Журнальный мир

Есть ли в России еще хоть один писатель, который берется распутывать самые сложные, самые болевые вопросы истории, политики, литературы нашего Отечества?

Названия книг Станислава Куняева говорят за себя: «Шляхта и мы», «Поэзия. Судьба. Россия», «Жрецы и жертвы Холокоста», «Любовь, исполненная зла…» (о поэзии и нравах Серебряного века). Открываешь первую страницу любой из них и не можешь оторваться до последней, погружаясь в переплетение исторических событий, литературных судеб, собственных переживаний автора. Как доказательство исповедуемых писателями истин привлечено множество документов, исторической и политической публицистики, воспоминаний, дневников, писем и, конечно, отрывков из сочинений.

Подобное характерно и для этой книги^*.¹Но больше всего бросается в глаза бесстрашие автора в разборе переломных событий ХХ века и отношения к ним известных поэтов, менявших свою позицию вместе с меняющимся миром. Такой редкостной страстью — воспринимать историю страны и судьбу своего поколения как единое живое целое — наделены немногие. Предпринятое поэтом и публицистом исследование дает повод для размышлений о путях современной России, что особенно важно во время глобального раскола между Россией и Западом.

Сознавая всю неохватность развернутой картины, ограничусь страницами, что взволновали, заставили задуматься и что-то уточнить для себя.

* * *

«С кем вы, мастера культуры?..» Однажды обращенный к российской интеллигенции вопрос перешел в разряд вечных. Не вдаваясь в подробности (а надо бы!), является интеллигенция классом или прослойкой между классами, как было ей определено в советскую эпоху, заметим, что во времена социально-политических потрясений ее голос становится востребованным и властью, и обществом.

Что разделило представителей литературного поколения, в нашем случае поэтического? Пафос Станислава Куняева направлен против «шестидесятников», активного крыла творческой советской интеллигенции, выбравшей это слово в качестве самоназвания. Интересно, что в нем сошлось несколько литературных течений. Во-первых, это молодые поэты, взявшие на себя роль рупора хрущевской оттепели 1960-х годов (отсюда и название): Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Роберт Рождественский, Белла Ахмадулина, Булат Окуджава, Давид Самойлов, Владимир Высоцкий и другие. Во-вторых, свой вклад внесли талантливые поэты традиционного направления, такие как Николай Рубцов, Николай Тряпкин, Владимир Соколов, Владимир Солоухин, Юрий Кузнецов, Станислав Куняев, Анатолий Передреев, Анатолий Прасолов, Ольга Фокина, а также представители других жанров: прозаики-фронтовики Константин Симонов, Константин Воробьев, Василь Быков, Евгений Носов, Виктор Астафьев, «деревенщики» (некоторые соединили тему войны и деревни) Владимир Тендряков, Борис Можаев, Василий Белов, Федор Абрамов, Чингиз Айтматов, Сергей Залыгин, Валентин Распутин, Юрий Казаков, Виктор Лихоносов, публицисты и критики Вадим Кожинов, Юрий Селезнев, Александр Солженицын, Игорь Шафаревич, Ксения Мяло, драматурги Виктор Розов, Александр Вампилов… Их всех, старших и младших, объединяет время: они составили мощную когорту писателей «новой волны» периода конца 1950-х — начала нового века.

* * *

Нельзя равнодушно читать полные горечи строки, идущие от сердца автора: «Но что случилось с нами, людьми одного поколения, в 1960—1990-е годы? Почему так разошлись за эти тридцать лет наши стежки-дорожки? Я ведь помню, как мы улыбались друг другу, как читали в застольях стихи, как хвалили друг друга за талант, за гражданскую смелость, как выступали одной командой на вечерах в Лужниках, в зале Чайковского, в Политехническом…» (с. 201). Дальше приведены автографы на подаренных автору книгах Андрея Вознесенского, Булата Окуджавы, Роберта Рождественского, Василия Аксенова, Александра Межирова, Бориса Слуцкого, Игоря Шкляревского — с душевными дружескими надписями.

Но прежде чем говорить о том, что разделило, надо бы добавить к вышесказанному еще несколько объединяющих моментов.

После бурных и трагических 1920—1930-х годов, после того, как правители новой, Советской, империи провели, можно сказать, жесткое принуждение к миру ее граждан, обратив их в новую веру социализма-коммунизма и отменив сословные, политические, идеологические, национальные и другие различия, наступило пусть не абсолютное, но достаточное для продолжения жизни и трудов успокоение.

Примером может послужить самое беспокойное — писательское — сообщество, коль мы говорим о литературе. В 1934 году был создан Союз советских писателей (ССП), на І съезде которого в докладе Максима Горького была поставлена амбициозная задача: советские писатели должны достичь в мастерстве уровня мировой литературы. Разумеется, на платформе курса, проводимого партией.

Работа закипела, и не только литературная. Писатели должны были участвовать в строительстве страны рабочих и крестьян, вести культурно-просветительскую работу в массах и в то же время заниматься напряженной литературной учебой. Итоги подводились на собраниях писательских организаций, съездах и пленумах ССП. Выявлялись и награждались лучшие произведения. Книги выходили в государственных издательствах с выплатой авторского гонорара.

Такие «питомники» создавались и в других сферах творчества. Это открывало перспективы роста, способствовало сплочению писателей — вплоть до середины 1980-х годов. Даже политические репрессии 1930-х, прервавшие созидательное движение страны, поначалу сплотили как общая беда: будущие шестидесятники тогда были детьми и теряли своих отцов. Поэтому развенчание культа личности Сталина на ХХ съезде КПСС было всеми воспринято как исправление ошибок. Объединила и Великая Отечественная война, после огромных потерь одарившая всех радостью победы.

Что бы мы ни говорили сегодня о советской эпохе, надо признать, что общность под названием «советский народ» все-таки сложилась в особый, узнаваемый тип. Над ее созданием советская власть трудилась неустанно, привлекая в помощники всю надстройку над экономическим базисом: науку, культуру, образование. Характерные черты этого типа — верность социалистическому выбору, самоотверженность в бою и труде, стремление к саморазвитию.

* * *

Отчего же во второй главе книги появились такие слова: «Крайне важно понять, что нас, государственников, патриотов и почвенников, как правило, вышедших из крестьянства и простонародья, бесповоротно отделили от “шестидесятников”… социальные, исторические, национальные и даже религиозные разногласия. Но кроме них, в наших распрях было немало всяческих болевых точек, из-за которых мы с каждым годом все дальше и дальше отплывали друг от друга» (с. 42).

Напомню главные:

— антисоветские путчи в Венгрии (1956), Чехословакии (1968),

— хрущевская оттепель 1960-х годов,

— отношение к исторической роли Иосифа Сталина,

— расстрел Белого дома 4 октября 1993 года,

— история России, отношение к «родному пепелищу»,

— судьбы «пламенных революционеров» — дедов и отцов «детей Арбата»,

— отношение к православию, раскулачиванию…

Опираясь на многие источники, в своих суждениях автор отдает предпочтение свидетельствам участников и очевидцев событий.

* * *

Куняев подтверждает наблюдение из советского времени: Гражданская война между красными и белыми не закончилась в 1920-е годы. Она раздробилась на новые маленькие войны. Самое первое, классическое понимание «революции, пожирающей своих детей» хорошо прописано в романе «Боги жаждут» Анатоля Франса о французской революции 1790-х годов. Видимо, наши революционеры считали, что с ними подобного не случится. Однако борьба с общим врагом после победы перерастает в междоусобицы среди недавних соратников — хотя бы за лидерство.

Как разрешались конфликты межпартийные (самые первые), межнациональные (при создании СССР), между верующими в Бога и атеистами, хорошо известно: новая власть подавляла их недрогнувшей дланью. Победители в Гражданской войне творили новую историю и нового человека, и ничто не должно было им мешать.

Тема репрессий была осмыслена не сразу, а лишь в 1980-е годы. Споры об их неизбежности, как и о масштабах жертв, продолжаются до сей поры, но одно можно сказать твердо — это была трагедия, имевшая долговременные последствия. Притом что началась реабилитация невинно осужденных, поспешность, с которой была дана оценка Сталину, вызвала смятение в массах и подспудный раскол в среде интеллигенции.

Картина, открывшаяся в стихотворении Станислава Куняева «Размышления на Старом Арбате» 1987 года (оно приведено в книге, с. 280—282), показывает, что у этой трагедии были разные оттенки. Дети страдали от гибели отцов одинаково, но отцы оказались из разных слоев нарождающегося общества. Отцы «детей Арбата» верно служили революции и вождям, за что имели среди общей разрухи благополучную жизнь — вселялись в барские квартиры, заводили нянь и домработниц, т. е. ощущали себя новой элитой, заслужившей предоставленные блага. И вдруг на их головы обрушивается разящий меч. Кто кого предал? Потерпевшие из числа недавних победителей, наверное, считали, что не они предали, а их предала изменившаяся власть. Приходило ли кому-нибудь в голову: а не означало ли уничтожение царской элиты, что впредь никаких элит не будет? Все должны быть равны. И как только вызревала очередная, за чистку принимался неистовый практик строительства социализма и аскет тов. Сталин с его на тот момент сподвижниками. Так называемого «комчванства» не терпел и Ленин.

Читая об этом, понимаешь, что детям отцов, пострадавших при раскулачивании, в каком-то смысле было легче. К ним беда пришла извне, со стороны новой власти, разделившей крестьянство на кулаков и бедноту и бросившей первых под колеса революции. «Дети Арбата» были уязвлены сильнее, поскольку их отцы попали хоть и под те же колеса, но сидели-то они в той самой колеснице, что неслась по кровавому пути переустройства мира. И потому потребовались большие усилия, чтобы оправдать отцов и воссоединить их с системой, их уничтожившей. Трудно пережить состояние, когда «не за что, а воздается сполна», как верно заметил Куняев в своих «Размышлениях». Показательны романы Юрия Трифонова, с мучительными попытками осмыслить парадоксы пылающей эпохи, ломку судеб («Дом на набережной», «Старик»).

Отсюда вполне логично упование «детей Арбата», назвавших себя «детьми оттепели», «детьми ХХ съезда», развенчавшего культ личности Сталина, на Ленина. Им хотелось доказать, пишет Куняев, что период сталинского правления был выпадением из «нормального ленинского пути». Когда стало понятно, что это не выпадение, а продолжение, детей свергнутой элиты постигло жестокое разочарование в идеалах отцов.

Потомственные атеисты, они искали новое прибежище для души. Куняев отмечает: если молодежь из простонародья, меньше пропитанная навязанным безбожием, постепенно обратится к религии предков — православию, то потомки «комиссаров в пыльных шлемах» соблазнятся очередной земной религией «свободы и демократии», «прав человека», пришедшей с Запада на смену христианству.

Таким образом, на первое место выдвинулось духовно-идеологическое несовпадение недавно единого поколения. Оно и определило дальнейшие расхождения. Раскол интеллигенции пришелся на традиционную трещину: западники и славянофилы, либералы и почвенники, а в перестройку 1990-х — демократы и патриоты. Валентин Распутин в очерке «Из огня да в полымя» (первое название «Интеллигенция и патриотизм», 1992 год) прибавил новые оттенки: «бунтари», которые ведут войну с собственной страной, и «целители национальных язв», дополнив вторую половину духовными светильниками православия.

* * *

Одной из первых среди «раскольных» тем стало отношение к Сталину. Многие годы Куняев пытается говорить о И. В. Сталине как фигуре противоречивой, но имеющей немалые заслуги перед страной. В главе «За Родину, за Сталина…» приведены стихи тех, кто сначала воспевал вождя, потом ниспровергал, и наоборот. Особенно поражает честное признание поэта из народа Виктора Бокова, бывшего узника ГУЛАГа, как изменилось его восприятие вождя со знака минус на плюс, и глубина осмысления личности Сталина Даниилом Андреевым — тоже узником, поэтом, сыном известного русского писателя Леонида Андреева.

Знакомясь с фактами, опубликованными после раскрытия архивов, читатель имеет возможность более объективно представить сталинскую эпоху и вождя в его «деяниях и злодеяниях». Один из таких фактов, приведенных Куняевым, — яростная критика киноповести Александра Довженко «Украина в огне», высказанная Сталиным на ее обсуждении в 1944 году: «Если судить о войне по киноповести Довженко, то в Отечественной войне не участвуют представители всех народов СССР, в ней участвуют только украинцы. Значит, и здесь Довженко опять не в ладах с правдой. Его киноповесть является антисоветской, ярким проявлением национализма, узкой национальной ограниченности» (с. 97—98). Эта критика звучит сегодня как упрек советским руководителям последних десятилетий, оставившим без должного внимания развитие агрессивного национализма и русофобии, что ввергло Украину в нынешний пожар. Или еще более яростная тирада против тех, чьи действия могут ослабить СССР, идущая от убеждения, что поодиночке не выжить ни одной части государства, ни одной национальности. «Поэтому каждый, кто попытается разрушить это единство социалистического государства, кто стремится к отделению от него отдельной части и национальности, он — враг, заклятый враг государства, народов СССР… И мы будем уничтожать каждого такого врага, хотя бы и был он старым большевиком… За уничтожение всех врагов до конца — их самих и их рода!» (из тоста на банкете 7 ноября 1937 года, в честь двадцатилетия победы Октября) (с. 95).

Сталин предстает последовательным продолжателем дела Ленина. Никому нет пощады: ни Еврейскому антифашистскому комитету, пожелавшему создать еврейскую советскую республику в Крыму (и это после усилий, приложенных Сталиным к появлению государства Израиль!), ни ленинградскому руководству, ратовавшему за создание компартии РСФСР (и это после здравицы в честь русского народа в 45-м победном году!). Об этом, кстати, подробно рассказано в очерке В. Кузнечевского «“Ленинградское дело” 1949—1953» в «Нашем современнике» (2020, № 1).

Сегодня многое видится яснее. Метания Сталина напоминают метания человека, плывущего по горной реке на неопробованном плавсредстве, когда надо попасть на ту струю, которая вынесет к спасительному течению, а не ударит о прибрежные скалы и не посадит на подводные камни. Ошибиться так легко! А тут — после победы, давшейся дорогой ценой, в том же 1945 году начата холодная война против «отдельно взятой» страны социализма недавними союзниками! Расслабляться никак нельзя, и метод, испытанный со времен Гражданской войны, — уничтожение каждого врага — опять выходит на первое место. Может, «Ленинградское дело» — последний всплеск отчаянья от предчувствия, что Советскому Союзу не устоять?..

Нам никогда не ответить на вопрос, возможно ли было иначе укрепить страну и сделать ее ядерной державой. Мы смотрим на небывалую по трагизму и прорыву эпоху из дня сегодняшнего, более благополучного. Куняев прав, поддерживая мнение историка Роя Медведева, чей отец был расстрелян в 1937-м, что нельзя судить Ленина и Сталина по обычным человеческим меркам — «они сыграли историческую роль».

Сегодня, в год 350-летия со дня рождения Петра Великого, невольно возникает параллель между двумя преобразователями Российской империи. Образ Петра І тоже неоднозначен, как точно передал А. С. Пушкин восприятие этой личности с позиции интересов государства и с позиции простого человека в «Медном всаднике». Однако его историческая роль высоко оценена потомками. Попутно отмечу, что слова императора о прорубании окна в Европу сегодня приводятся в варианте, который не звучал раньше: «Возьмем с Запада все, что нам надо, и повернемся к нему задом». Он успел только первое, второе совершилось при Сталине в ХХ веке, когда СССР был отгорожен от Запада «железным занавесом». Перипетии с «занавесом» известны: начавший обрушаться во времена «оттепели» 1960-х, он окончательно падет в 1990-е годы и будет вновь возведен, теперь уже Западом, в начале ХХІ века!

* * *

На этом историко-идеологическом фоне Станислав Куняев дает портрет той части своего поколения, которая отвернулась от советского патриотизма в сторону либеральных «граждан мира».

Поражает художественная сила, с которой прописаны представители громкоголосого шестидесятничества. Их общая черта — отступничество. Общие истоки — бунт против сталинизма без учета того, что в сталинской эпохе стали прорастать традиционные духовно-культурные ценности; соединение с бунтарским духом минувшего Серебряного века, следование голосу «агитатора, горлана-главаря» Маяковского и будущее приобщение к западной молодежной революции 1960-х — одновременно антибуржуазной, антикультурной и антиморальной. Таким видит Куняев путь бывших друзей, перешедших в лагерь оппонентов.

Надо оговориться, что в книге не идет речь о художественном таланте как таковом — им в достаточной степени обладали все персонажи. Речь идет о направлении таланта, о том, чему служит слово поэта в России.

* * *

О своем расхождении с «громкими» поэтами-ровесниками автор пишет не впервые (см. книгу «Любовь, исполненная зла…»). Потому подробно останавливаться на тех, кто менял свои взгляды в соответствии с общественно-политической обстановкой, не буду. Остановлюсь на тех немногих, изменения в судьбе и творчестве которых свидетельствуют о более глубоких причинах перелома в сознании, чем политические.

Первый, к кому относятся слова сожаления Куняева об утрате былого единства в семье поэтов, это Борис Абрамович Слуцкий — поэт-фронтовик с «душой, распахнутой в стихах», покровитель молодых талантов. Ему отданы слова благодарности и признания автора книги вместе с пониманием неизбежности ухода из его поля притяжения.

Подчеркиваются главные черты поэта Слуцкого — его не поддающаяся политическим переменам честность и смелость, с которой он говорил о жизни и о себе. Словосочетание «честный поэт» повторяется у Куняева на нескольких страницах. Его образ в главе, не случайно названной «Не пробился я, а разбился», высвечен с разных сторон. «Противоречивый и несогласный с собой», из поколения ифлийцев (выпускников Института философии, литературы и искусства), воспитанный на идеях мировой революции и готовый к ней. Но воевать пришлось в Великую Отечественную политруком, а как юристу военного времени — участвовать в работе особых отделов, военной прокуратуры.

«Человек своей эпохи», Борис Слуцкий не бросился вместе с другими обличать Сталина, лишь назвав его «жестоким величеством». По словам Куняева, «Слуцкий понимал правовую ущербность сталинского социализма» (с. 338), но считал себя «ответственным за все деяния государства», «которые вершились при нем». «Всем лозунгам я верил до конца», — не скрывал он.

Куняев приводит подходящие к этой характеристике строки поэта:

Мы кашу верно заварили,

а ежели она крута,

что ж! Мы в свои садились сани,

билеты покупали сами

и сами выбрали места.

Это с одной стороны. С другой — Куняев ссылается на стихи «трогательные… полные сдержанной, аскетической любви к маленькому человеку: “Старухи без стариков”, “Расстреливали Ваньку-взводного”, “Сын негодяя”… стихи о пленном немце, которого расстреливают перед тем как отступить». И добавляет: «Этот ручеек человечности у Слуцкого упрямо пробивался из-под железобетонных блоков его коммунистическо-интернациональных убеждений» (с. 387).

Борис Слуцкий — наглядный пример того, что для честного поэта нет запретных тем. Одна из них — русско-еврейский вопрос. Куняев касался его неоднократно, в том числе и в одной из начальных глав, «Я люблю эту кровную участь», выступая против политизации национальной темы. Но то, как мучительно переживал советский поэт, ни в чем не желавший кривить душой, свое еврейское происхождение, поражает безоглядной откровенностью.

Автор книги приводит стихи, в особых комментариях не нуждающиеся. Для поэта, который добивался ясности во всем, до чего касалось его перо, отношение к своей национальности стало проблемой, неожиданно возникшей в 1960-е годы. Об этом можно много говорить, но лучше повторить за Куняевым две цитаты из книги Слуцкого «Теперь Освенцим часто снится мне», подтверждающие его страстное желание быть «русско-советским» поэтом.

Я инородец, я не иноверец,

не старожил? Ну что же — новосел.

Я, как из веры переходят в ересь,

отчаянно в Россию перешел.

* * *

У меня еще дед был учителем русского языка!

<…>

Родословие — не простые слова.

Но вопросов о происхождении я не объеду.

От Толстого происхожу, ото Льва,

через деда.

(с. 374)

Открывается драма многих нерусских по крови литераторов, возросших на русской культуре и потому считающих себя русскими. После революции они старались перейти в русскость как в религию — в недавнее для них царское время в паспорте вместо графы «национальность» стояла «вероисповедание», и этого было достаточно для единства нации. Но когда в стране ослабевает общая идеология, каждый народ обращается к своим корням. Слуцкий не был к этому готов — и был неприятно удивлен, когда со временем обнаружил, что

Стали старыми евреями

все поэты молодые,

свои чувства поразвеяли,

свои мысли охладили.

<…>

И акцент проснулся, Господи,

И пробились, Боже, пейсы…

(с. 377)

Так недоумевал он по поводу наступивших перемен.

Главной же причиной пошатнувшегося душевного равновесия Слуцкого, приведшего к душевной болезни, Куняев считает «атеистическое отчаянье», которое подобно морю поглотило музу поэта в последние годы, «когда поэт понял, что идея социальной справедливости неосуществима», чего не случилось с Пастернаком, Заболоцким или Ахматовой, нашедшими опору в христианской вере (с. 392).

Таким образом, автор подчеркивает — национальный вопрос не первый, что приводит к личной и исторической драме. Эта мысль проходит красной нитью через всю его книгу.

* * *

Совсем другими интонациями проникнут очерк об Андрее Вознесенском. Все главы книги, кроме одной, названы по строчкам из стихов поэтов, о которых идет речь. Главу «Лежу бухой и эпохальный…» читать просто тяжело.

Это уже торжество тотальной свободы, свободы, оправдывающей все: смену настроений, убеждений, готовность испробовать в этой жизни все. Здесь и отсылка к греховности Серебряного века, и привлекательная новизна впечатлений автора поэм о В. И. Ленине от Гринвич-Виллиджа — пристанища нью-йоркской порочной богемы и т. д.

Ограничусь лишь одним высказыванием исследователя: «Прочитал я все эти откровения (из книги Владимира Соловьева “Не только Евтушенко”. — В. С.) и подумал: а не сужаю ли я понятие “шестидесятники” до “детей оттепели”, до “детей ХХ съезда КПСС”? А может быть, наше “шестидесятничество” было лишь частью “мирового шестидесятничества”, куда входили со своими противоестественными страстями и американские битники с лесбиянками, и французские студенты, совершавшие в 1960-е годы антидеголлевскую и сексуальную революцию одновременно?» (C. 312.)

Задуматься есть о чем. Что несет человечеству глобализм и до какого края может дойти русская поэзия, если она отвернется от таких имен, как Пушкин, Николай Рубцов, Анатолий Передреев, о которых напоминает автор в конце этой главы.

* * *

Большое место в портретной галерее занимает Евгений Евтушенко. В редкой главе не увидишь его имени. Глава «Давайте после драки помашем кулаками…», названная по строчке из стихотворения Бориса Слуцкого, полностью посвящена Е. Е. Она включает в себя даже прямое обращение к нему: «Если бы Евтушенко сейчас был жив, то я сказал бы ему:

— Женя! Ты в своем творчестве докопался до настоящей золотой жилы…»

Так, можно сказать, продлен поединок, не оконченный в свое время. Все извивы во взглядах автора крылатого выражения «Поэт в России — больше, чем поэт» прослежены и откомментированы с привлечением обширной доказательной базы.

Возникает вопрос: «Надо ли так подробно?» Дело в том, что человек, изменяющий кому-то или чему-то, неизбежно изменяет и себе. С этим трудно смириться тому, кто шел с ним рядом многие годы. Отсюда негодование, обида, азартное желание доказать старому товарищу его неправоту. До самого последнего момента, когда Евтушенко со своими сторонниками в 1991-м предпринял попытку закрыть Союз писателей России как «идеологически обеспечивший путч» ГКЧП, неудачно попытавшегося остановить развал СССР. Имелось в виду «Слово к народу», под которым поставили свои подписи писатели-патриоты Юрий Бондарев, Валентин Распутин, Александр Проханов и другие.

Будучи сам одаренным художником, Куняев создал образ-явление, образ-символ, знаковую фигуру времени. Как поэт и как гражданин, не отступивший в схватке с Евтушенко за Союз писателей России, он имел право провести исследование на материале ему хорошо известном. Другое дело — задаться вопросом, как же случилось, что многочисленные поклонники поэтов, претендующих на особую роль, не смогли отличить приспособленчества от умения «держать руку на пульсе времени»?

Собственно, мы бы о многом догадались, если бы в свое время обратили внимание на «Пролог» Евтушенко. Он выглядит длинным за счет множества коротких строк, порой в одно-два слова или даже в один предлог. «Пролог» исполнен самоупоения и предчувствия либеральных свобод:

Я разный —

я натруженный и праздный.

Я целе-

и нецелесообразный.

<…>

Я так люблю,

чтоб все перемежалось!

И столько всякого во мне перемешалось…

<…>

Я знаю — вы мне скажете:

«Где цельность?»

О, в этом всем огромная есть ценность!

Я вам необходим.

<…>

Да здравствует движение и жаркость,

И жадность,

торжествующая жадность!

Границы мне мешают…

Мне неловко

не знать Буэнос-Айреса,

Нью-Йорка.

Хочу шататься, сколько надо, Лондоном,

Со всеми говорить —

пускай на ломаном.

<…>

Хочу искусства разного,

как я!

И так далее.

Креативность, говоря по-современному, зашкаливает! Уважаемая публика предупреждена, что может ожидать от поэта всего, чего ей — публике — угодно. Молодой Евтушенко как будто предвидел, а может, уже ощутил приближение со стороны Запада общества потребления и громко объявил о своей ему необходимости. В итоге было много написано и издано, много прочитано со сцены. При свойственном поэту артистизме его литературные вечера сольются с эстрадными номерами. Придет успех, слава и любовь публики, признание сильных мира сего в разных, как и мечталось, частях света! Чего еще нужно от жизни?

Но вдруг, как из-под земли, забил родник «тихой» поэзии, напоминая о том, что существует другое восприятие мира. Оно ближе Есенину, а не Маяковскому, и не Серебряному веку, а золотому. Поэтов поддержали критики Вадим Кожинов, Юрий Селезнев, поэт и публицист Станислав Куняев и многие другие. Так заявило о себе патриотическое крыло в литературе. Известно, что Евтушенко поначалу отмахнулся от «тихих», как от маленьких «фетят» (имеются в виду последователи Афанасия Фета).

Размежевание сил рассмотрено Куняевым тщательно и подробно. Мировоззренческий раскол состоялся, каждая сторона пошла своей дорогой. И тут бы хотелось подчеркнуть, что раскол и конфликт были именно духовного порядка, по принципу «мы не такие, как вы» (Лев Гумилев). Корни уходят в представления о ценностях, а ценности — в религию, что в атеистической стране стало очевидным не сразу. Это — во-первых. Во-вторых, в СССР при идее всеобщего равенства столкнулись две цивилизации — городская (как более передовая) и деревенская (как уходящая в прошлое). Не случайно поднялись вместе «тихая» поэзия и «деревенская» проза.

Итог раскола таков — в 1990-х победило либеральное крыло. Если на первое место в культуре вышли зрелищные искусства, то из литераторов привечались те, кто ближе к либералам, — грантами, фондами, проектами, престижными книжными выставками и т. д.

Затянувшийся спор Куняева с Евтушенко — не просто разрыв отношений двух поэтов. В нем отпечаток глубокого разлома, повлекшего за собой удар по патриотическому крылу интеллигенции, больше «деревенскому», чем «городскому». По тем писателям, для кого слова, с которых начинает свою книгу автор, — «Литература в России — это вторая религия» — не потеряли своего значения.

* * *

Причина негодования Куняева состоит в той «золотой жиле», которую стал разрабатывать Евтушенко, бичуя в стихах призраков из российского прошлого — «охотнорядцев», «черносотенцев», а из настоящего — современных «вандейцев», «русских коал» и особенно — антисемитов. Из всех стрел последняя оказалась самой ядовитой.

В постсоветском обществе быстро выстроилась идеологическая цепочка: патриотизм — национализм — фашизм. Действенный прием, чтобы писатели-патриоты были записаны в маргиналы и замолчали.

Недавно на глаза попала газета «Консерватор» № 18 (34) за 2003 год со статьей Армена Асрияна «Антисемитофобия» и врезкой: «Борьба с антисемитизмом, приобретя вселенский размах, потеряла всякую связь с реальностью». В ней говорилось о том, какой вред наносит эта «фобия», в том числе и евреям. Что ж, судя по имени, автор — армянин, ему можно говорить прямо…

В итоге Россия, запуганная «русским фашизмом», просмотрела реальный фашизм на соседней Украине, вовремя не открыла против него хотя бы информационную войну и в результате вынуждена бороться с оружием в руках. Наши либералы до сих пор пребывают в заблуждении, что нацизм на «незалежной» — это ничего серьезного. Если Запад решил бросить нацистов на самую грязную работу, а потом аккуратно стереть из истории (или убрать в запас), то для таких «стратегов», действительно, ничего серьезного.

* * *

Глава о Георгии Свиридове под названием «Да сгинет тьма!..», наверное, самое светлое, что есть в этой книге.

Посвященная великому русскому композитору ХХ века, она дает ощущение выхода на целебно-освежающий воздух, в мир чистых отношений. Он пропитан взаимопониманием, душевной привязанностью людей, у которых Родина одна и взгляды на искусство и жизнь близкие. Из воспоминаний Куняева и монологов Свиридова предстает образ русского витязя от музыки, аскетичного по отношению к материальным благам, приверженного русскому пути в искусстве, одинокого, но не впадающего в уныние в свои немолодые годы. Полны благодарности композитору строки автора книги за поддержку его критики творчества Владимира Высоцкого и других кумиров массовой культуры в статье «От великого до смешного…» 1982 года, вызвавшей бурю читательских откликов.

По-хорошему удивила в письмах Свиридова оценка стихов друга-поэта. В ней не только восхищение, но и чуткое проникновение в смысл, несогласие с какими-то строчками, совет что-то переделать. И ответная честность публикатора писем, не сделавшего сокращений на этот счет. Такое встречается редко. Чаще наблюдаешь обратное: одно замечание — и недавний друг становится врагом надолго, если не навсегда. А ведь откровенность — одна из лучших черт русского характера.

Русский характер, русский вопрос… Вот на чем надо сосредоточиться сегодня. Где наша объединяющая сила, наша соборность? Почему так мало согласия? Какие еще нужны опасности, чтобы мы прозрели?..

В монологах Свиридова задевается тема мировой закулисы — сети, раскинутой теми, кто претендует повелевать миром. При этих словах либерально настроенный читатель наверняка поморщится — опять мифы о заговорах! Мифы или не мифы, но ведь сегодня «коллективный Запад» действует по сговору заодно против одной страны — России?

Говоря о Мусоргском, Свиридов отмечал в его музыке прозорливый «грохот разрушающихся царств». Мы сами живые свидетели падения империй. А царства зла разве непоколебимы и вечны? Тогда скажите, в чье всемогущество будем верить: Бога или дьявола?..

* * *

Страница шестидесятничества перевернута. В поэзии, как в зеркале, отразился путь отступничества и соблазнов, подтолкнувший Россию к последней черте. Но только ли эта страница канула в Лету? Не наступило ли время заключительных итогов истории цивилизованного человечества?..

Сдвиг в безвременье начался с череды предательств, прикрывшихся гуманитарными свободами. Для множества людей эти свободы обернулись убаюкивающей тягой к комфорту, для правящих меньшинств — возможностью манипулировать сознанием обывателей в своих интересах. Встречный пал, пущенный в ответ на огонь в сторону России, раздуваемый Западом и Америкой начиная с Югославии, призван уничтожить пожар. Но пока орудия бьют не переставая, трезвый взгляд на грянувшее лихолетье пробивается с трудом. Он придет, как и положено, после событий. Главное, чтобы это «после» наступило.