Журнальный мир

Памяти сибиреведа

О смерти Алексея Михайловича Малолетко я, к стыду своему, не знал целый год. Спрашиваю себя: почему? И отвечаю: две незначительные газетные публикации прошли мимо меня. А вот в Барнауле уже выпустили книжку о нём и с прошлого года проводят научно-краеведческие чтения памяти А. М. Малолетко.

Его работы – а их около 700, в их числе полсотни монографий и учебных пособий – знают на Западе, он академик международной Академии безопасности жизнедеятельности и экологии, почётный член Русского географического общества и состоял в его президиуме. В коллективном учебном пособии «Сибиреведение» (Томск, 2008) лучший и самый трудный раздел «Северная Азия: природа и раннее заселение» написан им.

Сибиреведение, вообще говоря, немыслимо вне комплексного подхода. А Малолетко умел прочертить главные расовые маршруты: «Представьте карту мира: Сирия, Ирак – Ближний Восток. Вот отсюда пошли они и шли тремя путями. Первый, самый ранний, – это готентоты и бушмены. Они законсервировались в Африке, они похожи на всех – и на европеоидов, и на африканоидов. Второй путь – от Средиземного моря на север вслед за отступающими ледниками. За ледниками шли мамонты и бизоны, а человек шёл за бизонами. Потом от этого северного пути отпочковалась ветвь – в нашу европейскую часть, на Урал, потом в Сибирь. Это примерно 25–30 тысяч лет назад. Они пошли на юг вдоль гор и дошли до Байкала. Дальше они не пошли потому, что там горы, мало продуктов питания. Это бореальная волна. В Сибирь пришли предки угров – хантов и манси, – они существовали долго, пока их не растворили новые пришельцы. Третий путь: из Передней Азии пошли по побережью Индийского океана, по субтропикам. Дошли до Индокитая и разделились на две ветви. Одна ветвь – на острова и в Австралию, а вторая по берегу Японского и Охотского морей пошла на север. Они заселили Камчатку, потом перешли в Америку, но не через Берингов пролив, как большинство говорит, а по Алеутским островам. Первые поселенцы в Америке были носителями этого недифференцированного антропологического типа. Они похожи на монголов, а нос у индейцев орлиный. От негров – длинные руки, до колен, и крупные коренные зубы».

Кроме специальных исследований по исторической географии и геологии Сибири – книги и статьи «Палеотопонимика», «Бореальные народы и бореальные языки», «Бронзовый век Васюганья», «Опыт реконструкции языковой принадлежности носителей культур эпохи бронзы Западной Сибири», «Географическая ономастика». И главный труд – «Древние народы Сибири» (6 томов). Широта его интересов удивляет, а у кого-то вызывает и недоверие: не может быть, кончился, мол, век универсалов. Он-де в топонимике дилетант, языков не знает. А кто их знает – в таком объёме? Человек больше тридцати лет занимался топонимикой – и всё равно дилетант? Комплексный-то подход, филологам недоступный, многих раздражает: «Стал я разрабатывать свою тему – палеогеография, геологические условия древних эпох: и рельеф, и почвы, и ветры, и солёность воды – весь комплекс условий… Основные этапы уже прослежены, осталась детализация. Генетики подключились, и топонимика сильно помогла. По крайней мере, мне понятно как палеогеографу, где народ зародился, куда он мог пойти. И предположения подтверждались топонимически, археологически и генетически». Его книга о кетах, на мой взгляд, лучшая по теме, интересна всем – и школьникам, и академикам. Он хотел издать ещё одну книгу, о тунгусах, но жизни-здоровья на это не хватило.

Алексей Михайлович работал без устали и в преклонном возрасте. В 2019 м году ожидалось его 90-летие, – он не дожил до него несколько месяцев. Последняя его книга – «Эволюция речных систем Западной Сибири». Геологическая история северной Азии интересовала его с молодости.

В полном объёме наследие А. Малолетко, профессора двух университетов – Томского и Алтайского – ещё не осмыслено. Но у него немало учеников, в том числе именитых. Одно тут недопустимо – безразличие к этому имени.

А. Кержак

Советской власти я благодарен за то, что я, сын полуграмотных крестьян из забытой Богом деревеньки, получил высшее образование, стал инженером, стал учёным. Я рано научился читать и как праздника ждал школьных времён, но записали меня в первый класс с большим трудом (мне не было 8 лет). Учился я с удовольствием. В летние каникулы прочитывал все учебники (кроме математики), и с нетерпением ждал 1 сентября. Началась война, начались житейские трудности. После 8 класса мать сказала, что денег нет, чтобы заплатить за обучение. Плата за обучение составляла 150 рублей, и угроза не поступить в девятый класс была реальной. Шла война, городишко был переполнен эвакуированными, рабочих мест не хватало, и мне, мальчугану, эти 150 рублей заработать в летнее время было просто нереально. Моё образование на этом могло закончиться. Я не верю в мистику, но до сих пор не могу поверить в реальность случая. Я шёл по улице, бросил взгляд направо. Среди мусора и перекати-поле, вынесенными степным ветром в кювет, увидел деньги. Свёрнуты два раза. Сотня и пятьдесят рублей. Ровно столько, сколько мне требовалось для полного счастья…

После отмены карточек заметно полегчало. Но трудности не исчезли. Новый декан, Наум Александрович Нагинский, вступивший в должность после либерала профессора Григория Григорьевича Григора, решил наладить дисциплину среди студентов. Наказать одного, но так, чтобы остальные боялись. Выбор пал на меня. На третьем курсе в первом семестре я пропустил 8 часов. Причина была, как я сказал декану, неуважительная: у меня не было денег, чтобы сходить в столовую, и я день работал на весовом заводе, носил железяки из склада на весы и обратно. На общем собрании студентов и преподавателей факультета декан потребовал решительно осудить разгильдяя с соответствующими оргвыводами. Но студенты его не поддержали. Все студенты дружно защищали меня, иначе вы никогда бы не держали в руках эту книжку. В знак благодарности за солидарность свою первую монографию (1972 год) я посвятил географам, товарищам по учёбе в Томском университете.

В 1949 году мой доклад был отмечен Почётной грамотой облисполкома. Этот год я считаю началом своей научной деятельности. Научный руководитель (он же декан) предложил два доклада оформить в виде научных заметок в сборник «Вопросы географии Сибири». В 1953 году, в третьем выпуске сборника, посвящённом юбилею академика В. А. Обручева, заметки были напечатаны. Мою дипломную работу «Геоморфология Нижнего Притоболья» руководитель, Н. А. Нагинский, оценил так: «Её немного бы подработать, и можно печатать как книжку».

Когда из Западно-Сибирского геологического управления (тогда оно находилось в Новосибирске) приехал отраслевой инженер В. П. Казаринов «за толковым выпускником-геоморфологом», Нагинский рекомендовал ему меня, хотя я был уже распределён в Амакинскую экспедицию, которая искала и первой нашла алмазы в Якутии. И позже Н. А. Нагинский сыграл важную роль в моей судьбе. Помню его последнее письмо: «Я рад буду, если вы станете учёным – с моей помощью или без». Л. А. Рагозин предлагал мне пойти к нему в аспирантуру, но я отказался, поскольку мне уже надоело жить на стипендию.

Мне крупно повезло, что я начал свою производственную деятельность с работы в Салаирской геологоразведочной экспедиции (село Залесово Алтайского края; 1951 год). Экспедиция в годы войны именовалась как Салаирская бокситовая, позже объединилась с Бокситовой экспедицией Западно-Сибирского геологического управления Комитета по делам геологии при Совмине СССР. Мне повезло несколько лет работать под руководством Михаила Петровича Нагорского, который удачно сочетал в себе таланты учёного и полевика. В 1955 году М. П. вернулся в Томск, где возглавил геологическую службу в местной геологической экспедиции. Переехав в Томск (1965 год), я возобновил деловой контакт с Михаилом Петровичем. Он оппонировал мою докторскую диссертацию в 1974 году. Его добрым отношением ко мне я всегда дорожил.

В 1951 году после двух месяцев работы меня назначили техруком своей партии – в связи с широким разворотом геологических работ с кадрами инженерно-технических работ была напряжёнка. Вскоре эта должность стала именоваться «главный инженер». Для меня, выпускника университета, да ещё и географа впридачу, работа в такой технической должности была нелёгкой. Буровые станки, допотопные нефтяные движки «А-22», насосы, автомашины, проходка и крепление шурфов, техника безопасности, составление проектов и смет, подписание буровых рапортов и нарядов на работу – всё это навалилось на меня новым тяжёлым бременем. Всю зиму я пропадал в мехмастерской, где под руководством механика-самоучки познавал тонкости буровых работ и ремонта оборудования.

1954 году я написал свой первый производственный отчёт. В нём были описаны с десяток поисковых участков. Ни на одном из них не были найдены бокситы – ни мел-палеогеновые (гиббситовые), ни девонские (диаспоровые). Лишь несколько позже мне стало ясно, почему этот регион был явно бесперспективным. Прозрение наступило, когда я стал работать на Центральном Салаире. В отчёте для каждого участка дал физико-географический очерк, очерк предыдущих геологических исследований, стратиграфия, полезные ископаемые. Иллюстративный материал был весьма обильным. В Новосибирске мне передали рецензию, написанную С. Ф. Дубинкиным, оценившим мой отчёт на тройку. При знакомстве со мной в коридоре управления С. Ф. разочарованно сказал: «Я-то думал, что отчёт написал опытный геолог, и постарался с рецензией». Я несколько дней потратил на то, чтобы с отчётом познакомился главный геолог управления Иван Николаевич Звонарёв – очень занятой человек. Наконец он сказал, чтобы я пришёл к его дверям без десяти девять. Наутро я как часовой ждал его с папкой в руках. Он тщательно знакомился с отчётом до семи вечера, прервавшись только на обед. Он читал текст строчка за строчкой, внимательно рассматривал иллюстрации и делал замечания. По каждой мелочи, по каждой неточно сформулированной фразе замечал небрежность, на которую я не обратил бы внимания. Например, «река не может впадать в другую под прямым углом». Иван Николаевич не прервался для подписания бумаг, с которыми приходили его сослуживцы. Сослуживцы, отсидев в кабинете по часу, уходили. Позже у меня сложились хорошие отношения с И. Н. Звонарёвым при работе в НТО Горное. Глубокое уважение к этому простому человеку и знающему специалисту я пронёс через все эти годы.

В 1953 году я был переведён в Майскую партию, которая занималась разведкой Бердско-Майского месторождения геосинклинальных диаспоровых бокситов. Мне, привыкшему к вольностям геолога-поисковика, трудно было привыкать к строгостям геологоразведочной практики: вынесению скважин и шурфов на разведочный план по координатам, построение разрезов при помощи циркуля и масштабной металлической линейки, строгий подсчёт среднего содержания компонентов в руде. И, главное, недоброкачественная работа не принималась. Ответственность в этой работе ценилась высоко. Пришлось поневоле принимать.

Партией руководил пенсионер Павел (Пантелеймон) Иванович Паско, до этого работавший заместителем начальника управления по хозяйственной части. С молодой женой он покинул Новосибирск, чтобы возглавить разведочную партию в глухой Салаирской тайге. Я ему благодарен за урок мудрости, преподнесённый мне при решении производственного вопроса. Нашу беседу прервал молодой буровик, который попросил у начальника лошадку, чтобы съездить в пос. Барит (Кемеровская область) на примерку костюма, который он там заказал шить. Павел Иванович без лишних слов разрешил. После ухода буровика я с некоторым укором сказал, что снег тает, дороги рушатся, возникли трудности с перевозкой буровой установки на новую точку, каждая лошадь на счету, а вы… На это Павел Иванович спокойно сказал, что если буровик думает о новом костюме, такой буровик пьяный на работу не выйдет. Потом слышал его высказывание в подобной ситуации: «Если рабочий вывез дрова, а сено сметал на крышу сарая, такого рабочего я могу зимой послать на любой участок. Он будет спокоен: дети в тепле, корова накормлена». После этого я понял, что выполнение производственного плана – это менее значимое деяние, нежели забота о человеке. Прежде я (как было принято в стране) считал, что выполнение производственного плана – это главная и первостепенная задача руководителя.

Мне интересно было осваивать геологоразведочное дело, но я нашёл нечто интересное и для себя. Скважины и шурфы вскрывали рыхлые отложения, которые пренебрежительно назывались наносы и документировались несколькими словами. Позднее эти покровные отложения мною были выделены как чумышская свита, среднечетвертичные отложения тазовского времени. Хорошая вертикальная привязка горных выработок и их огромное число позволили отрисовать рельеф фундамента, для которого особенно примечательны карстовые котловины на контакте известняков и сланцев, выполненные бокситоносными отложениями мел-палеогенового возраста.

В 1956 г. мне удалось «пробить» проект на поиски месторождений платформенных бокситов на Центральном Салаире. Сделать это было архитрудно: за этой частью Салаира прочно укрепилась слава явной бесперспективности на бокситы. Реконструируя развитие эрозионного рельефа, я пришёл к выводу, что расчленение кряжа шло в направлении от периферии к осевой части, поэтому в пределах последней условия для сохранения были оптимальными. С третьего захода главный инженер управления Скробов утвердил мой проект с ассигнованием 1 миллион рублей.

На выбранном по геолого-геоморфологическим показателям участке ставилась магнитометрическая съёмка по сетке 20×70 м. После чего эпицентр аномалии разбуривался. После определения глубины залегания рудное тело разбуривалось по сетке 100×50 м. За два года партия разведала залежей платформенных бокситов больше, чем за предыдущие 25 лет.

В 1956 году бокситовая эпопея на Салаире была завершена. Запасы по всем месторождениям подсчитаны и поставлены на баланс. Специалисты Гипроалюминия рассматривали варианты дороги – железная или автомобильная. Геологи готовились получать ордена и премии, как вдруг… В 1957 году было открыто Кия-Шалтырское месторождение уртитов, технологическая пригодность которых в качестве алюминиевого сырья была доказана ленинградским ВАМИ (Всесоюзный н.-и. и проектный институт алюминиевой, магниевой и электродной промышленности). Месторождение уникальных руд отличалось также солидным сырьевым потенциалом и простыми условиями для отработки.

В 1960 году я был переведён в Алтайскую гидрогеологическую партию (село Верх-Катунское), где планировалось написание крупного отчёта по пятилетней геолого-гидрогеологической съёмке степной части Алтайского края. Возможности наземных геоморфологических исследований, изучения рыхлых отложений мезозоя и кайнозоя с помощью бурения, мощная лабораторная база Геолуправления (Новокузнецк) звали на неординарные решения и новые удивления.

В первый же год работы при описании берегов Оби между Усть-Чарышской пристанью и Барнаулом я с удивлением увидел раковины унионид в толще довольно молодых, по крайней мере послеледниковых отложений ниже села Калманка. Эти двустворки всегда считались древними, доледниковыми руководящими формами. А тут… Потом я нашёл их в террасовых отложениях у Камышинского отделения совхоза «Алтай» и у села Ануйского. Нередко створки моллюска находились в прижизненном положении – парами. Раковины корбикулид также встречались в молодых террасах, например в первой террасе Ануя. Обобщив наблюдения, я послал статью в «Советскую геологию». Владимир Александрович Николаев (Институт геологии и геофизики СОАН СССР), хорошо знавший эту проблему, как-то по-дружески похлопал меня по плечу и незлобиво сказал: «Парень ты хороший, но зачем полез в центральную печать. Напечатался бы где-нибудь здесь, незаметно бы прошло…». Я был настолько уверен в своей правоте, что это замечание Николаева только подстегнуло меня к дальнейшим поискам истины. Мне удалось собрать достаточное количество раковин унионид и корбикулид из двух разных местонахождений и сделать радиоуглеродные определения в Новосибирске и Ленинграде. Результаты – 33000 и 40000 лет. Радостный и окрылённый успехом, я рассказал об этих определениях С. А. Архипову. Тот с каким-то равнодушием сказал, ну что ж, жили в доледниковье, жили в послеледниковье. Меня такая реакция обескуражила. А недавно палеонтолог из Новосибирска Владимир Зыкин порадовал по телефону: ему удалось в одной речушке, притоке Иртыша недалеко от Омска, найти ныне живущих унионид. Спор о стратиграфическом и палеогеографическом значении унионид и корбикулид был решён однозначно.

Но более важным в практическом отношении было палеогеографическое исследование, касающееся реконструкции древних речных систем. Само собой напрашивалось решение – Алтайские горы являются эдакой водонапорной башней, от которой происходит водоотвод. На гидрогеологических картах водоносные отложения (галечники, пески) какого-либо стратиграфического горизонта нельзя произвольно объединять в виде бесформенного пятна. Были построены палеогеографические карты с показом древних русел рек. Такие карты оказали огромную помощь водостроительным организациям. Резко сократилось количество безводных скважин, у гидрогеологов при проектировании появилась возможность выбора водоносного горизонта по глубине, качеству воды и водообильности, фильтра и пр.

В одну из отпускных поездок в Томск я зашёл на кафедру географии, застал там заведующего, профессора Г. Г. Григора. Профессор не то спросил, не то уведомил, что мой руководитель уехал. И сразу же предложил: «Хочешь, я буду твоим руководителем?». Я от неожиданности опешил и без особой радости согласился. Григорий Григорьевич сказал: сейчас же идём к проректору по научной работе. Профессор по тропинке из Бина (ныне корпус № 3) в главный корпус шёл впереди, я плёлся за ним…

Годы работы в Алтайской гидропартии были для меня очень продуктивными. Меня стало более интересовать палеогеографическое направление в моих творческих поисках. Постепенно стала вырисовываться система палеогеографического развития Предалтая с мезозоя до наших дней. К 1965 году «вырисовалась» диссертация. Я послал свой «кирпич» А. А. Земцову с просьбой посоветовать, что доработать и пр. Алексей Анисимович сразу же мне ответил, что ничего не надо переделывать, а надо срочно оформлять документацию на защиту. В Управлении (Новокузнецк) я получил в марте добро, а в Томске на май назначили защиту. Доклад я начал сумбурно, пытаясь написанный текст изложить своими словами. Уловил настороженный взгляд В. А. Хахлова. Как он потом признался, подумал: «геолог и говорить-то не умеет». Потом я закрыл листочки доклада, подошёл к стене, увешанной картами. Стал рассказывать, переходя от одного листа к другому. Доклад длился 40 минут, меня не прерывали, чувствовалось, что материал нравится слушателями. Потом было много вопросов, стопроцентное голосование. Меня утвердили, удивительно быстро – в июле.

Вскоре по возвращении в гидропартию я получил предложение А. А. Земцова участвовать в конкурсе на замещение вакантной должности доцента кафедры географии. Работа в университете мне понравилась. Но многое было для меня ново, к чему я долго и с трудом привыкал. Особенно это касалось высказывания своего мнения.

Мне нравилось разрабатывать новые курсы, что удивляло коллег. Я впервые (или более глубоко) усваивал для себя неизвестное, сам процесс разработки лекций увлекал меня новизной информации. За годы работы в университете я разработал и читал около 20 курсов. В этом отношении я, наверное, был рекордсменом. Долгие годы я возглавлял студенческое научное общество на кафедре, регулярно организовывал конференции. В порядке проведения учебной практики студентов организовывал комплексные студенческие экспедиции на Алтай, Таймыр. Это не были поездки «посмотри налево, посмотри направо». Студенты выполняли по чьему-то заданию конкретную работу. Студенты изучали озёра Ая, Телецкое, Иткуль, Хантайское, реки Чумыш и Чарыш. По материалам этих экспедиций я написал несколько книг.

В конце 1967 года по настоятельному требованию А. А. Земцова я поступил в докторантуру, но в связи с болезнью защитил диссертацию только в 1974. Да и сама диссертация прошла защиту под давлением обстоятельств. После болезни интерес к диссертации пропал, и я уже поставил на ней, как говорится, крест. Однажды вызывает к себе проректор по научной работе М. П. Кортусов. «Ты у меня стоишь на попа, – сказал он, показывая на картотеку докторантов, – и должен защититься в следующем году. Мы взяли соцобязательство произвести 11 защит, одиннадцатым будешь ты», – твёрдо закончил проректор. Сопротивляться было бессмысленно. Не подводить же родной университет в нашей общей борьбе за 1-е место в соцсоревновании.

В 1975 году закрыли специализацию «геоморфология», с которой были связаны все мои лекционные курсы. Декан предложил мне читать курсы по экономической географии. Я сделал решительный шаг…Ректор подписал моё заявление на увольнение. Мне ничего лучшего не пришло в голову, как вернуться на производство, в геологию, на Алтай. Из аэропорта в Барнауле я позвонил ректору. Неверов обладал удивительной памятью на лица и фамилии, поэтому разговор в его кабинете был предметным. Ректор предложил мне должность проректора по научной работе и помощь в организации географического факультета. При утверждении в должности кто-то из замов министра поддержал мою просьбу: «Проректор по науке должен иметь свою науку». Дальнейшие события по открытию географического факультета развивались так. Несмотря на полную поддержку краевых организаций, в министерстве эту идею не поддержали. Препятствовал Госплан РСФСР, который подсчитал, что в республике географов с университетским образованием подготавливается достаточно. Не знаю почему, но начальник планово-финансового отдела министерства Трифонов очень благосклонно относился к Алтайскому университету и к идее открытия в нём географического факультета. Похоже, он договорился в Госплане. Я срочно вылетел в Москву.

Начальник управления университетов и юридических вузов Алексей Иванович Попов уже готов был поздравить меня с открытием факультета, как в кабинет вошёл один из первых замов министра. Небрежно кивнул в мою сторону, как будто спрашивая, кто это. Алексей Иванович сказал, что вот в Алтайском университете открываем географический факультет. Зам взорвался: «Никаких открытий!». Алексей Иванович развёл руками, показывая – ничего сделать не могу. Не знаю, как бы складывалась судьба географии в Алтайском университете, если бы зам был в командировке или болел гриппом…

В 1979 году в Барнауле проходило выездное заседание Президиума СО АН СССР для установления связи с «местами». Мне, единственному от вузов, предоставили право выступить. Я хорошо знал положение дел в крае и неприглядно обрисовал состояние науки в крае и выразил надежду, что с помощью СО АН СССР положение дел исправится. Начальство сочло моё выступление неудачным. Тучи сгущались. Я сказал, что буду увольняться. Меня вызвали в крайком и сказали, что в крае всего 12 (!) докторов наук, и меня они не выпустят. Предложили в политехническом институте организовать кафедру охраны природы и труда.

В Томском университете меня почему-то зачислили профессором по кафедре «Охрана природы». Когда в Новосибирске академик А. Г. Аганбегян вручал аттестат профессора на региональном собрании счастливых докторов и профессоров, он не скрыл удивления: «впервые вижу такого профессора». Да, я был волею случая первым профессором по охране природы от Урала до Тихого океана. На кафедре географии я получил более широкое поле преподавательской и научной деятельности, за что благодарен А. А. Земцову, заведующему кафедрой. Я разработал и читал лекции по (около) двадцати курсам, чем значительно расширил и углубил свои познания в географических и иных науках. Я с интересом работал со студентами, долгое время руководил географическим кружком. Организовывал в порядке руководства учебными практиками студенческие экспедиции. По материалам собственных наблюдений студенты писали хорошие дипломные и курсовые работы, а я – книги.

В 1974 году судьба свела меня с археологами Томска, затем Барнаула и Новосибирска. Ещё работая в гидрогеологической партии (1960 год), я передал в Бийский краеведческий музей подъёмный материал (керамика, бронзовые и костяные изделия), который собрали на берегу Ануя выше села Ануйского. Археолог музея Борис Хатмиевич Кадиков определил возраст находки – ранняя бронза. У обывателя всегда проявлялся интерес к таинствам археологии. Не был исключением и я. Когда молодой археолог из Томска Ю. Ф. Кирюшин, тогда ещё не доцент, предложил посетить его раскопки на Васюгане, я согласился. Вертолёт приземлился рядом с раскопом. Студенты сидели на корточках в яме, и с разной степенью старательности детскими совочками что-то выковыривали из рыжей глины. Юра Кирюшин не обманул меня: рыбалка была замечательной. «Губернатор» этого заброшенного посёлка, Пётр Афанасьевич Милимов из рода Кочурки («бурундук»), сын последнего васюганского шамана, охотно брал меня на проверку сетей и морд, научил готовить тяпсу – поджаренную на заострённой палочке рыбу. Иногда я часами сидел у раскопа, наблюдая, как слой за слоем (как сказали бы археологи, штык за штыком) раскрывался раскоп. Мне это представлялось, как чтение книги, только от последней страницы к первой. Первые события в жизни древних обитателей были скрыты на глубине.

Постепенно я стал понимать раскоп, собрал материал, который требовался для раскрытия природных условий времени обитания древних насельников. Отбирал пробы на спорово-пыльцевой и палеокарпологический анализы, обломки камней для петрографического, выплески бронзы для спектрального, кусочки древесного угля для ксилотомического, образцы почвы для почвенного анализов. Обработанный материал использован в кандидатской диссертации, а позднее – в нашей совместной монографии «Бронзовый век Васюганья» (Томск, 1979).

Но работа на Тух-Эмторе дала мне импульс не только для познания археологии. Я много времени проводил в беседах с Петром Милимовым, пытая его по части местной топонимии, которой я стал заниматься ранее. В беседах я обратил внимание на то, что местные ханты имеют дуплетные названия некоторых природных объектов. А некоторые географические термины вообще встречаются только в хантыйском, а в других финно-угорских языках отсутствуют. Это навело меня на мысль, что эти новации в хантыйском языке являются заимствованиями из какого-то не родственного языка. Появилась крамольная мысль о том, не являются ли «дарителями» этих новаций древние насельники, следы которых мы раскапывали. Археологический памятник на Тух-Эмторе был трёхслойный. Впервые человек на Тух-Эмторе появился примерно 8 тысяч лет назад. Рыболовы и охотники длительное время безмятежно жили на берегах этого озера. Но 3,5 тыс. лет назад сюда пришли скотоводы со стороны Иртыша. Их привлекли богатые луга, среди которых произрастали еловые рощи. Пришельцы принесли свою традицию в изготовлении и украшении керамических изделий, прекрасное бронзолитейное производство. Но через 500 лет климат ухудшился, лес и болота стали наступать на луга. Скотоводы ушли на Енисей. Но часть их осталась, смешавшись с аборигенами и переняв их охотничье-рыболовецкий образ жизни. В языке хантов сохранились и стали родными слова, чуждые для финно-угорских языков. Но на каком языке говорили пришельцы? Долгие поиски сходной лексики привели нас на Кавказ. В языках нахско-дагестанской и адыго-абхазских групп нашлись такие схождения. А у сибирских народов – у кетоязычных енисейцев. Более того, можно сказать, что на Тух-Эмторе жили предки арин(ов), которых русские ещё застали около Красноярска. Свою версию о происхождении кетов я изложил позднее в монографии, которая получила неоднозначную оценку. Против меня работало суждение: «он же не историк и не археолог». Но я именно этим горжусь.

В 1984 г. посчастливилось предварительно обследовать Малояломанскую пещеру по реке Малый Яломан (приток Катуни). В этом же году на археологической конференции я выступил с докладом, который заинтересовал А. П. Деревянко. Анатолий Пантелеевич предложил мне поучаствовать в исследовании некоторых пещер Алтая, на что я с радостью согласился. В том же году осенью мы посетили Сибирячихинскую (им. А. П. Окладникова) пещеру, в раскопках которой я принял участие в последующие два года. Затем в течение нескольких лет работал на пещерах Каминной и Денисовой. Постепенно мне раскрывались возможности реконструкции палеогеографических условий формирования пещер и накопления в них рыхлых отложений. Очерчены были и перспективы нахождения древнейших (ранний палеолит) археологических памятников как в пещерах, так и на ближайшей открытой территории. Совместно с Г. Я. Барышниковым, который также работал на этих памятниках, написали монографию «Археологические памятники Алтая глазами геологов» в двух частях (1997 и 1999 гг.), неоднозначно принятую археологами.

С большим интересом я в течение двух сезонов работал на памятнике Берёзовая Лука (эпохи ранней бронзы) на Алее, у с. Безголосово. Поселение носителей елунинской культуры на пойме Алея прекрасно сохранилось, будучи погребённым под речными наносами мощностью полтора метра. Очаги, следы жилищ, хозяйственные ямы, огромное количество мелких обломков костей, обломки керамических сосудов, немного металлических костей – далеко не полный перечень археологических находок, оставленных скотоводами, пришедшими из Передней Азии. Первое обобщение исследований памятника сделано в монографии «Берёзовая Лука – поселение эпохи бронзы в Алейской степи» (2005; авторы Ю. Ф. Кирюшин, А. М. Малолетко, А. А. Тишкин).

Совместная работа с археологами не ограничилась палеогеографическими реконструкциями. Мне стали более понятны разновременные передвижения древних племён, которые оставили не только битые горшки, каменные и бронзовые изделия и захоронения, но и названия географических объектов. Идентификация культур (имеются в виду археологические культуры) и этносов – дело очень трудное. Пришлось знакомиться с достижениями не только археологии, которая мне стала понятна, но и палеоантропологией, этногенетикой, исторической лингвистикой, топонимикой. Мои палеогеографические познания нашли в этих науках хорошую поддержку для формирования представлений о ранних миграциях сапиентного человека и его этнической (языковой) принадлежности.

Пятитомная монография «Древние народы Сибири по данным топонимики» (1999–2006) была хорошо принята лингвистами и этногенетиками. Археологи же читали, но не ссылались. Я давно заметил, что они ревностно относятся к вторжению в их область «варягов», хотя охотно пользуются методами исследования естественных наук. Правда, эти методы археологи воспринимают лишь тогда, когда результаты исследований «льют воду на их мельницу». Работу с археологами и топонимистами я всегда считал самой интересной и смелой. Для меня сейчас топонимика – это рабочий метод в этногенетических построениях. За первый том «Древних народов… (предыстория человека и языка)» я был удостоен Демидовской премии (1999).

В эти же годы (с 1971-го) я стал заниматься изучением озёр. Всё началось банально. Мне поручили проведение учебных практик со студентами-географами первого и второго курсов. Студенты работали с увлечением. Несколько студентов остались продолжать работы и после окончания практики. Позже я написал и издал небольшую книжечку «Озеро Ая и его окрестности», выдержавшую три издания. Позднее изучены химический состав дождевых, родниковых, речных вод Телецкого озера. Впервые были обнаружены в атмосфере, водах родников и озера (придонные слои) горючие газы (метан, этан, пропан, бутан). По результатам работ была написана книга «Телецкое озеро по исследованиям 1973–1975 г.» (2007 г.).

С 1976 года в течение девяти полевых сезонов проводил исследования природы Хантайской гидросистемы (плато Путорана) – Хантайского озера, Малого Хантайского и Арбакли, Хантайского водохранилища и впадающих в них притоков. Первоначально работы выполнялись на водохранилище Хантайской ГЭС, которое было взято как эталонное для выявления возможных изменений в природе в результате строительства Курейской ГЭС. Географические исследования выполнялись по программе, апробированной на Телецком озере. Очень подробно изучена гидрохимия, батиметрия Хантайского озера. При батиметрической съёмке в восточной части последнего была найдена максимальная глубина – 387 м. Особо следует отметить исследования ихтиолога Владимира Ивановича Романова по изучению систематики и биологии рыб Хантайской гидросистемы. Полевые работы В. И. продолжает и ныне. По материалам заполярных экспедиционных работ была написана коллективная монография «Природа Хантайской гидросистемы» (1988 г.).

В 1981–1982 гг. студенческая экспедиция работала на озере Иткуль в правобережье Оби между Бийском и Барнаулом. В окрестностях озера археологи Алтайского госуниверситета уже несколько лет проводили под руководством Юрия Фёдоровича Кирюшина изучение разновозрастных археологических памятников. По материалам экспедиционных исследований совместно с моим дипломником А. Селезнёвым была написана небольшая монография «Озеро Иткуль в Верхнем Приобье по исследованиям 1981–1982 гг.» (2006 г.).

Я всегда с интересом участвовал в работе различных научных конференций, хотя собственные выступления мне не доставляли удовольствия. Я старался получать дополнительную информацию, которая бы загружалась в короб моих знаний. Первую свою научную конференцию «Некоторые итоги изучения Салаирского кряжа» я организовал в 1960 году. В этом же году я был переведён в Алтайскую гидрогеологическую партию, которая базировалась в с. Верх-Катунское недалеко от Бийска. Я узнал, что в музее «квартирует» Алтайский отдел Географического общества. Председателя Совета общества, М. Ф. Розена, я не близко знал с 1959 года и осмелился пойти к М. Ф. домой. Встретил он меня почему-то настороженно, но после разговора стал более открытым. Я стал на учёт в Алтайском отделе Географического общества (вступил я в ГО СССР в 1951 году). После отъезда М. Ф. в Ленинград (1962 г.) меня избрали в состав Совета, я руководил редакционно-издательской комиссией. Проведение научно-практических конференций, издание Известий Алтайского отдела ГО СССР стало обычным делом. Им я занимался и после отъезда в Томск. Дружеские отношения с М. Ф. я поддерживал долго, до его кончины. В 1995 г. я посетил в Марбурге племянника М. Ф. – Фридриха Розена, с которым поддерживаю связь и сейчас.

На склоне своих лет я как-то обострённо воспринимаю события прошлого. Как-то по иному оценил роль своих учителей в моём становлении как учёного. Я старался отплатить добром за их доброе отношение ко мне. Я стал составлять биобиблиографические указатели. Составил и опубликовал указатели, посвящённые жизни и творчеству своих учителей: Михаила Фёдоровича Розена (1902–1989), Михаила Петровича Нагорского (1911–1994), Алексея Анисимовича Земцова (1920–2001). Геолог Г. Г. фон Петц (1867–1908) вызвал у меня сострадание не только трагизмом ухода из жизни, но и уходом из памяти людской. Я высоко ценю недавнюю инициативу профессоров А. М. Маринина (Горно-Алтайский госуниверситет) и Г. Я. Барышникова (Алтайский госуниверситет) в реконструкции забытого памятника на могиле Г. Г. у села Банное. Это коллективное извинение перед Петцем за всеобщее его забвение. Хотя по современным меркам гибель Г. Г. фон Петца была следствием грубого нарушения правил техники безопасности при проведении геологических работ. Но тогда таких правил и инструктажа по технике безопасности не было.

Мне крупно повезло: Природа одарила меня замечательным человеческим качеством – способностью удивляться. В Мире – природе и обществе – так много удивительного, что хочется остановиться, понаблюдать и поведать другим. От удивления до открытия – один шаг. Умейте удивляться.

Но это вызвало разбросанность в моих научных привязанностях, которая не одобрялась моим другом Эдуардом Ирисовым. Тот бил в одну точку. Я себя полушутя назвал дилетантом широкого профиля. Я никогда не страдал синдромом самодостаточности. И сейчас, на склоне лет, я осознаю, как многого я не знаю, а хотелось бы… Старушка на контроле Научной библиотеки ТГУ как-то заметила: «Алексей Михайлович, вы, наверное, самый неграмотный профессор: всё ходите и ходите в библиотеку».

Я никогда не работал ради денег, всегда работал ради удовольствия, которое я получал от работы, я благодарен Судьбе (или Природе?) за это. Я благодарен Судьбе за возможность многое увидеть и многим насладиться. Мне было интересно работать везде – на болотах Васюганья, в горах Алтая, в степной Кулунде, в тундре Путорана. Как-то ректор В. И. Неверов, заметил, что все добрые люди едут в отпуск на Чёрное море, а вы на Таймыр. Я сказал, что тундра – это великолепно, но это надо самому увидеть. Мне это довелось.