Журнальный мир

Хвоинка

Они бессмертны – так о мертвых говорят,

и представляешь изваяний ряд,

и слышишь звон латинских эпитафий.

Но прикоснись до белого листа,

почувствуй, что такое пустота,

и немота, и немощь – ты представь их!

В себе самом ты умер столько раз –

не меньше, чем в столетье лунных фаз

минуло – и ни дерева, ни стелы

на холмиках заброшенных могил,

откуда ты поспешно уходил

за будущим, в безвестные пределы.

А будущее – кто его поймет?

Перемешались в нем и яд, и мёд,

и жгучее безвкусие отравы

все перебило, все оборвало,

все обратило в суету и зло –

все, что налево, вместе с тем, что справа.

И оттого разумнее – любить,

и у любви слезой и кровью быть,

и возвращать ей воздух, умирая.

Так хвоинка раскидистой сосны,

наверное, слетает с вышины

частицей неба без конца и края.

Комарово зимой

Как сумрачен твой сон, твой предрассветный снег,

в холодной пелене за тонкой пленкой век, –

он полон тишиной…

В мерцающем снегу на просеке пустой

крупинки белых звезд… космический покой

лежит передо мной.

Как льдинка на листе, как шепот в пустоте,

как бледная ладонь на белой бересте –

любви моей следы

по ровному пути, где небо так легко

спадает и плывет к тебе, как молоко,

над панцирем воды.

А где-то рыболов, усевшись, как баклан,

соседу прокричит, и слово сквозь туман

заклятьем зазвенит,

скользя по тишине, такой привычной нам

раскатываясь вдаль по дюнам, валунам,

на хвою и гранит.

* * *

Не слушать пьяных истерик,

и дверь не пинать, входя,

но видеть пасмурный берег

сквозь пелену дождя,

и знать, что нет Белогорья

и Шамбалы тоже нет,

и оспу не путать с корью

даже за давностью лет.

Идти по заросшей тропинке,

сминая крапиву и сныть,

в сыром и скупом суглинке

горе свое хоронить.

И пусть кирпичной стеною

окажется путь закрыт,

и пламя берестяное

душу мне закоптит,

и щебень не станет пухом,

и свет не сойдет с высот…

Но слово пребудет Духом,

и, умерев, прорастет.

Виноградье

Где же ты, песенное виноградье,

красно-зеленое, сладкое,

Там, где вдали, за озерной гладью

дремлют луга с лошадками?

Или за тем поворотом проселка,

где ели пышны как пагоды,

откуда вернешься с полной кошелкой

красной ядреной ягоды?

Или за этой лесной лужайкой

увидишь избу высокую,

где тебя ласково встретит хозяйка,

северным говором цокая?

Или вон там, у старой часовни,

где горстку землицы высохшей

возьмешь, отправляясь к Москве чиновной

отцу на могилку высыпать?

Где бы то ни было, все с тобою

в сердце, в горе и радости,

красно-зеленое и голубое,

словно кругляш радужный.

_{* * *}

Переменится мир,

переполнится мера,

потемнеют цветы,

помертвеет вода,

одинокий огонь

затаится в пещере,

может быть, на века,

может быть, навсегда.

Может быть, мы уснем

во младенческой зыбке

с утомленной Землей,

преклонившей главу,

и седая луна

озарится улыбкой

и уронит росу

на сухую траву.

Или шепот дождя

на мгновенье разбудит,

отворится и снова

закроется слух,

и пребудет в ночи

только память о чуде,

только легкая грусть,

словно пепельный пух.

И не в бронзе литой,

не на каменных стелах,

а в ночном ручейке

и дыхании крон

навсегда прозвучит

все, что сердце напело,

до последнего дня,

до скончанья времен.

* * *

Слов осенняя зрелость подобна дыханию яблок,

что вот-вот опадут и насытят сырую землицу –

дай, еще повторю, и отчалит летучий кораблик,

и к заморским краям полетят беспокойные птицы.

Мне же здесь оставаться хранителем горького сока,

заточенного в памяти, в темных подземных пластах,

в самородной мечте, и в тоске, словно полночь, высокой,

в огнецветных кристаллах и ветхих поклонных крестах.

Это твердь и огонь обращаются кровью и плотью,

зреют правдой запретной, горючей слезой набегают,

то вот-вот обовьются упругой и жалящей плетью,

то вот-вот задрожит стебелька сердцевина нагая…

Это вечная музыка вышла на свет из темницы,

и щебечущей птичкой сидит у тебя на руке…

Вулканический пепел смахни с пожелтевшей страницы,

и святые слова прочитай на своем языке.