашемира (шерстяная ткань), он дорогой был, по пятьдесят-шестьдесят копеек за метр, и дарит Елизавете за её труды. Одежды было много у мамы. Шали, полушалки, подарки. Потом, когда семью раскулачили, мама часто вспоминала, сколько всего было потеряно. С мельничихой они тоже прожили девять лет.

В 1918 году Выгузовы ушли от мельничихи. И собрались двадцать семей ехать в Сибирь. Новые земли искать. Петровна тоже просилась с ними, но папа сказал: «У тебя есть сын, как же ты с нами». У Петровны был сын в Перми, но она с ним была не в ладах. Поехали на трёх больших лодках. Бурлаки повезли их в уезд Соликамское (Усолье), а оттуда по железной дороге, в телячьих вагонах, до Омска. 

Пока ехали, на мужиков были облавы, их забирали на войну. Во время облавы мужиков наряжали в платки, кофты, юбки, брили и прятали. Так и спасали. Приехали в Новониколаевск (Новосибирск), две недели ехали из Омска до Кольчугино (Ленинск). Ещё больше стали облавы. Очереди за кипятком, за хлебом, все в военном.

Папа приносил хлеб подовый, мату́шку кренделей и масло импортное, тесто дрожжевое. Деньги-керенки мешками были… Нас в семье уже было трое. Похоронили в Омске девочку грудную Дусю, отпевали в церкви. Очень красивая была церковь, вся в золотых иконах. Красивый город был, кружевной.

Двухэтажные дома были в Керчево. А в Сибирь приехали – там одни землянки, на них полынь. А внутри всё чисто. Красиво, перины пышные, подушки. Ночевали в такой землянке. Потом отъехали, и в пятидесяти километрах дали землю в селе Дунай Ключ. Тридцать дворов построились. Занимались хлебопашеством. Дали земли много и хорошей, не то что в России. Там земли было мало, и давали только на мужиков, а у папы – пять сестёр. На девок не давали. Земля в России была неурожайная, скотины мало было, жили бедно. 

А в Сибири земли дали много. Травы хорошие. Хлеба хорошие, покосы. В России не было столько цветов, сколько в Сибири. Ещё в поезде удивлялись бабы цветам. Как остановка – выбегали и полное беремя набирали. Ехало много старых дев, лет по тридцать… Потому что парни землю получат, оставят родителям, а сами уезжают на заработки. Девкам не за кого было замуж, оставались одни.

При переезде потеряли багаж. В Омске. И пошли в найм к сибирякам (чалдонам). Платили хорошо. Мужику 1,5 пуда за день муки, а бабе – 1 пуд. За день работы. Максим рано пошёл работать – в тринадцать лет, возил копны на лошадях. Потом получили свою землю, засеяли. Папа пошёл мельником в село Уроп к богатому мельнику. Тот платил по три-пять мешков муки. 

1919–1922 года были неурожайными, голод, хлеба выгорали. Голая степь. На базар едешь пятьдесят километров. До Ленинска. А в Уропе и лес был ближе, в двадцати пяти километрах от села. Тайга, колба, шишки, горы. Уголь добывали, шахта была. Своедельская её называли. Сами, кто сможет, сколько набрать, накопать.

Тридцать шесть дворов в деревне, все голодают. Голод страшный, везде контроль. Выпишут талон отцу, а он привезёт пудов десять муки и говорит маме: «Всем давай, кто попросит, не жалей, корми деревню». Придут кто с чашкой, кто с чем… Всем мама давала, кормили всю деревню.

В 1925 году папа ушёл от хозяина и решил строить свою мельницу. Хлеба стали хорошие, решили все помочь строить мельницу, т. к. свою выгоднее иметь, не ездить далеко. Запрудили пруд. Купил папа жернова в городе Гурьевске и сорок километров вёз на двух лошадях. Поставили весы на цепях. Ребятишки бегали качаться на них. Гири в обхват были.
В 1927 построили её, а в 1928 образовалась за рекой коммуна «Восьмое марта». Ещё мельница не оправдала себя, а на Максима Максимовича налоги наложили. Чтоб государству хлеб сдавал. Налог большой. Приехала из коммуны тройка: председатель, секретарь и уполномоченный. И стали говорить: «Выгузов, заходи в коммуну». Мама согласилась, а папа нет. Мама плакала: «Ох, старик, старик, детей-то сгубим. Пойдём в коммуну». А папа ни в какую. Председатель и сказал: «Ну, Выгузов, пойдёшь в ссылку, вшей кормить». Отобрали мельницу и дом. Жили в бане. Забрали в коммуну почти всю живность: две лошади, гусей, шесть овечек, быка, корову. Три ведра молока давала корова. Здоровая, красно-бурая, заводская. За пятьдесят рублей её покупали.

Две лошади остались и телеги. И поехали в ссылку на них Выгузовы.

Было это после пасхи, в мае.

Мужик, который вёз, и говорит папе: «Охраны нет, у тебя есть справка, что ты середняк, доедешь до Гурьевска, лошадей бросишь, отсидишь это время». А папа – честный, не послушался его, поехал. На станции всё и забрали, а нас погрузили в вагоны товарные битком – в Томск, и до Черемошек не открывали почти. Приехали. Кругом вода, паника. Погрузили в большие баржи, в трюмы глубокие.

По реке плыли весело. Так запомнилось. На палубу выходили, плясали под гармошку. Богачей много было, а мы среди них – как белые вороны. Выгрузили на остров Баранаковский по ту сторону Оби. Холодно, голодно. Вымирали дети, старики. Устроились в стойле – нужнике. Вычистили, там и жили. Грелись у костра. Так две недели. Стали давать муку. Баланду из неё делали. Понос, рвота, болезни… Хоронили в тряпках. Мы выжили, потому что папа велел воду пить только кипячёную. Кору пихтовую варили и пили этот отвар.

Через две недели опять погрузили всех в железную большую баржу «Мельник». Народ был с трёх районов. Плыли по речке Чае. Шла она криво, возвращалась, петляла. Душно в трюме. Везли долго. Привезли в район Усть-Бакчар, на речку Бакчар. По ту сторону, чтоб не убежали: и река большая, и на чём переплывёшь…

Сосланные раньше – чёрные были, все оборванные. А у нас запасы ещё кой-какие были, сухарики. Мама давала. А папа говорил: «Не давай. Нам-то никто не даст, у нас дети, их пожалей». Я спросила: «Папа, что они все чёрные?». Он сказал: «От голода, дочка. Поживём недели две, запас кончится, и мы такие будем».

Жили две недели. Потом повезли в посёлок Парбиг, плыли к нему по реке Парбиг. Там сделали шалаш. Пила и топор с собой были. Сказали: тут будете жить. Только устроимся, опять снимают, в другое место везут. В Киселёвске два месяца жили. Папа плотничал, очень хороший плотник был. Комендант его уважал.

А меня в пятнадцать угнали на речку Галку, чёрного цвета она была, – от деревни Селивановки на корчёвку. Есть нечего, одна ложка крупы, одна ложка соли, хлеб четыреста граммов на день. Исхудали. Девчонки все из деревень рядом, кто что принесёт – из Малиновки, из окрестных деревень лепёшки. А у меня ничего… 

Работали всё лето и осень. Май, июнь, июль, август, сентябрь, октябрь. То лето тёплое было. Жили в шалашах. Но осенью холодно стало. У всех полно вшей. Баня была один раз за всё время. Но у меня вшей почему-то не было. В бригаде двенадцать девчонок было. Комендант злой. Отправил нас в тот день дорогу чистить ломом. А накануне я сон вижу: мама шаньги печёт и молоко с пенкой вытаскивает из печки, которая топится… Жарко. Сели отдыхать, я Зойке – подружке своей – сон рассказываю. А та и говорит: «Кто-то придёт к тебе». 

А родители тогда жили в деревне Крыловке, рядом с Киселёвском. Они уже потеряли меня. И мама пошла искать. Комендант дал ей пропуск, и она собралась в дорогу. В триста километров. Сказала: «Живу или мертву, а найду её».

Только я сон свой рассказала, вдруг видим вдали – женщина идёт. Я не узнала сразу. А та как бросится ко мне. На колени упала: «Живу ведь я тебя, доченька, застала…». Где обозом, где пешком добиралась до меня триста километров… 

А я уже два раза в побег ходила. Трое собрались: сестра с братом и я с ними. И подались в ночь. Прошли двадцать пять километров. Кругом на дороге конвои. На Высокояре большой мост, на нём стража и арестовала. Хлестнули плетью, погнали в амбары. Переночевали и опять погнали обратно в Чернышёвку. И штрафную – десять суток ареста, триста грамм хлеба и под конвоем. Только отбыли, опять бежать. Поймали. Двадцать пять суток уже дали…

Тут и мама пришла. А иначе опять в побег бы пошли. Бригаду направили на дорогу. Мама в шалаше осталась. Замёрзла очень. Октябрь уже был. Спали на шабуре (рогожа) и накрывались тоже им. Стали обедать, я говорю бригадиру: «Я пойду в медпункт во время обеда». Больными никого не признавали, работали все. А больные валились, умирали на дорогах. В мухах так и лежали. А я пошла к коменданту, а не в медпункт. Прорвалась к нему и говорю: «Гражданин комендант, мне нужна зимняя одежда, можно, пойду в посёлок?» – «А придёшь обратно?» – «Как не прийти». 

Выписал пропуск на восемь дней, хлеб – две булки подовых и крупу. С мамой поели и отправились. Солнце уже было низко, прошли двадцать километров, ночевали в Панычево. На второй день идёт обоз в двадцать пять лошадей с бричками – здоровые такие телеги. Присоединились к ним. Где пешком, где сидя. Доехали до Высокояра. А там обоз завернул. А нам дальше. Набирали в огородах, просили оставшуюся мелкую капусту. Жадовали, боялись голода. Я простыла, заболели руки, жёлтые пузыри на руках. 

Приехали домой, а папу с бригадой отправили в Усть-Бакчар на строительство. Участковый был знакомый, а на пайку не поставил меня, как мать ни просила. Переночевали, а в следующий вечер пошли с Гошей, младшим братом, по просеке к папе, двадцать пять километров. Свечерело. Увидели колодину, легли так, чтоб запомнить куда идти. Один с одной стороны, другой – с другой. Утром проснулись, а рядом следы от медведя – катышки. Сидели на берегу речки. На пароме грузили большие обозы. Пришёл небольшой обоз. И мы тихонечко с этим обозом – на ту сторону. Нашли папу. Он поставил нас у коменданта на учёт, получил паёк. Сухую рыбу наварили. Наелись хлеба. Спали на отцовой стройке. Днём работали, носили землю, опилки, строгали тёс с Гошей. Мне пятнадцать тогда было, а Гоше двенадцать всего лет. Отец жалел нас: «Отдохните, ребята». Спали на втором, только строившемся этаже.

Повезли семьи в Усть-Бакчар. Разрешил комендант семьям из бригады плотников. Ехали на плотах с неделю в октябре по реке Чае. Максим, старший брат, уже женат был на Тане, та с грудным ребёнком. Приплыли, расселись, построили землянку.

Опять папу отправили в Подгорное плотничать. Опять мы помогали ему. Спали на стройке, на пакле.

Потом открепили от комендатуры. А документов ещё не было. Максим уже служил в армии, и стал писать в разные места. Рассмотрели, что мы незаконно высланные, что были середняками. Пришли и документы. Но уже прижились, куда обратно ехать? Жили тогда в посёлке Табога, а работали в селе Подгорном. Речка там такая же протекала, Табога. Я устроилась посудницей в аптеке. Уже вольные были. Получили годичные паспорта. Поехали в Томск. Но остановились в Колпашево. Невестку Таню отправили в село Уроп с ребёнком – была справка, что она не принадлежала к выписке. Максим отслужил и забрал её. В Колпашево мы с ней пошли работать на засольный комбинат. 

На Табоге продали времянку-избушку. Печка русская, три окна, пол настеленный. За семьсот рублей. В Колпашеве все стали работать. Все стали стахановцами. Папа с Максимом плотничали, а Гоша был пекарем. Люба, самая младшая, в школе стала учиться. Хлеба вволю. Мама радовалась и плакала: «Думала, не доживу до того времени, когда хлеб на столе остаётся».

Рыбачили. Рыбы было много. Полный невод вытянем, сушим, солим. Всю зиму с рыбой. Уважали нас, премии давали. По десять метров материала. В магазинах было, но только за пушнину. Летом всегда много рыбы. Большая, икряная. Жарили икру, молоку. Отправляли нас за сто пятьдесят километров в деревню Инкино обрабатывать рыбу. В юртах остяцких. Большие амбары там стояли. Засольный пункт. И так до осени. Летом работали. А зимой – в прислуги, в домработницы. Зимы три пробыла в домработницах. Так и жили. Но это было уже счастье. Потому что вольными стали. И не надо было нигде отмечаться. И жить стали все на одном месте.