Журнальный мир

В Центре документации новейшей истории Томской области хранится масса интереснейших документов, доносящих до нас факты жизни и деятельности различных предприятий и организаций области. В тех же архивных фондах хранятся записки наших сограждан о трудовых достижениях, о «правильных», идейно выдержанных выступлениях перед школьниками и т. п.

Однако в последнее 10-летие прошлого века люди наконец-то почувствовали: можно не только в тесном кругу и на кухне за чаем вспоминать обо всём, что пришлось пережить в этом драматичном ХХ веке. Можно написать об этом, оставить письменные свидетельства. Это та самая частная жизнь, которой не придавалось значения в отечественной историографии, где история отмечалась свершениями пятилеток, новыми ГЭС и полётами в космос. То, что в мире давно получило название локальной истории, обрело право на существование и в нашей стране.

С большим интересом я прочитывал страницы о повседневной жизни родившихся в начале прошлого века, переживших революцию, коллективизацию, войну. И понимал, что в архиве эти воспоминания оказались не только потому, что авторы создали их и передали сюда. Нет, это плоды совместной работы. Сотрудники Центра предлагали свою помощь в написании тем людям, кто хотел бы рассказать о прожитой жизни, поделиться своими размышлениями и наблюдениями. Так архивные работники, по сути, становились соавторами многих мемуаров (не побоюсь слова, которое раньше прилагалось к историческим персонажам). Вот и публикуемые ниже истории сохранены благодаря записям, которые сделала Галина Исааковна Кан, до недавнего времени главный хранитель фондов ЦДНИ.

Нелишне добавить, что встречи с авторами, записи их воспоминаний и необходимое редактирование никак не входят в служебные обязанности архивистов. Это – из области чистого подвижничества.

Владимир Крюков

По рассказам отца

Переправа

Несколько дней подряд лил дождь. Гремели грозы. Порывистый ветер гнул и ломал деревья. Таял снег. В долину сползали снежные лавины. Небольшая мирная таёжная речка – «курице по колено» – разлилась вширь, превратилась в бурный поток. В стремительных волнах разбушевавшейся реки неслись, крутясь и перевёртываясь, вырванные с корнем деревья, ветки, сучья и всякий мусор.

Лагерь изыскателей расположился вблизи. Вода, слава Богу, до него не доходила, но работать было невозможно. Подходили к концу запасы продовольствия. Пришлось урезать норму питания. Рабочие начали роптать.

Наконец ливень прекратился. Непогода чуть-чуть поутихла. Отец пошёл в ближайший посёлок. Посёлок маленький, бедный, заселённый вперемешку русскими и тунгусами. Никакой лавчонки в посёлке не оказалось. Раздобыть продуктов у жителей не удалось. Нужно было пробираться в большое село, расположенное в нескольких верстах за рекой. Там и лавки, и базар. И, конечно, есть запас продуктов. Отец стал упрашивать, чтобы кто-нибудь перевёз его через реку. Обещал хорошо заплатить. Но никто не соглашался, так как река ещё бушевала. «Не, не поедем. Жизнь дороже». Кто-то подсказал, что в конце посёлка живёт старая тунгуска. Может, она согласится. Не очень надеясь на успех, отец пошёл к ней. Старуха согласилась.

Сердце у отца замерло, когда он увидел утлый челнок, на котором ему предстояло плыть. Спустили челнок на воду и отправились в путь. Старуха ловко управляла лодчонкой. Бормоча что-то на своём языке, увёртывала её от препятствий, отталкивала веслом растопыренные ветки встречных деревьев и коряг. Благополучно добрались до противоположного берега. Отец расплатился с перевозчицей и пошёл в село. Там купил необходимые продукты. Переночевал.

А на другой день река была поспокойнее. И хотя вода была ещё большая, деревьев и коряг плыло меньше. Кто-то из жителей села взялся перевезти отца обратно. Плыл в большой нагруженной лодке, и гребец был хороший – молодой здоровый мужик.

Отец-охотник

Говорили, что мой отец был неплохим охотником, метким стрелком. Да и какой бывалый таёжник не охотник. В тайге нельзя без ружья. Уезжая на изыскания, отец всегда брал с собой охотничье ружьё. У нас в доме имелись некоторые его охотничьи трофеи. В передней над вешалкой красовались великолепные рога сохатого (лося). В комнате на полу возле кроватей лежали две выделанные медвежьи шкуры. Одна побольше, другая поменьше. Но поохотиться отцу удавалось не часто. Ему нужно было работать, вести топографическую съёмку, делать необходимые записи, отметки на карте. А зимой все эти записи подвергались камеральной обработке. Это тоже была его работа.

Во время изысканий добыча дичи обычно поручалась кому-нибудь из рабочих. Рабочие, нанятые в таёжных посёлках, почти все были охотниками. Нанимаясь в изыскательскую партию, они прихватывали из дома и ружьишко.

Как-то во время работы группа изыскателей вышла прямо к медвежьей берлоге. Навстречу выскочила разъярённая медведица. Успели её пристрелить, никого не покалечила. В берлоге обнаружили маленького медвежонка. Забрали его с собой. В лагере привязали под сосной. Из веток устроили ему логово. Мишку хорошо кормили, заботились о нём. После работы молодые парни играли с ним, боролись. Баловали, угощали сухарями, сахаром. Отец тоже подходил к медвежонку, ласкал его. Мишка вставал на задние лапы и запускал морду в карман отцовской куртки. Сначала в один, потом в другой. Лакомился орешками. Отец всегда припасал ему гостинец – полные карманы кедровых орехов. Но вот выпал неудачный день. Дело не ладилось. Подробностей не знаю. Намеченный на день план не выполнили. В лагерь вернулись поздно, вконец измотанные. Отцу в тот день было не до орехов. Обсуждая с работниками пройденный день, отец по привычке подошёл к Мишке, почесал у него за ушами, ласково потрепал по загривку. Мишка, как всегда, полез к отцу в карманы. Не обнаружив любимого лакомства, рассвирепел, зарычал и вцепился отцу в ногу. На ногах у отца были высокие болотные сапоги, крепко сшитые из толстой, прочной кожи. Зверь не смог их прокусить, только яростно трепал. Его не могли ни успокоить, ни оттащить. Отцу пришлось пристрелить его из браунинга, с которым не расставался, (браунинг полагался отцу по службе для самозащиты). «Степан Васильич! Зачем вы так? Пошто Мишку убили? Жаль ведь!» – роптали рабочие. «Мне тоже жалко, но он становится зверем. Звери страшны и опасны. Растут быстро. Не по дням, а по часам. Воспитывать, дрессировать его нам некогда было, да и не умеем мы. Вы его только баловали. До ближайшего зоопарка или цирка не одна тысяча вёрст, куда бы мы его дели? Он скоро стал бы большим, сильным и очень опасным зверем, и мог наделать какой-нибудь беды. Иного выхода у меня не было». Вскоре партия снялась с того лагеря…

Остановились на отдых в одной деревне. Отец вышел прогуляться. Идёт по ржаному полю. Видит, хоть ветра нет, а колосья вокруг что-то шевелятся. Пошёл потихоньку. Присмотрелся. Между стеблями ржи пробирается куропатка. Совсем близко. Отец нагнулся и хотел схватить её, но она ловко увернулась. Не вспорхнула, не убежала, а потихоньку продолжала пробираться вперёд. И словно ведёт отца за собой. Дичь! Вот она, рядом, а не поймать. Разгорелся охотничий инстинкт. Ружья с собой не было. Выхватил из-за пояса охотничий нож и метнул его в куропатку. Подранил крыло. И тут же услышал позади писк. Понял, в чём дело. Там было гнездо. И птица уводила его от гнезда, рискуя собой, спасала птенцов. Отцу вдруг стало жаль бедных птенчиков и мучительно стыдно за свой поступок. Добивать птицу не стал. Подумал, что и с подраненным крылом она сможет вырастить птенцов. Молил Бога об этом.

После этого случая отец уже не мог больше убивать. Охладел к охоте. По возвращении домой ружьё повесил в платяной шкаф. И ни разу больше не выстрелил. В 1937 году энкаведешники забрали его ружьё, а также браунинг. А ружьё было отменное, а браунинг именной. Отец имел право владеть им до конца жизни.

Ну а после случая с куропаткой отец пристрастился к «тихой охоте» – собирал грибы. Это занятие любил до конца. В грибах разбирался прекрасно и умел находить их и там, где другим казалось, что ничего нет.

Жар-Жакет и Пых-Пальто

В этот сезон изыскателям нужно было выполнить особенно большой объём работ. Маршрут был тяжёлый. Сложный рельеф, бурелом, болота. Людей не хватало. Принанять рабочих в местных селеньях не удалось. Страда. Сибирское лето короткое. Никто из деревенских на приработки не шёл. Своих дел было полно. Группа изыскателей работала от рассвета до темна. К концу дня все буквально валились с ног от усталости.

И вот к лагерю изыскателей прибились двое бродяг. Беглые каторжники. Отощавшие, ободранные. Видно, не сибиряки, тайги не знают, и оказались совершенно беспомощны. Одеты в немыслимые лохмотья. На одном была какая-то женская кацавейка, на другом – сильно потрёпанное мужское пальто. «Господин начальник, возьмите нас на работу. Не дайте пропасть!»

Рабочие говорили: «Степан Васильевич, не берите их. Каторжники. Кто знает, что у них на уме. Кабы беды не вышло!». Отец подумал и решил рискнуть, взять бродяг на работу. Рабочие руки им ой как нужны были. Чутьё подсказывало, что перед ним не закостенелые преступники, а несчастные люди. Отец не спрашивал у них документы, знал, что их нет. Не расспрашивал, за что на каторгу попали. Принял на работу, велел накормить. Бродяжки были смирные, старательные в работе. Рабочие постепенно к ним привыкли. Дали им прозвища – «Жар-Жакет» и «Пых-Пальто».

У отца были при себе большие деньги на расходы по содержанию изыскательской партии. Как-то бродяг оставили в лагере. Поручили заготовить дров для костра да кашеварить. Один из рабочих парней сказался нездоровым и тоже вернулся в лагерь. Решил поживиться казёнными деньгами, а вину свалить на бродяг. Забрался в палатку начальника и начал рыться там. А бродяжки следили за ним, и застигли на месте преступления. Рассказали начальнику. Парень во всём сознался. Не знаю, простил ли его отец или прогнал. Возможно, простил, отругав как следует. Ведь каждые рабочие руки были нужны.

Бродяжки проработали в изыскательской партии до конца сезона. Отъелись, окрепли. Отец хорошо расплатился с ними. О дальнейшей их судьбе ему ничего известно не было.

Василий Иванович

В далёком сибирском посёлке, в таёжной глухомани жили и русские, и инородцы (как их тогда называли) – тунгусы, остяки и другие. Был среди них и Василий Иванович. Это имя было дано ему при крещении, а как назвали его при рождении, не знаю. Василию Ивановичу очень нравилось его новое имя. Когда его спрашивали, как его зовут, он с гордостью отвечал: «Моя Василь Ванча».

Василий Иванович был отменным охотником. Уходя на охоту, он молился и своим божкам, и русскому Богу. Просил успеха в охоте. Если охота была удачной, он благодарил всех богов. Мазал салом и деревянного божка, и икону Николая Угодника. А когда не повезёт, поколачивал и идола, и икону.

Жил в том посёлке священник-миссионер отец Василий. Великий пост. Священник обходит свою паству. Зашёл к Василию Ивановичу. Увидел в углу у входа плошку с костями.

– Василий Иванович, я ж тебе говорил, что в пост нельзя мясо есть. Грех. Зачем ты ел?

– Я не ел мясо.

– Нет ел. Я знаю.

– А откуда знашь?

– Мне вот он сказал, Николай Угодник, – показывает глазами на икону, висящую в правом углу.

Пообещал Василий Иванович, что больше грешить не будет. Священник ушёл. Василий Иванович снял со стены икону:

– Николка, зачем попу Ваське сказал, что я мясо ел? – и выковырял ножичком глаза Николаю Угоднику. Повесил икону на место.

– Теперь ничего попу Ваське не скажешь!

Бородач

Лето на исходе. Погожий денёк. Мама на работе. Отец где-то в таёжных дебрях на изысканиях. Мы с Васей носимся по улицам. Дома одна няня. Калитка закрыта на задвижку. Стук в комнатное окно. Няня подходит. За окном какой-то мужик в брезентовом плаще с капюшоном, в пыльных сапогах. Загорелое лицо по самые глаза заросло густой бородой. «Чаво надо?» – окая по-нижегородски, спрашивает няня. Мужик смеётся. «Няня, да вы что? Не узнали меня?» «Ой, батюшки! Степан Васильевич! Ей-Богу, не признала! Сейчас открою». Побежала, открыла калитку.

«Няня, вот вам деньги. Пожалуйста, купите мне бутылку водки, да поесть что-нибудь приготовьте. Я очень голоден». Няня купила водку в ближайшей лавчонке, подкупила на всякий случай хлеба. Нажарила сковороду котлет.

Папа выпил водочку, умял все котлеты. «Няня, возьмите мне номер в баню на 7 часов, и меня в 6 часов разбудите». И, не раздеваясь (только разулся), завалился спать на диван. Вечером сходил в парикмахерскую, подстригся, побрился. Оставил только усы и небольшую, «клинышком», бородку. Приобрёл свой обычный городской вид. Сходил в баню.

Обычно отец возвращался с изысканий по первому снегу. В этот раз какие-то неотложные дела заставили его вернуться раньше. В изыскательском отряде оставил за себя помощника.

На другой день отец надел тщательно отглаженную рубашку с галстуком, надел штиблеты и отправился в управление изыскательской партии. В тайгу в тот год уже не возвращался. В свой отряд послал нарочного с соответствующими указаниями и деньгами, которые «выбил» в управлении.

Несбывшаяся мечта

Отец перебрался в Сибирь на жительство, кажется, с 18 лет. Он полюбил этот суровый и прекрасный край. Не одну тысячу километров прошёл он с изыскательскими партиями по дремучим лесам, по таёжным болотам. И, кажется, прикипел к этому необыкновенному краю. Женился на сибирячке, и сам стал заправским сибиряком.

Но хождения по болотам не прошли даром. С возрастом развился сильнейший ревматизм. Стало «пошаливать» сердце. И отец затосковал по своей родине. Всё чаще стал поговаривать: «Вот поднимем ребят, и мы с матерью продадим дом и махнём на Владимирщину. Купим на окраине Коврова домик с садом. Там теплее, чем здесь. Буду возиться в саду. Хочу, чтобы там обязательно росли яблони-антоновки. А ребята с внучатами будут приезжать к нам в гости». Но не суждено было осуществиться этой мечте. В роковом 1937 году сталинские опричники оборвали жизнь отца, как и миллионы других невинно убиенных людей в те страшные годы. Отцу тогда было всего 54 года. И если мы с братом Васей, ставшие теперь долгожителями, уродились в отцовскую породу, папа тоже мог прожить бы долгую жизнь. Мог бы осуществить свою мечту. Внешне мы с Васей похожи на отца. Да и кое-какие способности уна­следовали от отца.

В те годы люди с горечью говорили: «Человек предполагает, а НКВД располагает».

Из закоулков моей памяти

Томские «достопримечательности»

Старый Томск был славен многими достопримечательностями. Это прежде всего сказочные деревянные терема, изукрашенные дивной резьбой. Это и архитектурные ансамбли университета и технологического института. Это прекрасные красно-кирпичные здания, такие как Дом Красной Армии и другие.

Это томские заборы, крепко сколоченные из толстых широких досок. По этим заборам охотно лазала ребятня. Обычно заборы были разрисованы и исписаны мелом и древесным углем. С забора улыбались кривые рожицы, пестрели надписи вроде «Петька дурак», «Ленка + Колька = Любовь». В изобилии были надписи непристойного содержания. Причём некоторые буквы перевёрнуты задом наперёд.

Достопримечательностями города были церкви и соборы. Особенно новый Троицкий собор. Неповторимое украшение города! А ботанический сад, университетская роща! А ещё коневодство. Недаром в городе Томске на гербе был изображён вздыбленный конь. Обо всём этом много говорено и написано. Но были «достопримечательности» и иного рода.

Ходила по улицам нищенка в платке, старом платье, в поношенной кофте с палкой и сумкой в руках. У неё были усы и борода, совсем как у мужчины. Её знал весь город, и в народе называли её Катя-Усатя. Говорили, что она умом тронулась. Попросту говоря, дурочка. За Катей гонялись толпы мальчишек и дразнили её: «Катя-Усатя! Катя-Усатя!», кидали в неё комьями земли и камушками. Она плевалась, замахивалась на обидчиков палкой, ругалась непотребными словами.

Был и другой объект внимания томичей. Его тоже знал весь город. Это Лёвочка Буховский (так, кажется). С виду нормальный молодой человек, довольно приятной наружности. Про него говорили, что он умён, хорошо образован, где-то работает, но со странностями. Лёвочка пудрил лицо, красил губы, под пиджак вместо мужской рубашки мог надеть женскую блузку с кружевами и оборочками. При разговоре с мужчинами жеманничал и кокетничал. Говорили, что он гермафродит. Я спрашивала, что это такое. «Не совсем мужчина и не женщина». Да, думала я, ни то, ни сё.

Девчонки

Жили-были три девчонки – Зина, Шура и Люся Аникины. Девчонки как девчонки. Были у них и папа, и мама. Девочки ходили в школу. Семья жила небогато, но и не бедно. И вот грянула война. Война долгая, жестокая, беспощадная. Родители девочек умерли от каких-то болезней. Девочки остались одни. Старшей, Зине, было всего 14 лет. Соседи сказали: «Зинка, ты уже почти взрослая, иди работай, а девчонок отдай в детский дом». Сестрёнки упали перед старшей на колени: «Зина, не отдавай нас! Мы будем слушаться, всё, что скажешь, будем делать. Только не отдавай!». Девчонки плакали. И Зина сжалилась.

А как жить??? Не было никаких продовольственных запасов. Тогда ведь войны никто не ждал и запасов не делал. Не было и ценных вещей, чтобы продать. И огорода тоже не было. Не знаю, сколько классов успела окончить Зина, но школу она бросила и пошла работать. Не имея никакой специальности, ни законченного образования, она работала рассыльной, поломойкой, гардеробщицей. Зарплата маленькая. Паёк – хлеб 600 гр. у неё и по 400 гр. у сестрёнок. Люди по возможности старались помочь им. Но мало кто мог чем-то поделиться. Все бедствовали. В свободной продаже никаких продуктов не было. Что было из довоенных запасов, быстро исчезло. Как только выжили бедные девчушки!

Они родителями были хорошо воспитаны. Вежливы. Работы не боялись. И очень честные. Помню, Шура рассказывала: «Когда голод донимал, терпения не хватало, грели воду, солили её. Пили солёный кипяток, и так заглушали голод. Только пить очень хотелось. И опять пили воду».

Подросла Шура. В 13 лет пошла работать. Устроилась куда-то рассыльной. Школу тоже оставила. Из трёх сестёр Шура была самая способная и упорная. Несмотря на то, что после перенесённой в детстве какой-то болезни она была глуховата. Кто-то посоветовал Шуре поступить на курсы лаборанток. Она кончила курсы, и была принята в лабораторию поликлиники № 1. Была исполнительна, аккуратна, и стала хорошей лаборанткой. Врачи лаборатории – Андрей Кириллович Поротов, фронтовик, вернувшийся с войны, Вера Николаевна Усачёва, Элеонора Владимировна (фамилии не помню), Соколова Елизавета Андреевна, принимали в Шуре посильное участие. И хотя тогда сами все жили впроголодь, старались чем-то поделиться, подкормить её. А Шура упорно отказывалась.

Врачи посоветовали Шуре поступить в вечернюю школу. Она так и сделала. Когда в лаборатории кончался рабочий день, врачи спрашивали Шуру: «Ну-ка, что нам сегодня задано?». Оставались с ней и помогали готовить уроки. Объясняли, что непонятно. Наша мама в основном помогала по русскому языку и литературе, Вера Николаевна – по математике. Остальные врачи – по другим предметам.

А тем временем горожанам стали давать участки для посадки картошки. И Шура с сёстрами обзавелась огородом. Жить стало полегче. Картошка – второй хлеб.

Подросла и Люся. На завод поступила. Рабочая карточка – 800 гр. хлеба! Да и зарабатывать стала побольше сестёр. Тем временем Шура окончила школу. Врачи советуют: «Поступай в институт». И Шура поступила. Стала учиться на врача-лаборанта. В мединституте заочно учиться нельзя. Как она жила на грошовую стипендию, не знаю. Может, подрабатывала. К тому времени и война кончилась.

Люся и Зина вышли замуж. Шура была миловидная девушка, но был ли у неё какой-нибудь ухажёр-женишок, не знаю. Замуж не выходила. По окончании института одно время работала где-то в другом городе. Но потом вернулась в родной Томск, и многие годы работала врачом-лаборантом в детской поликлинике.

Не знаю, как состоялась жизнь у Зины. У Люси было двое детей – сын и дочь. Не помню, то ли умер у неё муж, то ли они разошлись. Шура беззаветно привязалась к племяннику – сыну Люси. Но он погиб в юношеском возрасте от какого-то несчастного случая. Люся и Шура тяжело перенесли эту утрату. Выросла дочка Люси (не помню её имени), вышла замуж, родила двоих детей. Но замужество оказалось трагическим. Её муж жестоко избивал не только жену, но и тёщу. Люся, очевидно, от побоев преждевременно скончалась. А затем озверелый супруг убил и жену. Убийство было доказано. Его судили и дали срок. Во время суда он грозил Шуре, что, когда выйдет из тюрьмы, и её убьёт.

Ко времени гибели младшей сестры и её дочери Шура была уже немолода и нездорова. Поэтому взять к себе ребятишек не могла. Она устроила их в детдом. На воскресенье и в праздники брала их к себе и старалась повкуснее угостить. Ребятишки любили бывать у бабы Шуры. Привязались к ней. Шура раньше иногда заходила ко мне, а потом стала время от времени звонить. Но вот теперь давно нет от неё звонка. Не знаю, что с ней.

Вот какие бывают судьбы. Если бы не война, всё было бы по-другому…

Обитатель конюшни

Во время войны на Томском электромеханическом заводе не было автомашин. Все транспортные работы выполняли лошади. Начальников по всяким делам возили на пролётках. Грузы развозили работяги – ломовые лошади.

Для содержания лошадей при заводе был конный двор. Как-то я иду туда, чтобы попросить знакомого возчика привезти мне уголь или дровяные отходы, которые мы выписывали. Только свернула в нужный мне переулок, как в нос ударил омерзительный запах. Гляжу: навстречу мне идёт здоровенный страшенный козёл. Я струхнула, но он, не обращая на меня внимания, прошёл мимо. Потом я узнала, что козёл живёт на конюшне. Он смирный, на людей не кидается, и свободно гуляет по улице. Его кормят.

А держат вот из-за чего.

Лошадей по ночам беспокоят мыши и крысы, кусают за ноги. Но эти зловредные твари не выносят козлиного духа.

Лучинушка

Долгий, долгий зимний вечер. Метёт метель. В тепло натопленной избе при свете лучины сидят девушки, прядут пряжу, ткут холсты, шьют одежду, вышивают праздничные рубахи, полотенца. Готовят себе приданое. Ловко работают девичьи пальцы. Тихонько жужжат веретёнца. Потрескивает лучина. За печкой сверчит сверчок. За окном завывает вьюга. Девушки работают и поют протяжные русские песни о горькой доле, о разлуке. Весёлые озорные песни и задиристые частушки поют на вечёрках.

Электричества в деревнях ещё не было, а свечи и керосин дорого стоили. Единственным средством освещения была лучина. Благо, на Руси леса всегда хватало. Лучина изготавливалась из сухого прямослойного, без сучков, берёзового полена. Сосновое полено не годилось: древесина сосны смолистая, смола загорается и с треском рассыпает искры, а это небезопасно. Берёзовая лучина горела спокойно, равномерно. К деревянной шайке прибивался брусок-стойка нужной высоты. Вверху стойка расщеплялась. В расщеп вставлялась слегка наклонно лучина. В шайку наливалась вода. Верхний конец лучины зажигался. По мере того, как лучина обгорала, от неё отламывались угольки, и они падали в воду.

Спички тоже не всегда водились, и тогда огонь высекали из кремня (такой крепкий камень). По нему били железным кресалом. Высекалась искра, к ней подносили бересту, и та загоралась. Горящей берестой поджигали лучину.

Это дела давно минувших дней. Но во время Великой Отечественной вой­ны спичек, выдаваемых на паёк, не хватало, пришлось вспомнить дедовские методы. В первую очередь кресалами и кремнями обзавелись курильщики. Помню, у брата Василия всегда в кармане лежали эти приспособления. В жилых домах в войну электричества не было. Керосина, свечей в продаже тоже не было. Поэтому освещались коптилками, которые зажигали с помощью кремня и кресала, только вместо бересты использовали клочки бумаги. Горючее для коптилок покупали у заводских рабочих. Как-то мы не запаслись вовремя ГСМ и остались в кромешной темноте. А в наших краях световой день зимой короток. Выручила нас лучинушка. Няня научила нас, как ею пользоваться.

В память о лучинушке прилагаю к своему рассказу текст песни, запомнившейся с детства.

То не ветер ветку клонит,

Не дубравушка шумит,

То моё, моё сердечко стонет,

Как осенний лист дрожит.

Извела меня кручина –

Подколодная змея.

Догорай, гори, моя лучина,

Догорю с тобой и я.

Не житьё мне без милого,

С кем пойду я под венец?

Суждено мне, знать, с могилой

Обвенчаться под конец.

Отвергнутое предложение

Жили мы в своём доме. Канализации тогда в городе ещё не было. У наших соседей, также живущих в своих домах, нужники были во дворах. А у нас отец устроил тёплый туалет в квартире. Из хорошо пригнанных досок был сделан стульчак. Круглое отверстие в стульчаке плотно закрывалось крышкой, и никакого запаха в квартире не было. Снаружи около стены туалета была выкопана глубокая яма. Стены ямы укреплены деревянным срубом. Из туалета в яму был наклонно установлен закрытый жёлоб, обитый изнутри железом. Яма закрывалась плотно пригнанной крышкой, крышка обмазывалась по краям глиной. Так что во дворе запаха тоже не было. Но выгребную яму надо было периодически чистить.

Раза два в год отец делал заявку в «Ассобоз». К нам всегда приезжал один и тот же ассенизатор по фамилии Кумпяк. Отец в шутку называл его «наш придворный говночист». Кумпяк был очень добросовестный, обстоятельный человек. Когда открывалась крышка выгреба, наружу вырывалась невыносимая вонь. Она заполняла двор, проникала в квартиру. Тут уж ничего не поделаешь, приходилось терпеть. После квартиру тщательно проветривали. Окончив работу, Кумпяк плотно закрывал крышку выгреба и шёл в дом, на кухню. У порога сбрасывал на пол рабочую одежду, обувь. Няня подавала ему мыло и полотенце. Он долго и старательно мыл руки до локтей. Садился к столу. Няня ставила бутылку водки, огурцы, капусту, доставала из печки картошку, тушёную с мясом. Кумпяк выпивал, закусывал и всё поглядывал на няню.

– Смотрю я на тебя, – говорил он, обсасывая косточку, – какая ты проворная, ловкая и сама собой ладная. Я вдовец. Выходи за меня замуж. Ты не смотри, что у меня работа грязная. Зато платят хорошо. А чистоту и порядок я сам люблю. У меня дом хороший, баня во дворе, большой огород, скотину держу. На что тебе в людях топать? У меня хозяйкой будешь.

Няня выслушала его и говорит:

– Детей-то, поди, не будет у нас.

– Нет, не будет. А ну их к чёрту! Я своих уже вырастил. Живут сами по себе. И мы будем сами по себе жить.

– А по мне так без детей-то и замужество ни к чему, – ответила няня.

Вот какая была наша няня. Она горячо любила моего брата Василия. Вырастила его с пелёнок и посвятила ему всю жизнь.

Кумпяк после этого разговора с няней приезжал к нам ещё раз или два. Потом приезжали другие. Когда кого пошлют. А Кумпяк наверняка нашёл себе какую-нибудь вдовушку, женился. Молодая жена уговорила его сменить профессию на более чистую и престижную.

Подкидыш

Недалеко от нас, дома через три, жил ломовой извозчик Тимофей Семёнович. Имел свою лошадку, на которой и занимался извозом. Кому дров привезти, кому вещи перевезти, кому ещё что. Работы хватало, ведь другого транспорта тогда в городе ещё не было. Его жена, Марья Ивановна, хлопотала по дому. Большой огород возле дома. Скотину держали. Люди они были уже немолодые. Спокойные, трудолюбивые, добрые. Все соседи их уважали.

Как-то вечером вышел Тимофей Семёнович покурить. Слышит детский плач. На лавке у ворот свёрток лежит. Взял его, вернулся в дом.

– Гляди, Маша, дитё нам подкинули! Займись-ка им, а утром я его в Дом малютки отнесу.

Марья Ивановна развернула свёрток:

– Девочка! Да какая хорошенькая! Вся мокренькая, бедняжка. И записки никакой нет. Как звать-то её?

Порвала простыню, перепеленала ребёнка.

– Она, поди, есть хочет.

Согрела молока, с трудом напоила ребёнка, – соски-то нет. Всю ночь провозилась с дитём.

Утром муж собрался отнести его в Дом малютки. А жена говорит:

– Тимоша, девочка такая славная. Жалко мне её в детдом отдавать. Давай оставим себе. Наши-то выросли, поразъехались. Мы с тобой ещё не шибко старые. Поди, вырастим. Нам с ней веселее будет.

– Ну ладно, будь по-твоему.

Оформили, как полагается, документы, удочерив девочку. Назвали приёмную дочь Настенькой. Девочка хорошо развивалась, росла, родители на неё не нарадуются. Не знаю, сколько прошло времени. Наступил страшный 1937 год. И в их дом пришла беда. Забрали Тимофея Семёновича. За что? Пожилой малограмотный извозчик. Какой он политический враг?

У нас тогда своего горя хватало. Потом я несколько лет в Томске не жила. Не знаю дальнейшую судьбу этих людей. Тимофей Семёнович едва ли вернулся. Кого забрали в 1937 году, почти всех расстреляли. Лагеря и тюрьмы были переполнены. Хочется думать, что Марья Ивановна устроилась на работу, вырастила и выучила Настеньку, Настенька получила какую-то специальность, обрела свою семью. И старенькая уже её приёмная мать с ними доживает свой век. Но это только мои домыслы.

Имена в этой истории вымышленные, потому что подлинных не помню.

Василий Семёнович

Кончилась война. Выбросили коптилки. Ярко горит электричество, высвечивает всю запущенность и закоптелость нашего жилища. Пора приводить квартиру в порядок, выбросить буржуйки, топить нормальные печи, побелить, покрасить и т. п.

Большую русскую печь в пристройке-кухне решили заменить плитой с духовкой и обогревателем. Русская печь занимает много места. Топить её можно только дровами. Это невыгодно. В употребление уже широко внедрился каменный уголь, а дрова идут только на растопку. Маме кто-то порекомендовал печника: «Печник от Бога. Золотые руки. Цену себе знает. Берёт недёшево. Но водится за ним грешок – выпить любит. Аванс ему не давайте, бутылки не покупайте. Разберёт вашу печь, запьёт, и останетесь с дырой в небо». Мама попросила прислать к нам этого мастера.

Пришёл пожилой человек среднего роста, крепкого телосложения, с очень прямой спиной. Одет в рабочую одежду, на голове потрёпанная, видавшая виды казацкая фуражка с красным околышем и поломанным глянцевым козырьком. Представился: «Василий Семёнович». Держится с достоинством. Немногословен. Сразу к делу. Тщательно осмотрел печь, прощупал руками, простукал молотком, слазил внутрь, осмотрел свод, спустился в подполье, осмотрел фундамент печи, слазил на чердак и на крышу, проверил трубу.

– Кирпич хороший. Покупать не надо, – этот в дело пойдёт. Фундамент тоже добрый, на него плиту с обогревателем поставлю. Труба крепкая, ломать не надо. Дымоход от обогревателя под неё подведу. Глина в подполе годится. Сам накопаю. Песок привезите. Духовку, плиту, дверки (топочную и для поддувала), колосник, задвижку купите. Завтра утром приду, начну разбирать печку.

– Ты глину копать будешь, смотри под фундамент стены не подкопай, – сказала я.

– Что я, без понятия, что ли!

Договорился с мамой насчёт оплаты и ушёл.

Пришёл на другой день рано утром, и сразу за работу. Работал ловко, красиво. Годный кирпич откладывал в угол кухни, горелый, битый – в сторону, трубу на чердаке подвесил на досках. Не помню, сколько времени он разбирал печь. Годный кирпич очистил от извести и глины, оскоблил. Перед уходом весь мусор сметал в кучу. Я приходила с работы и вытаскивала его во двор, вываливала в низину. У нас двор был на косогоре, и в нижней части каждую весну стояла вода, образовывалось болото. В нём даже лягушки водились. Вот мы и засыпали эту низину.

Василий Семёнович кончил разбор печи и намекнул маме: «Не мешало бы аванец». «Василий Семёнович, не обижайся. Аванса дать не могу». Он спорить не стал. Сказал только: «Ты к окончанию работы мне водки не покупай. Она мне заместо квасу. Ты синечки купи». «Синечкой» он называл денатурированный спирт, который был синего цвета и имел резкий отвратительный запах. Спирт этот был ядовит и для употребления внутрь не годился. Использовался для разжигания примусов и водился в каждом доме. Некоторые старухи натирали им больные ноги. Мама пыталась убедить печника, что денатурат ядовит, опасен, что на глаза плохо влияет. Всё без толку. «Ерунда всё это. Я пью – и ничего. А что глаза красные, так это от пыли. Работа такая». Согласовал с хозяйкой расположение плиты, обогревателя. Приступил к делу. Работал быстро. Вот и плита готова, и дымоход обогревателя подведён с ювелирной точностью под старую трубу. «Хозяйка, тащи дров!» Затопили плиту. Загудело. Тяга хорошая. «Ты сперва сильно не топи. Пусть просохнет».

Всё время, пока Василий Семёнович у нас работал, няня его хорошо кормила. К окончанию работы был для него приготовлен ужин и бутылка его любимой «синечки». Он налил денатурат в стакан, разбавил по своей норме водой из-под крана. Выпил эту гадость. С аппетитом поел. Получил расчёт, распрощался и ушёл.

Не помню, обращались мы когда к нему ещё. У нас появился наш тэмзовский каменщик-печник Федя. В мастерстве он, пожалуй, не уступал Василию Семёновичу. От людей слышала, что пил Василий Семёнович не зря. Не по своей воле донской казак попал в нашу заснеженную Сибирь. И здесь не раз подвергался репрессиям за непокорный нрав и дерзкий язык, растерял где-то свою семью. Потом узнала, что он ослеп и работать больше не может, нищенствует. Встретила его как-то на Пироговском базарчике. На этом базарчике продавали съестные припасы. Торговля шла бойко, потому что поблизости было два завода – ТЭМЗ и ТИЗ. В обеденный перерыв заводские рабочие приходили сюда подкормиться, потому что в заводских столовых обеды не отличались сытностью. Я еле узнала печника. В драной шубёнке, немыслимой кепчонке. Просил милостыню. Сердобольные женщины, торгующие на базаре, подзывали его: «Василь Семёныч, поди сюда. Ha-ко попей молочка. Поешь вот картошечки варёной, горячая ещё. Съешь яичко варёное. Ha-ко хлебушка мяконького поешь». Я дала ему сколько-то денег. «Зачем ему деньги дала? Пропьёт». Горько было смотреть на него. Не сломила гордого казака ни тюрьма, ни ссылка. Сгубила его «синечка» окаянная. Я вскоре узнала о смерти Василия Семёновича. Говорили, что похоронили его соседи: всем в своё время он ставил плиты, чинил печи.

Под крылом самолёта

Светлой памяти

Раисы Егоровны Загрядской

посвящается

Шла война. Лето. На лесной поляне устроен прифронтовой полевой аэродром. В составе аэродромной службы белокурая смелая девушка Рая. Она авиамеханик. До войны окончила лётное училище в Томске. Хорошо знала устройство самолёта, могла и пилотировать. В работе не уступала мужчинам. А работы хватало.

Поначалу некоторые самонадеянные молодцы пытались к ней приставать. Получили надлежащий отпор, и с тех пор относились к ней бережно и с большим уважением.

Обустройством быта себя не утруждали, спали на земле под крылом самолёта.

Залетел как-то к ним то ли майор, то ли полковник из штаба командования авиаполка. Занимаясь делами, поглядывал на Раю. Остался ночевать. Расположился также под крылом недалеко от Раи. Рая, умаявшись за день, крепко заснула. А важному гостю не спится. Близость девушки волновала, не давая покоя. Потеряв терпение, вплотную приблизился к Рае. Пытался обхватить её руками. И… Мгновенная реакция. Рая с размаху изо всей силы ударила претендента кулаком по лицу. Весь пыл, конечно, у любвеобильного соседа сразу пропал. Он отодвинулся. А Рая повернулась на другой бок и снова крепко заснула. Спал ли остаток ночи незадачливый ухажёр, не знаю. Утром у него под глазом красовался живописный фиолетовый синяк. Ребята втихомолку посмеивались. Догадались, в чём дело.

Вскоре гость из штаба улетел. Конца войны ещё не было видно. Улетавшие с аэродрома самолёты не все возвращались, иные, подбитые, кое-как добирались до «дома».

На фронтовых дорогах повстречался Рае черноглазый, черноволосый паренёк, красивый, похожий на цыгана. Имени его не помню, назову Алексеем. Словно искра взаимного притяжения проскочила между ними. Они полюбили друг друга. Решили пожениться. Разрешение надо было спросить у командования. «Ну, что ж, женитесь! Зарегистрируйтесь в ближайшем сельсовете». Они так и сделали. Не было у невесты белой фаты, не было и обручальных колец, и не звучал для них марш Мендельсона. Но была весёлая фронтовая свадьба. Ребята на ведро бензина выменяли в деревне ведро самогона. Разжились картошкой, огурцами, капустой, луком, сложили в кучу пайки. Чокались алюминиевыми кружками, без устали кричали: «Горько!». Пели, шутили, смеялись.

Командование старалось молодожёнов не разлучать. Бывало, кто-то из них отлёживался в госпитале и возвращался в свою часть.

Отгремели залпы войны. Уцелевшие фронтовики разъехались по домам. Рая и Алексей не порывали связи с фронтовыми друзьями авиаполка. Переписывались, созванивались, и каждый год собирались на встречу однополчан. Прошли годы. На одну из встреч прилетел генерал. Он с любопытством поглядывал на женщину с орденами и медалями на груди. Хоть генерал был и седой, и погрузневший, Рая узнала в нём своего ночного ухажёра. Генерал заговорил с ней. Расспросил про жизнь, семью. Рая, лукаво улыбнувшись, спросила: «Товарищ генерал, а вы помните, как ночевали у нас под крылом самолёта?». Генерал рассмеялся: «Такое разве забудешь! Ты мне тогда здорово врезала! Какой фингал вскочил. Скула целый день болела. А тут ещё братва потешается. Ты уж прости меня. Молод был, горяч, а тут ты рядом оказалась – не стерпел». Вообще-то генерал высказался в более крепких выражениях, повторять не берусь.

Судьба

После войны Рая и Алексей обосновались в Томске. Рая работала на ТЭМЗе в бухгалтерии ОКСа. Там я с ней и познакомилась. Молодая семья жила дружно. Мечтали о потомстве. Время шло, а желанный младенец не появлялся. Рая ходила по врачам. Ей говорили: «Вы нормальная, здоровая женщина, у вас должны быть дети. Пусть муж сходит к урологу, проверится». Муж, услышав это, возмутился: «Ещё чего! Я нормальный мужик!». Однако втайне от жены сходил к врачу. Оказалось, что он не может быть отцом. Очевидно, последствия фронта, ночёвок в снегу, ранений.

Алексей помрачнел, часто стал задерживаться после работы, нередко приходил домой выпивший. Стали ссориться. Чуть до развода дело не дошло. Но потом пить вроде бы перестал, а задерживаться после работы продолжал. Рая забеспокоилась – не завёл ли себе муж зазнобушку. Но вот приходит как-то вовремя. Рая предлагает садиться обедать. «Успеем. Пойдём пройдёмся». Пошли. Алексей вёл жену явно в определённом направлении. И привёл к Дому малютки. «Зайдём!» – «Зачем?» – «Ну зайдём!» – Зашли. Алексея встречают как старого знакомого. «Димку позовите», – говорит кто-то. Вбегает черноглазый мальчуган лет трёх, бросается к Алексею: «Папка!». Тот поднимает его на руки, достаёт из кармана гостинец.

Так вот почему он задерживался с работы! Познакомился с персоналом. Договорился. Выбрал чёрненького мальчонку, похожего на него. Приучил его к себе. Договорился об усыновлении. Для оформления усыновления потребовалось, чтобы пришёл с женой. Вот он и привёл Раю. Всё оформили, забрали Димку.

Я же тем временем уволилась с завода, перешла на преподавательскую работу в Политехнический институт. Как-то встречаю Раю с Алексеем. Алексей ведёт за ручку чёрненького мальчугана, Рая катит коляску, в коляске беленький пухленький младенец. Поздоровались. «А это чьё дитё?» – глупо спрашиваю я. Подумала: может, племянник или племянница. «Как чьё? Наша дочка Анечка». – «Откуда?» – «Да всё оттуда же». Больше я с ними не встречалась, но слышала, что это дружная семья. К приёмышам привязались, как к родным. Растили их, учили, воспитывали. Всё как положено. Мальчик оказался очень способным. Кроме обычной школы, учился в музыкальном училище. Учился играть то ли на баяне, то ли на аккордеоне, не знаю. Всё было хорошо, и, казалось, ничто не предвещало беды. Я долго об этой семье ничего не знала и не слышала.

Прошло много лет, и мы с Раей встретились в глазной клинике. Сидим вечером в коридоре на диване и разговариваем. И Рая поведала мне свою историю. Судьба жестоко обошлась с ней. Не знаю, служил ли сын в армии, успел ли обзавестись семьёй, но, когда ему было 26 лет, у него появились странности в разговоре и поведении. Попал в психобольницу. Шизофрения. Подлечат, выпишут, а через какое-то время опять туда положат.

Беда не приходит одна. Тяжело заболел муж. Его парализовало. Пролежал, кажется, 8 лет, потом умер. И все эти годы сердце Раи разрывалось на части за двоих самых близких людей – сына и мужа. Слава Богу, что у дочери всё нормально. Своя семья.

Я много хотела расспросить у Раи, но не успела. Она выписалась. Мы обменялись телефонами. Изредка созванивались. А потом я звоню, звоню, никто не отвечает. Но как-то ответил чужой голос. Женщина мне сообщила, что Раиса Егоровна умерла. Квартира принадлежит дочери, а со мной говорила квартирантка. Хотела я через неё связаться с дочерью Раи, но больше дозвониться не удалось.

Кража

(быль)

Утро. В коридоре поликлиники у двери в лабораторию очередь. Ожидая приёма, люди негромко беседуют. Говорят, естественно, о болезнях, о бытовых проблемах. Остаётся несколько минут до начала рабочего дня. Мимо очереди торопливо проходят в лабораторию врачи, молоденькие лаборантки. Вдруг взрыв дружного хохота оглашает коридор. Сотрудников лаборатории разбирает любопытство. «Тоня, сходи узнай, чего это они там развеселились», – говорит кто-то из врачей одной из лаборанток Тоня быстро возвращается, заливается смехом. «Там у одного больного какой-то гад в трамвайной давке спёр поллитровку с мочой. Говорит, бутылка была в кармане пальто. Пропажу заметил только когда выбрался из переполненного трамвая. Говорит, раз приехал, хоть кровь на анализ сдам, а с мочой придётся снова ехать. Драгоценную бутылку придётся получше прятать и беречь впредь, как зеницу ока». Теперь смеётся вся лаборатория.

Ранний звонок

Утром меня разбудил телефонный звонок. «Я слушаю», – говорю я басом спросонья. Голос в трубке молодой, слегка плаксиво-гнусавый: «Я говорю из автомата. Здравствуйте, батюшка! Пожалуйста, отпустите меня сегодня». «Я тебе не батюшка, а бабушка. Набирай номер правильно». «Батюшка, не шутите. Я ваш голос, отец Иннокентий, хорошо знаю. Очень прошу, отпустите меня сегодня. Я сколько дней без выходных. Я вам щуку принесу большую».

Я не знаю, что уж и говорить, и кладу трубку. Не знаю, что и думать. То ли это розыгрыш какого-нибудь бездельника, и рядом стоят приятели и давятся от смеха. То ли незадачливый церковный прислужник произвёл меня в сан священника.

Так-то вот.

Непрошеные гости

Звонок в дверь.

– Кто там?

– Купите мёд алтайский, очень хороший!

– Я с рук ничего не покупаю. Уходите!

– Бабушка, пустите нас в туалет. Терпения нет!

Открываю дверь. Заходят две девицы. Одна постарше, другая совсем молоденькая. Смуглы, черноволосы, в цветастых юбках.

– Вы что, цыганки?

– Не, татарки мы.

Шустрые. Младшая – в туалет, а старшая – в комнату. Быстро обошла зорким глазом, всё осмотрела, и при этом всё зубы мне заговаривает.

– Бабушка, вы такая хорошая! Спасибо, что в туалет нас пустили. Вы нам так понравились!

И всё старается то дотронуться до моего плеча, то по голове погладить. Вышла из туалета младшая. А старшая всё приговаривает:

– Бабушка, мёд у нас купите. Смотрите, какой хороший, попробуйте. Мы продавали по 350 рублей за банку, вам за 150 отдадим.

Достают из сумки трёхлитровую банку. В ней на вид мёд. Мёд как мёд, золотистый. Наливает немного в крышку.

– Попробуйте

– Сама сначала попробуй.

Она берёт немного мёда на палец, облизывает его. Я тоже пробую. Вроде мёд. И пахнет мёдом, и вкус мёда. Я как заколдованная. Словно поглупела, потеряла бдительность и осторожность. Верю этим проходимкам. Достаю с полки из-под книг конверт с деньгами. Даю им деньги. И нет чтобы конверт в карман положить. У них на глазах кладу его на полку.

– Мёд продать нам наша бабушка велела, и она просила банку ей вернуть.

Пустая банка у меня в кухне на антресоли. Иду с младшей на кухню:

– Полезай на табуретку, достань банку с полки.

Та достаёт.

– Бабушка, спасибо вам. Мы к вам ещё придём. Поможем, полы помоем. Мы не цыганки, узбечки мы. До свидания.

И ушли.

Через некоторое время я опомнилась. Убеждена, что был гипноз. Зашла в туалет. Полки пустые. У меня всегда был запас стиральных порошков, мыла хозяйственного и туалетного. Вернулась в комнату. Конверт на месте, но пустой. А в нём оставалось 250 рублей – остаток пенсии. Исчез магнитный японский браслет. Я им очень дорожила – подарок племянника. Исчезла ещё какая­то мелочь, сейчас уж не помню. Позвонила в милицию.

– Что же вы так легкомысленно их пустили! Никого чужих не пускайте. А цыганок теперь не найдёшь. Они уже где-нибудь на Каштаке.

Потом соцработник мне сказала, что в тот день эти аферистки в нашем районе ещё нескольких бабушек обчистили. Я ещё дёшево отделалась. Дорого доставшийся мёд есть не рискнула. Задвинула банку подальше в угол кухни. Хотела отдать на исследование. Но это оказалось сложным. Постепенно забыла про эту злополучную банку. А недавно достала, решила выбросить содержимое. Хоть банку использовать. Сверху слой пальца на два чего-то, похожего на мёд. А дальше непонятная окаменелость беловатого цвета. Её и нож не брал. Залила горячей водой. Через сутки – никакого размягчения. Кое-как ножом расковыряла и выбросила. Мелкие комочки в воде размокали и оставались нерастворимые крупинки. Чего эти татарки-узбечки-цыганки намешали, не знаю.

Источник: ЦДНИ, фонд 56 66, опись 1, дело 157.