Граффити в Троянском метро

Граффити в Троянском метро

Город богат морозным хлебом

город богат морозным хлебом.
и граждане бредут по снегу,
точно в театре между кресел.
их тени празднично раздеты.
по царскому указу сегодня
ледяное солнце светит.
пёс чёрный крепостную стену метит,
тем самым охраняя белоснежный Кремль
от своих братьев чёрно-белых.

 

Космос по-русски

Константин Циолковский
выдумывает космос:
проектирует строительство
пятиэтажной ракеты,
заселяет её космонавтами.
четвёртое поколение космонавтов
стартует с космодромов
Черёмушки и Чертаново.
ДНК Гагарина уже в пути
в галактику «Новый Иерусалим».
рождественская звезда на 25-ом этаже
светит будто с того света…

 

Персидское стихотворение

соловей прилетел из дальних стран.
я следовал за ним
в долгих поисках правды.
сижу в тени дерева,
соловей над моей головой
поёт песню о любви к родине.
силюсь вспомнить пин-код
от своей банковской карты.

 

Подача

люди на набережной наблюдают,
как вторая ракетка мира, выигравший
за карьеру сто двадцать миллионов
девятьсот пятьдесят пять тысяч
девятьсот четыре доллара,
выходит в море на своей яхте титанового цвета.
в кафе девочка лет пяти елозит на стуле.
бутылочка падает. лимонад проливается.
человек с кольцом на безымянном пальце бьёт
ребенка наотмашь, как профессионал, по голове.
туристы на набережной смотрят на яхту.
головка девочки летит над заливом.
вторая ракетка мира следит за подачей:
«жаль, что бога не существует, он бы точно принял».

 

Пришла зима

пришла зима
и хочется раздеться,
как сон,
как колокольный звон,
припомнить всё –
в цветах замёрзшее окно,
синицу, улетающую в детство,
и паутинку
над кухонным столом.

 

Мулла читал молитву

молчали птицы.
мулла читал молитву.
молчали мученики в саркофагах.
мулла читал молитву.
молчали будущие младенцы
на кладбище Кырхляр в Дербенте.
мулла сказал: «Амин»,
и мне мерещилось землетрясение,
что снова знаю я, какое в начале было слово.

 

В свежем снеге отражается шаг

в свежем снеге отражается шаг…
я мог бы, но историком не стал.
я слышу музыку, похожую на мяч:
в ней Колизей, как слон,
свистит, взрывается, хохочет.

на Парфеноне светятся слова:
«свобода, равенство, богатство».
где лев и буйвол, носорог и леопард
как пули вылетают из ружья,
Килиманджаро – ты, навеки родина моя?

 

Песни

когда кошка вспорхнула на яблоню,
листья пели песню о воробьях.
когда земля лакала кровь камней,
зрачок крота разбивался о корнеплоды.

«боги летают в глубине,
боги копают в вышине», –
пели перья яблони.

 

Не припомнить века день

не припомнить века день,
талым снегом не напиться.
у охотника зрачок черней,
и в зубах мертвеет рукавица.

 

Оранжевый пуховик

осенью двадцатого года
я надеваю оранжевый пуховик,
который я носил прошлой весной,
и выхожу на балкон покурить.

той весной я жил в деревне на острове,
курил и смотрел на горы.
дальше существовало только море.
всё изменилось.

этой осенью вокруг большой город,
и в нём плавают миллионы душ.
я курю в оранжевом,
точно спасательном жилете, пуховике.

на лавке мужички в тёмных бушлатах
отмечают государственный праздник,
гутарят о знакомых утопленниках, о тех,
кого за прошедшие полгода унесло течением.

 

Там

там дома стоят на ртутной воде,
в ней рыбы смеются как деньги.
там на дне небоскрёба
самый лучший маньяк
курит человеческую победу.
там облака правды ведут
диалог с гномами на суахили
о диалектике Гегеля.
там слон стоит на двух ногах
и хоботом рисует Галилея.
там пьяные птицы спят на парковых
скамьях, их церковное пение в клетках
похоже на аппендицит. там генералы
путешествуют автостопом по Европе
и мечтают инкогнито уехать в Антрацит.

всё это, конечно же, там. там – это нигде.
я выдумал там стоя в очереди за петрушкой.
у нас же не там, а здесь. здесь – это везде.
из каждого фонаря нам светят здесь
поэзия, гармония, космос.

 

Старый учёный аббат

старый учёный аббат
не засеивал рыжую землю.
он дышал. он книгу листал
и молился без свечей:
«поэзия чиста и виноградна.
и богатым будет урожай».

 

Чернозём

за железными дверями,
за замками, за звонками
ухо чернозёмное жужжит.
фонарь лапает предметы.
тепловоз, точно навоз
троянской лошади, смердит.
волны из сугробов плещут,
в них чернорабочий тонет.
слово из соседа дышит:
открывает глаз и хочет есть.

 

Бабочка

одно крыло цветущая весна,
другое как увядшая осень.
лишь только чиркнет бабочка
головкой о лепесток –
сгорело лето её.

 

Ангелы устали

мир был огромный.
а мальчик копался в песке.

океан был тихим.
а юноша клал камень на камень.

на горизонте виднелись миражи.
а мужчина столярничал и стеклил.

небо было такое звёздное.
а старик крыл крышу.

«что тебе надо от меня, Луна?
зачем ты просвечиваешь всё до дна?» –
спросил мертвец.

и мир исчез.

 

Я становлюсь старше

я становлюсь старше,
я становлюсь страшнее,
поле меня уже не вспашет,
одуванчик не сломает мне шею.
старение – моя малость.
запах овечьей шерсти.
острый воздух режет мой голос,
поцеловать торопятся губы
папоротника вечнозеленую ересь.

 

Ненаписанная Илиада

Гомер не сочинял стихи в поезде,
не дышал выхлопными газами мегаполиса,
не разглядывал Анатолию из самолёта,
не пялился на своё отражение в стекле,
стоя плечом к плечу с другими ахейцами в вагоне…
кто же тогда нарисовал все эти граффити в Троянском метро?

 

Моему черепу

в тебе столько глупостей,
точно в коробке шоколадных конфет.
в тебе столько мудрости –
сам бы я столько никогда не насочинял.

иногда в тебе звучит кларнет,
но чаще всё валяется
как попало, будто ветер
тысячелетий хозяйничает внутри.

когда я сплю, ты рядом лежишь
и мурлычешь на ушко мне:
«я сам себе никогда не принадлежал.
пробуждайся, Аладдин!»

 

Инопланетянин

в его хрусталике не свет
преломляется, а тьма.
поэтому мы не узнаем
друг друга. но когда я ночью
читаю чёрное на белом:
«привет, пришелец!»