Фейерверк

Фейерверк

Глава первая

 

У Василия Петровича был баритон. Мягкий, глубокий, проникающий в самую душу… Когда он пел, делалось впечатление, будто вы попали в огромный мыльный пузырь, в котором вибрируют стены и слушателей обволакивают тёплые, ласкающие волны…

Любимый певец был Муслим Магомаев. Василий Петрович частенько сетовал, что артист рано ушёл со сцены, в результате чего его место быстро заняли остававшиеся в тени Кобзон и прочие. Был ещё Захаров, но с тем случилась неприятность. А Хворостовский, тот вообще, олицетворял собой целую Вселенную, Космос… Только вот Муслим для Василия Петровича всё равно оставался всех ближе…

Василий Петрович работал мастером цеха на обувной фабрике, а свой талант проявлял и совершенствовал на сцене местного ДК, выступая как в сольных концертах, так и вместе с районным народным хором.

Большинство хора составляли женщины и молодые девушки, мужчин было всего пятеро не считая баяниста, и все возраста довольно солидного, так что в этом цветнике Василий Петрович всегда находился в приподнятом состоянии духа, поскольку был весьма влюбчив и ценил женскую красоту.

И хотя Василий Петрович имел внешность довольно скромную и возраст его перевалил уже за отметку сорок, у него было счастливое качество человека общительного, компанейского, бойкого на язык. Так что в любом коллективе он был всегда человеком своим, а в некоторых случаях даже незаменимым.

И жена у Василия Петровича, Анфиса Петровна, работавшая в местной больнице заведующей кардиологическим отделением, также была общительной и весёлой и также участвовала в художественной самодеятельности, только в кружке бальных танцев, и получала от этого занятия большое удовольствие. Так они и ходили с Василием Петровичем в этот ДК вместе, один – петь, другая – танцевать.

 

Глава вторая

 

И вот раз в народном хоре появилось новое лицо, молодая, довольно симпатичная девушка Настя. Ну, казалось, появилась себе и появилась, и очень даже хорошо, что появилась. Однако в настоящем случае произошло то, что часто бывает в жизни, то, что неожиданно поворачивает эту самую жизнь круто в сторону.

Василий Петрович влюбился в Настю.

 

Глава третья

 

У них начался бурный роман.

Василий Петрович, будучи человеком честным и романтическим, не особенно скрывал эти новые обстоятельства, так что Анфиса Петровна недолго оставалась в неведении. Однако она была женщиной умной и сдержанной, и не спешила что-то изменять в привычном порядке их общего с Василием Петровичем жизненного уклада, и заняла выжидательную позицию, подготавливая себя морально к грядущим неизбежным потрясениям. Разумеется, речи о семейной идиллии уже не шло. Они стали меньше общаться, делиться новостями, разговоры на привычные темы отошли на второй план, прежние естественные отношения стали натянутыми. Муж и жена словно прятались друг от друга, стараясь не причинить друг другу боли…

 

Глава четвёртая

 

А между тем у Василия Петровича, образно выражаясь, выросли крылья. Более того, эти крылья продолжали расти день ото дня. Приливы вдохновения накатывали на него буквально ежечасно, и талант его обрёл второе дыхание. Песни любимого Муслима Магомаева рвались из души наружу, он пел их своей возлюбленной в её крошечной квартирке так, что стены содрогались в унисон призывам «Э-э-эххх! вдоль по Питерской», а соседи, возможно, сперва с удовольствием прослушивавшие репертуар великого баритона, в конце концов заволновались, и один старичок вызвал как-то наряд полиции, мотивируя свою обеспокоенность непрекращающимися пьяными оргиями за стеной. Наряд полиции приехал, Василий Петрович спел служивым «Надежду, мой компас земной», чем заслужил овации слушателей, а старичок, в свою очередь, заслужил штраф за ложный вызов.

 

Глава пятая

 

И вот случилось то, что назревало последние месяцы. Василий Петрович вернулся домой. Он был как-то особенно сосредоточен, печать глубокой озабоченности отражалась на его челе. Во время ужина он не произнёс ни слова, закончив же, вытер салфеткой рот и сказал: «Анфиса, извини. Я ухожу»…

 

Глава шестая

 

И он переехал к Насте.

 

Глава седьмая

 

Настя был девушка очень живая и влюбчивая. Она любила мужчин, влюбляющихся в неё, любила посторонних людей, поклонников, ценителей и обожателей её сценического и певческого таланта, любила своих друзей, которые восхищались её умом, обаянием и прочими, присущими ей замечательными качествами, но больше всего на свете она любила себя и восторгалась собою как маленькая девочка, искренне и совершенно бескорыстно. И это милое, невинное качество чрезвычайно нравилось Василию Петровичу, и он всячески поддерживал эту игру в «здоровскую» и «клёвую» Настю,

И так они проводили время, беззаботно, с походами в рестораны, встречами с многочисленными друзьями Насти, и строили планы на будущее, в котором ожидалось бесконечно много радостных минут, путешествий по миру и самых неожиданных и приятных открытий.

 

Глава восьмая

 

Анфиса Петровна ждала неделю. Течение её жизни немножко притормозилось и сделалось похожей на сон, в котором всё немножко смазанно и нелогично. Она не могла сосредоточиться ни на одном деле, прежние привычные занятия потеряли всяческий смысл, ценности обесценились, и все окружающие предметы, будто почувствовав свободу, перестали слушаться и валились из её рук.

 

Глава девятая

 

Спустя неделю Анфиса Петровна очнулась от своего странного сна. Неожиданно, почувствовав неведомый толчок, она бросилась к интернету и закинула в сеть вопрос о том, как избавить мужа от любовного наваждения.

Изучив десятки занимательных страниц, просмотрев и прослушав популярных гадалок и прорицательниц, Анфиса Петровна составила небольшую подборку, должную послужить ей руководством к действию.

Из опасения, что по неопытности своей может сделать что-нибудь неточно и совершить непоправимую ошибку, она выбрала наиболее простое, но, как ей показалось, самое действенное заклинание.

Дождавшись определённого часа и трижды произнеся избранный текст, она произвела несколько предписанных магических манипуляций и, опустошённая морально и физически, легла спать.

Ночью ей снились кошмары.

 

Глава десятая

 

В ту же самую ночь, после праздничного, при свечах, с хорошим вином и изысканными блюдами ужина с Василием Петровичем случилась беда. У него сильно заболела голова, так сильно, что пришлось вызвать скорую. Врач поставил диагноз «инсульт», и Василия Петровича повезли в больницу. По дороге он потерял сознание и впал в кому.

 

Глава одиннадцатая

 

Анфиса Петровна прибежала в больницу, и первой, кого увидела она в реанимационной палате, была заплаканная Настя, сидевшая возле неподвижно лежавшего Василия Петровича.

Анфиса Петровна молча села напротив соперницы.

Они так и сидели, не проронив ни слова, пока Настя не встала и, утирая глаза платочком, не вышла из палаты.

Тогда Анфиса Петровна спросила:

Василий Петрович, ты меня слышишь?

 

Глава двенадцатая

 

Поскольку Анфиса Петровна сама работала в больнице и имела возможность выбирать время для посещения мужа, она легко сумела минимизировать свои встречи с соперницей, и, таким образом, Настя и Анфиса Петровна стали посещать Василия Петровича в разное время.

 

Глава тринадцатая

 

Насти хватило на семь дней.

Потом она перестала приходить.

 

Глава четырнадцатая

 

А Анфиса Петровна каждый день разговаривала с Василием Петровичем, делясь с ним текущими новостями, вспоминая смешные и трогательные истории из их жизни в прошлом.

 

Глава пятнадцатая

 

Через семнадцать дней Василий Петрович пришёл в себя.

 

Глава шестнадцатая

 

Процесс выхода из болезни был мучительным. Отнялась правая половина тела, он потерял речь. После длительного лечения чувствительность руки и ноги более или менее восстановились, однако передвигаться отныне он мог только при помощи трости, да и то с большим трудом. Походка его сделалась неустойчивой, ноги он переставлял с такой осторожностью, будто шёл по мокрому льду, вдобавок при сильном порывистом ветре. Но самое печальное было то, что способность к привычному человеческому общению, то есть умение произносить слова, похоже, утратилась навсегда, и звуки, которые Василий Петрович пытался транслировать окружающим, не несли в себе информации, которую те способны были понять. Так что ему приходилось дополнять свою речь жестами, мимикой лица и интонационно, то есть так, чтобы понятно было, когда он разочарован, недоволен или, напротив, рад чему-то и его всё устраивает. «Ти-ти-ти», либо «Та-та-та», или «То-то-то» – так объяснялся примерно Василий Петрович, не более того.

 

Глава семнадцатая

 

Впрочем, взаимопонимание между Василием Петровичем и Анфисой Петровной наладилось довольно скоро, и Анфисе Петровне не составляло труда распознавать каждое слово мужа и даже предугадывать его желания. Она перевезла Василия Петровича в родной дом, и они зажили вместе, почти так, как прежде.

 

Глава восемнадцатая

 

В новой действительности отсутствие привычного дела, связанного с работой на фабрике, воспринималось Василием Петровичем как утрата собственной значимости и полезности обществу. Но настоящая трагедия заключалась для него в том, что он потерял возможность заниматься любимым делом: участвовать в художественной самодеятельности и дарить слушателей и поклонников своим талантом, блистая своим прекрасным бархатным голосом.

Анфиса Петровна понимала это и потому постаралась обставить жизнь Василия Петровича таким образом, чтобы он не тяготился своим положением. Она, сколько умела, окружила мужа заботой, подолгу гуляла с ним, водила его всякий раз на репетиции в Дом культуры, и на концерты, и время от времени в кино, а дома старалась занять вынужденный досуг чтением книг и обсуждением текущих событий внутренней и внешней политики.

 

Глава девятнадцатая

 

Василий Петрович много читал, смотрел телевизор, точнее сказать, старался много читать и смотреть. Однако скоро он осознал, что ему не интересны ни чтение, ни то, что происходит в телевизоре. Это всё было о чём-то другом, о том, что не имело к нему никакого отношения, и все сюжеты, которые описывались в книгах и разыгрывались на экране, не могли ни трогать, ни волновать его и вызывали лишь стойкое раздражение из-за напрасно потраченного времени.

Пробовал он найти точку опоры в интернете. Однако, поскольку опыта в этом деле у него не было, он так и не смог понять, что ему, собственно, нужно от этого самого интернета, что именно он хочет там найти. Потыкавши кнопки и не найдя ответа на вопросы, которые сам не мог сформулировать, он оставил бесполезное занятие…

 

Глава двадцатая

 

Был у Василия Петровича и Анфисы Петровны ещё один член семьи, пёс по имени Пират. Самой обыкновенной, неизвестной породы, обыкновенного роста, с короткой рыжей шерстью и выдающимся тёмным пятном вокруг левого глаза, что, очевидно, явилось поводом к избранию его имени; он сделался верным собеседником Василия Петровича. Василий Петрович выговаривал ему своим странным языком всё, что накопилось на душе, всё, что не умели понимать окружающие его люди. Впечатление от того, что бессловесный слушатель понимает каждое его слово, успокаивало, примиряя на время с новой действительностью. «Ти-то-то, та-та-та», – говорил Василий Петрович, а Пират вздыхал, деликатно пряча глаза, и незаметно засыпал под баюкающую музыку слов…

 

Глава двадцать первая

 

Однако, несмотря на старания Анфисы Петровны, несмотря на то, что Пират готов был безропотно выслушивать излияния хозяина, бо́льшую часть времени Василий Петрович вынужден был проводить наедине со своими думами. Мыслительный процесс был непрерывным и не оставлял его ни днём, ни особенно ночью, во время бессонницы, когда желание встать и заняться какими-нибудь делом разбивалось осознанием того, что нет у него никаких особенных дел и занятий и что впереди его ждёт бесконечно длинный день, а за ним та же бессонница, то есть нечто уныло-беспросветное, неизменное, вплоть до самого конца. И мысли о конце в связи с этим приходили, пожалуй, чаще других.

Неожиданно расхожие фразы о том, что всех нас ждёт одно и то же, приобрели реальное, вполне ощутимое значение в том смысле, что пускай финальная дата не была ещё назначена с определённой точностью, но приготовления к событию начинались прямо сейчас, сегодня, бесповоротно и совершенно неизбежно. И ужасающая картина окончания всего, картина исчезновения окружающего мира, открылась перед его мысленным взором.

 

Глава двадцать вторая

 

Если раньше, в минуты отчаяния, которое посещает едва не каждого человека хотя бы раз в жизни, он, как многие, столь же простодушные и наивные люди, представлял себе свою смерть в виде сна и сопутствующих этому сну сновидений, теперь понял, что смерть будет означать только одно, а именно, что не будет никаких снов и не будет никаких сновидений, ничего не будет, и что Вечность, которая откроется ему за роковой гранью, останется непознанной им, поскольку в этой Вечности не будет места сознанию его, сознанию Василия Петровича, а будет лишь отсутствие всего, что только может отсутствовать, и даже собственное своё отсутствие он никак не сможет оценить…

И это абсолютное отсутствие, отсутствие вечное, без пробуждения, без начала и конца, без возможности оценки того, что происходит вокруг, больше всего пугало его в будущей неизвестности, и давние детские страхи возродились в нём и вызвали к жизни воспоминания, тягостные и жуткие.

 

Глава двадцать третья

 

Ему вспомнилось, как когда-то давно, в детстве, они с сестрой Иришкой шли весёлым летним деньком по улице и вдруг увидали впереди перегораживающую тротуар и проезжую часть большую толпу людей. Люди стояли довольно плотно, и у многих в руках были цветы, из чего можно было вывести, что готовится какой-то праздник. Подойдя ближе, брат и сестра принялись продираться сквозь толпу, как вдруг, резко и очень громко, грянула музыка. Буханье большого барабана, звон литавр, гнусаво-медные, тянущие душу звуки составляли мелодию этой музыки. Василий и Иришка оглянулись и увидели нечто, чего никак не предполагали увидеть, и от увиденного кровь застыла у них в жилах и мурашки электрическим током пробежали по всему телу. Над толпой медленно и торжественно плыл обитый красной материей продолговатый ящик, и в нём неподвижно лежал дядька со страшным в своей неподвижности восковым лицом, запавшими глазами и выделяющимся крючковатым носом. Брат и сестра взвизгнули от ужаса и опрометью бросились прочь. Прибежав домой, они, долго не могли прийти в себя и в эту ночь никак не могли заснуть.

Впрочем, Иришка как старшая сестра и человек с более устойчивой психикой легче справилась с потрясением, а вот у Василия начались ночные кошмары. Как только, ложась спать, он закрывал глаза, являлся страшный дядька. Чтобы отогнать видение, прошлось засыпать с включённым светом, что, впрочем, помогало лишь отчасти. Ночные мучения продолжалось довольно долго, однако время лечит любые раны. Постепенно видение становилось всё расплывчатее, пока окончательно не исчезло, спрятавшись где-то в глубинах памяти.

С тех пор Василий стал очень нервно реагировать на всё, что связано с прощальными церемониями. В те давние годы было принято выносить усопших прямо из подъездов домов, и Василий, возвращаясь домой из школы, ужасно боялся встретить, заворачивая за угол, похоронную процессию, а медно-гнусавые звуки мелодии шопеновского марша с тех пор сделались для него самыми неприятными звуками на свете…

 

Глава двадцать четвёртая

 

Впечатление от первого столкновения со смертью наложило глубокий отпечаток на сознание Василия Петровича. С течением временем у него составилось определённое убеждение, что действия, к каким прибегают люди, обставляя прощание с близкими, имеют весьма отдалённое отношение к сути происходящего. Вместо того чтобы как можно бережнее сохранить в памяти живой образ ушедшего, полагал Василий Петрович, люди тратят силы на совершение строго регламентированных в своей последовательности обрядов над оставшейся после него неживой оболочкой, то есть над чем-то совершенно чуждым и противоположным жизни. Но именно это неживое они для чего-то обряжают и украшают, обкладывая цветами и всматриваются в это неживое, желая запомнить его в этом состоянии как можно надольше, тогда как естественнее было бы запомнить и сохранить в памяти то живое, человеческое, которое оживляло эту оболочку и было единственно значимо для окружающих, любимо ими, оставить себе свет, который излучал ушедший и который согревал бы их во всём протяжении жизни…

И вся последовательность обрядов, всё это жуткое разглядывание неживого, все эти цветы и памятники, на холодной мраморной поверхности которых улыбались похожие на живых, но уже неживые люди, наконец, само старательное запечатывание останков в ящик и дальнейшее закапывание их в землю, туда, в самую глубь, подальше, куда-то в подземное царство червей, для того будто, чтобы из этой глубины уж точно невозможно было выбраться наружу, всё это наводило на Василия Петровича жутчайшую тоску, и когда он сталкивался с необходимостью присутствия на прощальных мероприятиях, он старался – не протестуя, впрочем, и не пытаясь оспорить никоим образом правильность поведения окружающих, – старался по возможности минимизировать собственное своё участие, оставаясь в сторонке, на возможно приличном расстоянии от происходящего.

 

Глава двадцать пятая

 

Но теперь, вследствие приближения к нулевой точке, Василий Петрович с ужасом вдруг осознал, что и с ним самим неизбежно поступят точно так же, то есть обрядят в новенькую, с иголочки одежду, поместят в ящик, обложат тело цветами и будут долго, с жадной жалостью вглядываться в мёртвое восковое лицо, не замечая подмены, потому что мёртвое лицо это не будет иметь ничего общего с Василием Петровичем, жизнерадостным, весёлым человеком, обладателем великолепного баритона, душой компании… Не улыбнётся это лицо и не споёт, не расскажет анекдот… Нет потому что здесь никакого Василия Петровича, нет… Наконец, наглядевшись, люди накроют ящик крышкой и старательно заколотят крышку гвоздями, чтобы продемонстрировать окружающим последнюю, самую звучную и многозначительную точку в жизни человека. Затем ящик опустят в яму и засыплют землёй… И Василия Петровича охватил ужас, и он понял, что нужно что-то делать…

 

Глава двадцать шестая

 

Он сел перед компьютером и принялся торопливо, одним пальцем левой руки набирать текст. Печатал он волнуясь, исправляя фразы, и в итоге получилось следующее. «Находясь в здравом уме и твёрдой памяти и полностью отдавая отчёт своим словам, наказываю: после моей кончины не совершать надо мною никаких обрядов, не проводить прощальных церемоний, тело же незамедлительно кремировать. Прах затем прошу зарядить в петарду и выстрелить в воздух в виде фейерверка. Василий Петров».

 

Глава двадцать седьмая

 

Когда с работы вернулась Анфиса, Василий Петрович подвёл её к монитору и показал запись. Прочитав, Анфиса Петровна, не находя слов, молча взглянула на мужа.

То-то-то! – горячо залопотал тот, сопровождая свою речь жестикуляциями здоровой руки. – Та-ти! То-то-та! То-ти-та-та-то! То-то-та!..

Анфиса Петровна поняла общий смысл сказанного, но Василий Петрович, чтобы не оставалось никаких сомнений, обернулся к компьютеру и, отчаянно стуча по клавишам и в спешке допуская орфографические ошибки, набрал: «Не хочу, чтобв меня разглядывади неживого… Хочу, чтобы меня запомнили живым. Хочу феерверк…»

Прочитав, Анфиса Петровна расплакалась.

Василий Петрович встал и, оставив жену плакать, заковылял на балкон.

Он стоял и смотрел на освещённые окна соседнего дома, в которых происходила обыкновенная, самая обыкновенная жизнь. Люди ходили, о чём-то беззвучно разговаривали друг с другом, готовили на кухне, смотрели телевизор… Василий Петрович вдруг понял, что со всем этим, со своим недугом, женой, телевизором, равно как и с жизнью окружающих людей, ему ещё жить и жить. И придётся, хочешь не хочешь, с этим мириться и не роптать, потому что впереди будет – фейерверк…

На балконе было довольно свежо, и его вдруг поманило тепло комнаты за спиной. И ему захотелось прямо сейчас вернуться в это тепло, сесть и почитать какую-нибудь умную книжку, желательно с интересным сюжетом, а потом поговорить о чём-нибудь с Анфисой Петровной, а перед сном напиться горячего чаю с мягкой булкой…

На балкон вышла Анфиса Петровна, подошла, обняла мужа за плечи.

Вслед за ней появился Пират и остановился в балконном проёме.

Помолчав немного, Анфиса Петровна сказала:

Будет у нас фейерверк, будет…

Пират, стуча хвостом по дверному косяку, тыкался мокрым носом в ладонь Василия Петровича.

То-то-то! – сказал Василий Петрович. – Та-та-то…

И правда, становится зябко, – согласилась Анфиса Петровна. – Пойдём домой…