Китеж-град Ларисы Кравченко

Китеж-град Ларисы Кравченко

4 марта 2019 года исполнилось 90 лет со дня рождения новосибирского прозаика и поэта Ларисы Кравченко — одной из самых пронзительных русских мемуаристок XX века, великолепной писательницы и тонкой стилистки, уроженки русского Харбина. Имени Ларисы Кравченко нет в «Википедии», но оно навсегда вписано золотыми буквами в историю «Сибирских огней» — журнала, который первым на родине опубликовал «репатриантку». Пятнадцать лет, как Ларисы Павловны нет с нами. А 90-летие — хороший повод вспомнить не только о ее до сих пор не изданном до конца творческом наследии, но и обо всей удивительной истории русского Харбина — столицы русской Белой Азии.

Лариса Павловна Кравченко родилась 4 марта 1929 года в Харбине. В 1954-м переселилась в Новосибирскую область, работала в Баганском районе на целине. С 1957 года активно печаталась в журналах «Сельская молодежь», «Сибирские огни», а также в коллективных поэтических сборниках. С 1961 года состояла в новосибирском литературном объединении под руководством поэта Ильи Фонякова. В 1971-м был опубликован первый роман Ларисы Кравченко «Земля за холмом» (в его усеченном варианте, под названием «Преодоление границы»), а в 1985 году увидел свет второй роман — «Пейзаж с эвкалиптами». Оба произведения были напечатаны на страницах журнала «Сибирские огни». А в 1988 году Западно-Сибирское книжное издательство опубликовало романы полноценной книгой. Главы из третьего — «Харбинского романа» печатались в журнале «Новосибирск» в 2002 году. Во всех романах главная героиня — Лелька (Елена) Савчук, в которой нетрудно уловить черты личности и биографии автора.

Летом 2003 года Л. Кравченко попала под машину и оправиться от травм уже не смогла. В конце августа 2003 года она ушла из жизни. Успев, впрочем, практически завершить свою харбинскую летопись…

Насыщенная, но короткая — всего в 60 лет — история этого «Петербурга на сопках Маньчжурии» отлично просматривается сквозь историю семьи Кравченко. Ценность автобиографических книг Ларисы Кравченко именно в том, что она показала эпопею Харбина и его граждан как семейную хронику.

 

Город строили русские. Это было очень давно, в эпоху бабушкиной молодости. Бабушка любит рассказывать о своей молодости. <…> А мама родилась в военном городке под Куаньчэнцзы, где стоял полк дедушки Логинова. Когда полк перевели в Харбин, города не было еще фактически — только вокзал, серый с полукруглыми окнами, да бревенчатый собор на верхушке пустого зеленого холма. Собор этот рубили где-то на севере России, русские плотники резали деревянные кружева и подгоняли бревна. Потом перевезли в Маньчжурию и поставили на середине будущей площади. Так и остался он — русский до последнего гвоздя — у чужой китайской реки.

 

Лариса родилась в семье строителей Китайско-Восточной железной дороги. В конце XIX века в Манчжурию с Украины уехал ее дед по отцу, завербовавшийся рабочим. Другой дед — кубанский казак — служил в Заамурской страже, охранявшей КВЖД.

Русские основали Харбин у моста через реку Сунгари в 1898 году как центральную железнодорожную станцию Трансманьчжурской магистрали — южного ответвления Транссиба, кратчайшего пути из Европы к Тихому океану. Могли быть и другие точки перехода через Сунгари, и Лариса Павловна справедливо сравнивала судьбы Харбина и Ново-Николаевска — по спорам относительно места постройки моста и скорости развития. Были и другие города, основанные русскими, — Порт-Артур, Дальний, — созданные на землях, арендованных короной у бессильного Китая на четверть века. Однако Россия не продержала их и десяти лет, уступив эти порты растущей Японии в результате войны 1904—1905 годов. А вот Харбин еще долго оставался русским. Скажем, в 1917 году из 100 тысяч городского населения более 40 тысяч составляли русские — привилегированный класс, еще 50 тысяч — малограмотные китайцы и почти бесправные на тот момент маньчжуры.

Первый поезд из Москвы в Харбин отправился в начале июня 1903 года. Время движения скорого поезда от Москвы до Порт-Артура составляло 13 суток 4 часа, пассажирского — 16 с половиной суток. Сегодня эти сроки — полмесяца в поезде! — кажутся нам катастрофическими, но для начала XX века это был грандиозный прорыв. Авиации как транспорта еще не существовало, гужевой путь до Дальнего Востока занимал не менее полутора месяцев, морской путь в обход Африки — те же шесть недель, через Суэц в обход Индии — без малого месяц. Что в сравнении с этим 13 суток в сверхкомфортном экспрессе?! Билет 1-го класса в скором поезде от Москвы до Порт-Артура стоил 272 рубля, билет 3-го класса в обычном пассажирском — 64 рубля. Для состоятельных жителей российских столиц — вполне подъемные суммы. Прибытие скорых поездов в Дальний было согласовано с отправлением в тот же день из Дальнего принадлежавших КВЖД пароходов-экспрессов в Шанхай и Нагасаки. Что тут скажешь?.. Только словами Лимонова: «У нас была великая эпоха…»

Харбин — центр КВЖД — рос буквально не по дням, а по часам. Уже в годы Русско-японской войны юный город стал главным тыловым центром русской армии. Под госпитали были отведены все подходящие для этого здания. Снабжению Харбина Россия уделяла повышенное внимание. В силу определенных геополитических и исторических причин он стал своеобразными торговыми воротами в Азию. Это обеспечивало высокие темпы роста местной экономики, как некогда это было с Одессой, а затем — с Гонконгом или Сингапуром. Дорогой в течение 15 благословенных лет (1903—1918) мудро руководил генерал-лейтенант Дмитрий Хорват, и полосу отчуждения КВЖД ее жители, всегда обеспеченные работой и социальными благами, называли «счастливой Хорватией».

Кстати, о пресловутой «полосе отчуждения»… Россия построила КВЖД менее чем за 6 лет. Нет, не так… Менее чем за шесть лет было проложено больше трех тысяч километров путей по трем линиям, построено более ста станций, возведены полторы тысячи мостов и пробиты девять туннелей! В малообжитом и диком краю, где бандитствовали местные китайские шайки — хунхузы, дорогу и все сопутствующие сооружения необходимо было охранять от набегов, разорения и воровства. Для этой цели и была взята в аренду у Китая на 99 лет полоса отчуждения — то есть оберегаемая от чужих, от чуждых людей. Эта полоса распространялась на всю длину КВЖД. Ширина полосы составляла 40 километров — по 20 в обе стороны от железнодорожного полотна. На территории этой полосы действовали законы Российской империи. Скромным арифметическим приемом — умножением 3000 км длины на 40 км ширины — мы получаем целую страну довольно-таки странной формы, но огромной площади в 120 тысяч квадратных километров — немногим меньше сегодняшней Греции, чуть крупнее нынешней Болгарии. Огромный осваиваемый (а не захваченный!) Россией регион, центром которого стал Харбин, по праву головной станции — Харбин-Центральный.

Большое внимание к истории возникновения города, этимологии его названия Лариса Кравченко уделила в начале своего третьего, доселе целиком не изданного «Харбинского романа». Однако, не желая состязаться в лаконичности описания с маститым собратом по перу, она охотно приводила цитату из самого знаменитого харбинского поэта Арсения Несмелова — точно про своего деда-изыскателя:

 

Инженер. Расстегнут ворот.

Фляга. Карабин.

Здесь построим русский город.

Назовем — Харбин.

<…>

Милый город, горд и строен,

Будет день такой,

Что не вспомнят, что построен

Русской ты рукой…

 

Как и в случае с прорывным развитием Новосибирска, Харбин вышел на новый уровень в результате связанного с войной переселения. Из-за гражданской усобицы в России дворяне, купцы, священнослужители, разночинцы всех мастей, интеллигенты, деятели науки и искусств, белогвардейцы — колчаковцы, семеновцы, каппелевцы, унгернцы — хлынули в Харбин. К 1924 году численность русского населения выросла до ста тысяч, а населения в целом — до полумиллиона. Здесь обосновался легендарный торговый дом купца Чурина. Здесь по-прежнему работал главный акционер строительства дороги — некогда крупнейший по уровню капитализации на планете Русско-азиатский банк. Ежедневно выходило до 14 газет только на русском языке. Были и однодневки, но вот «Рупор» и «Заря» жили долгие годы. В течение 20 лет (1926—1945) еженедельно издавался один из лучших литературных журналов в истории русского рассеяния — «Рубеж». Успешно работала русская система образования всех ступеней, и вершиной была инженерская Мекка — Харбинский политехнический институт.

Архиепископ Нафанаил (Львов) писал:

 

Харбин был исключительным явлением в то время. Построенный русскими на китайской территории, он оставался типичным русским провинциальным городом в течение еще 25 лет после революции. В Харбине было 26 православных церквей, из них 22 настоящих храма, целая сеть средне-учебных школ и 6 высших учебных заведений. Милостью Божией Харбин на четверть века продолжил нормальную дореволюционную русскую жизнь.

 

Не совсем, однако, дореволюционную, а куда более удивительную!

КВЖД перешла под совместную юрисдикцию советского и китайского правительств. Перед харбинцами поставили жесткий выбор: принять одно из двух гражданств — советское или китайское. Так город разделился на три лагеря: «совы», «киты» и те, кто не отрекся и навсегда сохранил подданство рухнувшей империи. В городе с 1924 года работало Генеральное консульство СССР. На страже стояла вооруженная охрана дороги, активно трудились агенты ОГПУ, действовала советская контрразведка. Совслужащие вполне уживались с эмигрантами и белогвардейцами, правда, не всегда мирно. Сегодня существует конспирологическая версия о том, что Харбин был едва ли не эпицентром взаимодействия и противодействия разведок двух конкурирующих лагерей — социалистического и капиталистического. Еще в советское время это породило массу детективной беллетристики — так, даже легендарный юлиансеменовский разведчик Владимиров-Исаев-Штирлиц начинал свою зарубежную карьеру именно в Харбине. В общем, политический паноптикум налицо, «Остров Крым» Василия Аксенова в действии.

Семья Кравченко, однако, ко всем этим перипетиям отношения не имела — они были из тех коренных, изначальных харбинцев, которые продолжали жить в родном городе в то время, как империя переживала метаморфозы и легко разбрасывалась глухими провинциями у моря. В этом смысле история харбинцев и вовсе уникальна: они никуда не эмигрировали, ни от кого не бежали и уж тем более никого не «предавали». Это явление с максимальной точностью описал все тот же Арсений Несмелов:

 

Россия отошла, как пароход

От берега, от пристани отходит.

Печаль, как расстояние, — растет.

Уж лиц не различить на пароходе.

 

Много позже в своей единственной книге стихов «Встреча с Родиной» (Новосибирск, 1962г.) в одноименном стихотворении Лариса Кравченко будет вспоминать о своем детстве так:

 

Я родилась под нерусским небом

(Нам не дано выбирать бытие)…

Росла без Родины. Родины не было,

Но знала, что нужно любить ее.

 

Именно потому представляется необходимым раз и навсегда поставить точку в терминологической путанице: то, что совершила в 1954 году юная Лариса Кравченко, было репатриацией, а не реэмиграцией. То есть возвращением на историческую, а не на покинутую Родину (в отличие, скажем, от самого знаменитого русского «китайца» Александра Вертинского). Всю свою жизнь Лариса Кравченко старалась преодолеть эту трагическую дилемму: «Эмигрантка… Какая нелепость быть эмигранткой по рождению, и какое преступление перед своими детьми делает человек, покидающий Родину!» Почему? Ответ — в другой цитате из «Земли за холмом»: «Оказывается, из человека можно вырастить все — букашку или зверя, если отнять у него Родину и правду!»

Русская вольница в столице провинции Хэйлунцзян продолжалась недолго. Большой Китай жил своими глобальными противоречиями. Уже в октябре 1928-го имперские власти выслали всех советских служащих КВЖД. В конце 1929-го из-за дороги разразился вооруженный конфликт, по обе стороны которого стояли как русские, так и китайцы. В 1932-м под давлением Японии было создано марионеточное государство Маньчжоу-го, в город вошла Квантунская армия. В тот же год Харбин пережил самое страшное в своей истории наводнение. А еще через три года, устав от бесчисленных провокаций и проявив полнейшую дипломатическую беспомощность, Советский Союз проторговался и подписал соглашение об уступке КВЖД Маньчжоу-го, фактически — Японии. Великая дорога, построенная при царизме в рекордные шесть лет, была сдана японцам за грошовую цену — 140 миллионов йен, менее чем 50 миллионов золотых рублей по курсу 1935 года.

Многие монархически и фашистски1 настроенные русские во главе с БРЭМом — Бюро по делам российских эмигрантов в Маньчжурской империи — поначалу приветствовали приход японцев. Им импонировали военная мощь и выправка новых хозяев. Их власть означала «конец советам» и пресечение произвола китайской администрации. Впрочем, для Японии и несоветские русские были в лучшем случае квалифицированной рабочей силой и марионеточным политическим материалом. В школах стал обязательным к изучению японский язык, росло давление на православную церковь, работали милитаризованные прояпонские общества «Кевакай» и «Асано», заставлявшие русскую молодежь вступать в антисоветские вооруженные отряды и готовиться к главной войне — со Сталиным. С середины тридцатых начинается первая волна оттока русских из Харбина. Они уезжали в Шанхай, Пекин, Тяньцзинь и другие города, не оккупированные японцами.

Именно к этому времени относятся первые воспоминания юной Ларисы Кравченко. Эти впечатления легли в основу первых глав первого романа автора — «Земля за холмом».

Лелька Савчук начинает ретроспекцию своей юности так:

 

Она терпеть не может японцев — вообще всех! Потому что их так униженно боятся взрослые. Японцы запретили в городе американские танцы, потому что они, видите ли, воюют с Америкой! И всех русских заставили кланяться: «Поклон в сторону резиденции императора Ниппон! Поклон в сторону храма богини Аматэрасу». Поклон нужно совершать точно под углом в сорок пять градусов. <…> Потом мальчишек отделили. Японцы всё чего-то перетасовывают школы, и взрослые ворчат: «Хотят оставить русских детей неграмотными!» <…> И еще — японцы ввели военный строй! Военный строй для девочек — безобразие, как говорит бабушка. Неприлично ползать по земле перед мужчинами, в брюках! <…> Полковник Косов, естественно, другого мнения: «Вы должны быть готовы к началу военных действий!» (С кем будут военные действия, полковник умалчивал, но само собой подразумевалось, что это могла быть только Советская Россия. Война с Америкой уже шла где-то далеко на островах и пока обходилась без Лелькиного участия.)

К слову о сквозном персонаже трилогии и манере письма Ларисы Кравченко. Ее произведения — разумеется, не романы в классическом понимании. Скорее интуитивно, чем осознанно, она с самого начала пришла к тому, что классический роман во второй половине XX века перестал быть центральным жанром в русской литературе, продержавшись в этой главенствующей роли почти целое столетие. Отказ от романистики — устойчивая тенденция всей мировой литературы. Из двух жанров-демиургов новой прозы — мемуара и анекдота — Лариса Кравченко ожидаемо выбрала мемуар.

Варлам Шаламов в заметке «О прозе» отказ от романа в пользу мемуара объяснял так:

 

Роман умер. И никакая сила в мире не воскресит эту литературную форму. Людям, прошедшим революции, войны и концентрационные лагеря, нет дела до романа. <…> Потребность в искусстве писателя сохранилась, но доверие к беллетристике подорвано. <…> Огромный интерес во всем мире к мемуарной литературе — это голос времени, знамение времени. <…> Я не пишу воспоминаний… <…> …Я не пишу и рассказов — вернее, стараюсь написать не рассказ, а то, что было бы не литературой. Не проза документа, а проза, выстраданная как документ.

 

«Проза, выстраданная как документ» — эту шаламовскую идею развил Сергей Довлатов, избравший, правда, анекдот:

 

За последние годы российская проза все более тяготеет к документализму, и дело не только в использовании реальных фактов, упоминании реальных лиц и событий, цитировании документов, все это было и раньше. Мне кажется, жанр, в котором я работаю, связан с попыткой синтеза художественных и документальных приемов, я пытаюсь создать художественное движение в прозе, результатом которого является документ. Говоря проще, речь идет не об использовании, а о создании документа — художественными средствами.

 

В этой манере русская проза обрела в XX веке много выдающихся произведений — это и «Некрополь» Ходасевича, и «Роман без вранья» Мариенгофа, и «Современники» Чуковского, и «Другие берега» Набокова, и «Алмазный мой венец» Катаева, и еще десятки ярких книг. Осмелимся утверждать, что в этот ряд может и должна рано или поздно встать и трилогия Ларисы Кравченко.

В мемуаре Кравченко автобиографический персонаж не заслоняет собою больших событий, не панибратствует с сильными мира сего и не живет их помощью, а, напротив, стойко держится в водовороте своей маленькой истории, вписанной в мировую, мужественно ей противостоит, принимая ее как неизбежное, но не как должное. «И сама Лелька крохотная — пылинка перед лицом истории и, вместе с тем, — частица ее». Слово «частица» в этой цитате из «Земли за холмом», впрочем, следовало бы писать прописными буквами, ибо — через несколько страниц: «Человек — это, в сущности, его эпоха, отраженная в нем в уменьшенном масштабе». Человек, по Кравченко, — важнейшая частица эпохи, может быть, средоточие ее отражения, точка (пылинка!) преломления луча истории.

«Все созданное автором не приемлет красивостей, — писал о творческой манере Кравченко прозаик Геннадий Падерин, — но вместе с тем в каждый штрих, в каждый мазок кисти художника вложены и данное Богом дарование, и наработанное мастерство. И еще: ее страницы согреты беззаветной любовью к русскому слову, к его исконному звучанию, к его первородной огранке». Трудно не согласиться с Падериным, находя у Кравченко такие художественные жемчужины: «Юрка вдруг почувствовал себя сильным и ловким от переполнявшей его радости, и ему захотелось сделать что-нибудь такое, смелое. Юрка подпрыгнул от избытка чувств, ухватился за нижнюю ветку вяза над тротуаром и отломал ее. Никаких других возможностей для совершения подвига у Юрки под рукой не было». Или: «Лейтенанты на Большом проспекте ходят в фуражках, и виллисы разбрызгивают лужи с разбегу» («Земля за холмом»).

О русском Харбине, в том числе поэтическом, оставлено немало воспоминаний (В. Петров, «Город на Сунгари», США, 1987; В. Перелешин, «Два полустанка», США, 1982; Л. Хаиндрава, «Отчий дом», Тбилиси, 1981) и написано немало современных книг. Все они имеют свои отличительные особенности и нюансы. Эпопея Ларисы Кравченко на этом фоне представляется самым «кровным» и самым масштабным семейным полотном, охватывая судьбы русских харбинцев с конца XIX до начала XXI века — через громаду собственной скромной судьбы. Харбин не был единственной, но навсегда остался центральной, магистральной темой ее творчества. «Глубока и неизменна власть «места рождения». Или все дело в особенности этого города, на пустом месте некогда заложенного нашими предками? И в этом его сила над душами нашими?» — искала она ответа на риторический, в общем-то, вопрос.

Роман «Земля за холмом»:

 

Какая все-таки емкая штука — одна человеческая жизнь. Разные эпохи составляют ее как геологические пласты: у меня лично даже «эпоха» японской оккупации содержится в ранних пластах существования! Пятнадцать лет — четвертый «Б» класс. И город Харбин, который по справочникам значится еще «центром белогвардейской организации». И неужели правда — я — та смешная девчонка, косички из-под кевакайки, с винтовкой наперевес, на посту ограждения за стрельбищем? Совсем маленькой и чуждой вижу я девочку ту, отделенную дистанцией времени.

 

Творческое наследие Ларисы Кравченко невелико по объему. Два изданных романа — «Земля за холмом» и «Пейзаж с эвкалиптами», сборник стихов «Встреча с Родиной», разбросанные по новосибирским газетам и журналам статьи, стихи и отрывки — то немногое, что было на поверхности и что теперь — только в памяти близких и в фондах библиотек. Это — несправедливо, учитывая огромный пластический дар и невероятное стилистическое обаяние творчества Ларисы Кравченко! Драматург Юрий Мирошниченко по чистоте языка, выверенности слога и емкости образов сравнивал прозу Кравченко с набоковской. Мемуаристов такого дарования, столь тонкого чувства в истории русской (новосибирской — и подавно!) литературы — раз-два и обчелся! Сама же Лариса Павловна немало сделала для собирательства и продвижения творчества харбинских литераторов. К примеру, вместе с Еленой Таскиной в 1991-м собрала и издала 400-страничный альманах «Харбин. Ветка русского дерева», в котором были опубликованы стихи и проза 35 харбинцев, на родине практически неизвестных.

В интервью «Вечернему Новосибирску» она как-то посетовала: «Если бы не была столь экзотичной моя тема, меня бы издавали чаще». Наверняка! С другой стороны, Кравченко — хранитель темы в том же глубоком смысле, в каком герой Юрия Домбровского был хранителем древностей. И здесь главное не объем изданного, куда важнее — качество «выстраданного документа». Вспомним, как замечательно об этом в «Ни дня без строчки» сказал еще один тонкий стилист — Юрий Олеша:

 

Современные прозаические вещи могут иметь соответствующую современной психике ценность только тогда, когда они написаны в один присест. Размышление или воспоминание в двадцать или тридцать строк — максимально в сто, скажем, строк — это и есть современный роман. <…> Большие книги читаются сейчас в перерывах — в метро, даже на его эскалаторах, — для чего ж тогда книге быть большой?

 

Книги Ларисы Кравченко — совсем небольшие, и — проверено — читаются не просто в один присест — взахлеб!

Вернемся, однако, ненадолго в Харбин ее юности. Стольный град, вопреки тискам «великого Ниппона», вопреки громыхавшим валам Второй мировой, продолжал жить и творить, торговать и печатать, веселиться и печалиться. Подпольно слушали советские радиостанции — за это можно было угодить в японские застенки!

 

Юркин отец, оказывается, слушал советское радио. Это запрещено под страхом смерти, и во всех радиоприемниках города опечатаны пломбой переключатели на короткую волну. Но кто знает радиотехнику, подкручивает там разные проволочки и слушает. Только это очень опасно, потому что может донести кто-нибудь. На Юркиного отца донесли. <…> Русская земля так близко, на той стороне! И голос ее слышится сквозь шум в эфире строчками симоновских стихов! Если бы только Юркин отец уехал туда в тридцать пятом, когда уезжали советские!

 

Более того — не только ловили сквозь глушилки советскую «запрещенку» — прямо из Харбина умудрялась вещать подпольная антияпонская радиостанция «Отчизна»!

Харбинцы жили, публиковали стихи и прозу, ездили к морю в Порт-Артур и Дальний, ставили театральные постановки и даже снимали фильмы, спорили о судьбах Родины, поэтически стрелялись, ходили на приезжих звезд — донской казачий хор Сергея Жарова и «печальныя песенки» вольного шанхайца Вертинского. Который, впрочем, китайских русских не жаловал — по крайней мере, в позднейших воспоминаниях:

 

Русские совсем осатанели. Все заняты спекуляцией. Очень быстро создаются целые состояния. И так же быстро тают от одной неудачной комбинации или от капризов биржи. <…> Кто служит в контрразведках, кто «работает с японцами», кто просто шарит по карманам» (А. Вертинский, «Шанхай, 1941 год». Не правда ли, чистый Стамбул булгаковского «Бега»? — П. К.)

 

Куда ближе «небожителя» Вертинского был харбинцам свой родной казачий поэт Алексей Ачаир, прекрасный пианист и мелодекламатор! Именно он, возглавивший «Христианский союз молодых людей» и осторожно, мудро сотрудничавший с японской администрацией, идейный вдохновитель «Рубежа» и литературного объединения молодых авторов «Чураевка», организатор поэтических пятниц под неизменной зеленой лампой, — приютил и окормлял юные харбинские дарования, среди них — Ларису Кравченко. Более того, он был для нее не только учителем в поэзии, но и учителем музыки. Ачаир, волею судеб также завершивший свой жизненный путь в Новосибирске, еще молодым, в начале двадцатых, прославился во всем русском зарубежье программными строчками:

 

Не сломила судьба нас, не выгнула,

Хоть пригнула до самой земли…

А за то, что нас Родина выгнала,

Мы по свету ее разнесли.

 

Впрочем, к тому моменту, когда совсем юная Лариса Кравченко начала рифмовать свои первые строки, лейтмотивом ачаировской лирики стал обратный вектор — домой, и в этом стремлении он были схож с Вертинским и совсем несхож с Несмеловым.

 

Это принес мне в жуткий час

тревоги —

Звездный мой луч —

твой голосок, Сибирь.

Мой ветерок, мой ветер синеокий,

Горных дорог веселый поводырь.

 

Так писал Ачаир. Вертинский в стихотворении «Китай» с роковой горечью предчувствовал грядущее исчезновение всего русского в Поднебесной:

 

Но в расщелинах глаз,

но в покорной улыбке Китая

Дремлют тихие змеи и молнии

дальних зарниц,

И когда-нибудь грянет гроза,

и застонет земля, сотрясая

Вековое безмолвье забытых

ненужных гробниц.

 

А русский офицер и, увы, русский фашист, поклонник Родзаевского Арсений Несмелов, определенно не видя себя в живых при возвращении на Родину, безнадежно мечтал:

 

Хорошо б уплыть в такие страны,

Где еще не разлюбили нас!

 

К слову о других странах. Другие эмигрантские центры — Берлин, Париж, Прага и пр. — всегда свысока смотрели на Харбин и всю Белую Азию, относились к ним снисходительно, как к провинциалам. С одной стороны, действительно, Буниных и Набоковых в Китае не было, а из харбинцев относительно регулярно в европейских и американских эмигрантских изданиях печатались только Несмелов и Ачаир. Но здесь были и Рерихи, и Скиталец, и Венедикт Март! Из Харбина вышли Ларисса Андерсен и Валерий Перелешин, Олег Лундстрем и Юл Бриннер! Здесь гастролировали Федор Шаляпин и Анна Павлова! Да и Александр Вертинский не где-нибудь, а именно в Харбине в 1937 году издал свой единственный прижизненный сборник не нот с подстрочниками, а стихов!

Нигде так не кипела и не была такой относительно стабильной жизнь русского общества. Да, в 20-х годах среди русских эмигрантов в Берлине был популярен анекдот о немце, повесившемся на Курфюрстендамм, так как он «сошел с ума от тоски по родной речи», но это была, в общем-то, просто пустая похвальба… Харбин вяло презирали за периферийность, за успешную торговлю, за фашистскую партию Родзаевского. Но Харбин — жил, хранил и приумножал русскую культуру так же бережно и вдохновенно, как другие центры рассеяния.

И еще. Поэты русского Китая, как и все поэты вообще, обладали даром пророческого предвидения. «Книги названье — для домыслов острая пища», — подчеркивал Иван Елагин. Почти все «китайцы» знали, что Харбин и другие города Востока для русских — временное пристанище, «остановка в пустыне», и постоянной второй родиной им не стать. Об этом, а также об остром чувстве ностальгии, утраты Родины настоящей, красноречиво говорят названия книг. Подавляющее большинство названий связаны с темой дороги, пути, перепутья, разлуки, бренности, изгнания и трагического недавнего прошлого: «Кровавый отблеск», «Без России», «Через океан», «Полустанок», «Белая флотилия» (Арсений Несмелов); «Полынь и солнце», «Тропы», «Под золотым небом» (Алексей Ачаир); «По земным лугам» (Ларисса Андерсен, название коллективной антологии — «Остров» — также придумала она); «В пути», «Добрый улей», «Звезда над морем», «Жертва» (Валерий Перелешин); «Золотые кораблики» (Георгий Сатовский); «Песчаный берег» (Василий Обухов); «Огонь неугасимый» (Александра Паркау); «У порога», «Белая роща» (Елена Недельская); «Ступени», «Крылья» (Лидия Хаиндрова); «Цветы в конверте» (Фаина Дмитриева); «Бренные песни» (Ольга Тельтофт).

Японцы бесчинствовали и все больше превращались в нелюдей. Русские, китайцы и маньчжуры частенько бесследно исчезали во тьме японских тюрем, а как выяснилось после — в страшных бетонных ямах лаборатории «Пинфан», открытой всего-то в 20 километрах от Харбина. В этой «опытной» лаборатории, как немцами в Бухенвальде, проводились опыты по испытанию на людях химического, бактериологического и психологического оружия, по обморожению людей на случай похода в Сибирь, по заражению различными вирусами и отравлению ядами. Японцы ведь (по аналогии с Маньчжоу-го) серьезно планировали создать от Камчатки до Урала подконтрольное «государство» Сибир-го! В «Пинфане» работал «Отряд 731» генерал-лейтенанта Сиро Исии, проводивший бесчеловечные опыты с целью установления предела времени, которое человек может прожить под воздействием разных экстремальных факторов (кипяток, высушивание, лишение пищи, лишение воды, обмораживание, электроток и др.). Подопытных пленных «добродушные» и «прогрессивные» японцы называли «бревнами».

Лариса Кравченко пишет в «Земле за холмом»:

 

Как они держались в Маньчжурии — как хозяева! Дороги, прокладываемые к русским границам. Поселенцы-колонисты на приграничных землях, вооруженные и обученные, как вторая армия. И сама Квантунская армия — в мохнатых шапках и шубах, брезентовых, с отстегиваемыми рукавами, в рукавицах с двумя пальцами для стрельбы. Склады, склады, набитые зимним обмундированием. А как брали на улицах китайцев и угоняли их на границу на постройку подземных укреплений, а потом уничтожали, как рабов в Древнем Египте, чтобы не выдали они тайну строительства?! А разъезд Пинфан — тихий разъезд под городом и совсем рядом с Лелькиным стрельбищем! Кто мог подумать! (Потом только откроется истинная суть его — «Отряд 731», на процессе в Хабаровске.) Люди как подопытный материал — на заражение, на обмораживание — нужно же быть готовым к сибирским морозам и учесть ошибки друга Гитлера под Москвой! Подопытного материала жандармерия поставляет с избытком! А все думали — почему умирает от тифа каждый, кто хоть на сутки попадает в подвалы жандармерии? Думали — там просто грязь и насекомые… А как они обожали русский колорит! Самовары и крашеные яйца на пасху! Эмблемой города Харбина на всех японских изданиях стал русский бревенчатый собор, сфотографированный в разных ракурсах. И сами они — на фоне этого собора, — возможно, потому, что за этим собором они видели бревенчатую порабощенную Россию «до Урала».

 

Однако мировая «ось зла» гнулась и ломалась под натиском союзнических армий. Сломив гитлеризм и его европейских приспешников, Советская армия в считаные дни августа 1945-го превратила полуторамиллионную орду квантунцев в трусливое стадо беглых дикарей:

 

Все перепуталось в этой Маньчжурии и в квантунских войсках, таких дисциплинированных, тринадцать лет готовившихся к войне. Прерванная связь. Противоречия приказов. Воинские части, раздробленные этим напором, со своими жалкими пушечками, из которых они пытаются обстреливать загруженные Армией дороги, со своими крохотными танками, которых, как спичечные коробки, давят советские «тридцатьчетверки». Не помогут самурайские сабли, и «смертники» не помогут, обвязанные толом и гранатами, кидающиеся под гусеницы! Квантунская армия, распавшаяся на отдельных смертников, с полотенцами на головах: белый — цвет траура. Пулеметные очереди из чердачных окон, из гаоляновых зарослей. Квантунская армия — тысячи пленных, которых и брать-то не успевает идущая Армия Советов. Трупы в зеленых мундирах и горы винтовок японского образца, из каких на стрельбище стреляла Лелька.

 

Бесценные воспоминания о великой победе в войне с Японией оставила нам Лариса Кравченко, в те дни — шестнадцатилетняя девчонка, бросавшая гладиолусы на советские танки и с осторожностью присматривавшаяся к братьям с «большой Родины». Эти русские танки, стоявшие на проспекте прямо у забора дома семьи Кравченко на платформе Высоковоинской, — едва ли не главные герои первой части романа «Земля за холмом»:

 

Лелька выхватила из шкафа яркое летнее платье и раздумала: вырядиться и бежать встречать советских — это чем-то похоже на измену всем принципам ее предыдущей жизни! <…> Дедушка говорит: «Я присягал своему Государю, и с меня никто не снимет этой присяги». Лелька, конечно, никому не присягала, но… Она писала в школе сочинение на тему: «Почему мы не живем в России» — и даже получила за него премию, она пела «Боже, царя храни» и восторгалась романом «Опавшие листья» генерала Краснова. А теперь она предательски побежит встречать советских! И вместе с тем, ей очень интересно посмотреть — какие они? <…> Они выбрались на шоссе из боковой улочки перед самым Модягоуским мостом и остановились. Прямо на них, через мост, со стороны Старого Харбина шли танки. Танки были большие, тяжелые, с темной броней, и стволы их орудий торчали вперед, как хоботы мамонтов.

Нинка, я не хочу на них смотреть!

Вот дура, они же русские!

Нинка оставила Лельку с ее терзаниями, выбежала на середину моста и швырнула свои цветы проходящей машине. Цветы рассыпались в воздухе.

Танки шли мимо. В раскрытом башенном люке стоял танкист в невиданном ребристом шлеме и держал в руке пойманный Нинкин цветок. Лелька не могла больше сопротивляться. Они были русскими, независимо ни от чего, просто русскими! Она провожала их взглядом, и что-то неудержимо ломалось в ее сознании, и было ясно, что вернуться к той, прежней, Лельке она уже не сможет.

 

* * *

А за дверью Харбин заметен

в снеговую крупу,

В тусклом свете коптилок

без угля промерзали квартиры,

И еще не остыли окопы

под Шанченпу.

В неустроенных буднях

послевоенного мира

 

Мы хватались за книги,

из Москвы приходившие к нам,

И к словам стариков

становились подчеркнуто глухи.

Мы читали про Зою —

и шла по паркетным полам

Эта девочка, в ватных штанах

и треухе.

(Л. Кравченко, «Харбин. Декабрь 1946»)

 

С тех пор и до конца жизни Кравченко сохранит эту угловатую, ломанную стихотворную манеру, впитанную из книг дотоле недоступных харбинским детям Маяковского и Асеева. Эта манера письма, а также манера чтения самой Ларисы Павловны — с излишней скороговоркой, как следует из воспоминаний о выступлениях в Австралии из «Пейзажа с эвкалиптами», много позже отдалит ее как от членов Советского клуба в Сиднее, так и от завсегдатаев Русского клуба.

Нарочитый соцреализм ее стихов тех лет, вызывающая бескомпромиссность и «сердца пламенный мотор» — не были приняты «другими» русскими тогда и вряд ли могут быть адекватно приняты теперь. Но они были в моде у новой, советской молодежи освобожденного Харбина, а позже — вполне в стилистике поэзии целинников и друзей Всемирного фестиваля молодежи и студентов.

 

Над темным мостом, над Обью —

нить фонарей жемчужная,

Над трубами Кривощекова —

заводов косматый дым.

Город живет и дышит,

рабочим гудком разбуженный…

Доброе утро, город,

ставший моим родным!

 

или:

 

Копировщица водит рейсфедером,

по столу нарукавником трет,

Главинженер с телефоном

о чем-то толкует резко…

Там еще пустыри, но уже

на каждом живет

Тогучинский завод

или новый поселок в Бердске.

 

В прозе Кравченко разнообразна и, конечно, не всегда ровен ее стиль и слог. Где-то она достигает набоковских лирических мемуарных высот, а иной раз скатывается в оголтелый производственный роман соцреализма, в язык «Студентов» Трифонова эпохи Сталинских премий:

 

Утром Юрка сгонял на велосипеде домой — передохнуть и надеть чистую рубашку. А Лелька срочно отсыпалась за все предыдущие ночи. К вечеру нагрянули новые помощники — Сашка и Нинка. И начался аврал. Силы распределились следующим образом: Юрка обводил график тушью, только при этом сменил пластинку и вместо «трубачей» бубнил «По мосткам тесовым вдоль деревни», что говорило о его лирическом настроении. Нинка присоединилась к Юрке и старательно терла резинкой готовые чертежи: «Юра, это можно? Юра, так правильно?» Лелька переделывала записку и шипела, что ей все мешают. А Сашка авторитетно давал руководящие указания…

 

В 45-м «Молодая Чураевка» навсегда потеряла своего идейного наставника. СМЕРШ работал чисто, и в старорусском Китае по-большевистски основательно подмели. Арсений Несмелов погиб на пересыльной станции в Гродекове, Ачаир оттрубил в эвенкийских лагерях полновесную «десятку». Не желавшие попасть в капкан к Советам русские побежали дальше, за пределы Китая, многие — в Австралию. «Мы умрем, а молодняк поделят — Франция, Америка, Китай…» — задолго до этого знал Несмелов.

Но и на этом русский Харбин не закончился! Он лишь вступил в свою завершающую, может быть, наиболее драматическую фазу нового разлома по живому — по каждой семье, по каждой судьбе. В 46-м Советская армия ушла, остался раздираемый противоборством коммунистов с капиталистами Китай. Всем пожелавшим выдали советские паспорта — но и только. Сталин «неблагонадежных» в страну не пустил.

 

Им говорили: «Подождите, не рвитесь пока в Союз. Вы уедете. Но пока — здесь строится демократический Китай, и вы здесь нужнее». («Пейзаж с эвкалиптами»)

 

В этой обстановке ожидания (часть молодежи рвалась в Союз) и недоверия (другая часть готовилась бежать от Союза куда подальше) Лариса Кравченко заканчивает школу, затем получает профессию инженера-экономиста в возрожденном при КВЖД престижном Политехе и идет работать инженером на станцию Харбин-Центральный — все согласно семейной традиции, третье поколение. Она — в авангарде: активистка, общественница, зачинщик и застрельщик, поэт, журналист, агитатор, почти что комсомолка (за неимением комсомола — «эмигрантам» нельзя! — у них был ССМ — Союз советской молодежи). Коммунистические силы одолели Гоминьдан, гражданская война окончена, в 1949-м провозглашена КНР. В городе идет повальная советизация населения, стариков таскают на курсы ликвидации политической неграмотности. Жива обновленная «Чураевка», выходят советские газеты — они печатают новых харбинских авторов! Может быть, именно тогда Лариса Кравченко формулирует для себя главную задачу — свою и своего поколения: покончить с эмигрантством и вернуться на Родину во что бы то ни стало!

 

На углу около Чурина — новый дощатый щит и большие буквы: «Нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики. И. В. Сталин». Лелька слыхала прежде это имя. Прежде оно внушало ей трепет, потому что столько страшного писали про него в журнале «Рубеж». Но, может быть, все это было неправдой, если столько перевернулось, наоборот, за последний месяц? Лелька просто не в состоянии разобраться в таком количестве непонятных вещей. Она безоговорочно принимает в сердце Родину со всем, что несет она ей, — торжественно гремящими танками, праздничными портретами Сталина и людьми, идущими сейчас через ее дом… Их так много, и Лелька не может еще решить для себя — плохие они или хорошие…

 

Спокойствие, стабильность, размеренное ожидание рухнули в одночасье. В 1952 году, в разгар наибольшей любви с Китаем, Сталин дарит новому социалистическому государству русскую дорогу стоимостью минимум в 600 миллионов долларов. Дарит жестом самодержца, безвозмездно и враз, как сувенирную матрешку. Мгновенно и в Политех с его молодежными клубами и редакциями, и в руководство дороги приходят китайские товарищи. Снова теснят русских, оставляя их без работы, без перспектив. В который уже раз Родина бросила харбинцев, отдала на поругание и гонение. Но в тот момент они все еще верили в несокрушимость богохранимого Харбина:

 

Странный все-таки город — Харбин. События исторические перекатываются через него, как валы, не разрушая его, — или замирают, не доходя до него километров тридцать: русско-японская война и «боксерское» восстание. Только две бомбы на Харбин в сорок пятом, и окопы сорок шестого года под Харбином, где остановятся и покатятся назад гоминдановцы. («Земля за холмом»)

 

Внезапно Сталин умирает. Перемены в Советском Союзе, в том числе и экономические — послевоенный подъем не только промышленности и машиностроения, но и сельского хозяйства, начало освоения целинных земель, — потребовали множества дешевых рабочих рук. Сельских сил не хватало, зеков на целину не выпустишь — разбегутся, студенты из городов ехали не слишком охотно. И правительство вспомнило, что буквально по соседству за границей жаждут визы на въезд тысячи молодых и не очень молодых людей, желающих любой ценой вернуться на Родину. Уже не просто желающих — требующих:

 

Пора решить этот вопрос! — впервые смело кричал с трибуны последней конференции периферийный делегат из Хайлара. — Мы требуем отправить нас на Родину! Теперь, когда комсомол едет на целину! (Гром аплодисментов.)

Весна пятьдесят четвертого. В Харбине — сосульки на крышах — все тает и капает. А где-то глубокие снега еще лежат — в Кулунде, и под Карагандой, и Акмолинском. Эшелоны идут по Союзу на целину… «…A мы? Неужели мы опять в стороне? Родина, позови нас, и мы выполним твое задание!»

 

Как гром среди ясного неба прозвучала легендарная пасхальная заутреня 1954 года. Вот как описывает ее Кравченко:

 

Во время заутрени отец Семен приостановил службу, на амвон поднялся председатель местного отделения общества граждан СССР и объявил: «Всем желающим разрешен въезд в Советский Союз на целину». Заутреня была сорвана. Кто крестился, кто плакал, полцеркви ринулось по домам — сообщать новость! (Вот уж поистине драматический эпизод в харбинском стиле! Даже на Родину они не могли выехать иначе, как под звон пасхальных колоколов!) Пасха тоже была сорвана. Куличи съели между прочим. Вместо традиционных визитеров в белых кашне — город метался по знакомым и советовался: что же теперь делать, все-таки это — целина! <…> Вы едете не к теще на блины! — образно разъяснял на предотъездном собрании консульский сотрудник.

 

Вот уж когда воистину резануло по живому! Кто — на родной, но страшный север, кто — на чужой юг без Советов.

 

Харбин — как два лагеря, кто остается и кто уезжает — в Австралию, нашивает себе открытые платья с оборочками — там вечное лето, Южный Крест! <…> Кто-то, видимо, позаботился о них по ту сторону океана, кто-то подсчитал: что это даст и во сколько обойдется — ввезти к себе всех этих граждан, которых почему-то не принимает пока собственная их Родина. <…> Кроме Австралии, можно выехать в Бразилию, Уругвай и Парагвай… Вот, собственно, когда идет проверка на верность, цена всех высоких слов о Родине <…> Лелькина мама была у папы в Гирине на майских праздниках, и они обсудили этот вопрос втайне от Лельки. Папа написал письмо братьям в Австралию — «на всякий случай». И мама начала с Лелькой подготавливать почву, дипломатично. — Нет! — сказала Лелька. — Я не поеду! Вы можете ехать, а я не поеду никуда, кроме Союза!

Вплотную подходит реальная жизнь, и надо решать всерьез и самой за себя, а не как скажет мама. Правда, Лелька не представляет еще, что это значит — оказаться с мамой на разных материках. Пока ей кажется просто — поезжайте! Но это первый ее протест, трудно это, и все-таки немыслима для нее Австралия: «Не нужно мне солнце чужое, чужая земля не нужна!» «Перелетные птицы» — главная песня того года, Лелька поет ее с ребятами в Организации — как вызов тем, кто уезжает, и как заверение перед Родиной — «А мы остаемся с тобою!..» Лелька пишет гневные статьи — изменникам Родины! «Вам, пакующим чемоданы», — громит через печать отъезжающих молодой поэт Миша Зайдель. Удержать, сберечь людей для Родины! А нужно ли удерживать, если они выбирают Парагвай? <…> В доме у Ирины тоже пакуют чемоданы: муж Боря послал на нее документы — никуда не денется — поедет! Он все еще муж ее по закону, потому что развода в Харбине нет. Есть ЗАГС в консульстве, но нет нарсуда. Люди, связанные навечно, — «брак по-харбински».

 

И 25-летняя Лариса Кравченко в июне 1954 года совершает первый в своей жизни настоящий взрослый решительный поступок: вопреки опасениям родных и близких, отговорам друзей, расставаясь — может быть, навсегда! — с родителями, она в одиночку, первой из всей семьи — едет домой. Потому что Родина была для них, репатриирующихся, превыше семьи!

Эшелон уходил в полдень шестого июня. На вокзале играл оркестр и была огромная толпа. Мама терялась в ней, как песчинка. <…> А Лелька, все такая же сияющая, висела на вагонных поручнях и пела вместе со всеми: «До свиданья, мама, не горюй…» Хотя она совсем не думала тогда о маме, потому что приобретала — Родину!

 

На Родине Кравченко сотоварищи оказалась, само собой, не как Вертинский — в роскошной квартире на улице Горького в Москве, а в глинобитной мазанке в селе Казанка Баганского района, на окраине Новосибирской области. Вспоминала об этом так:

 

Молодость может всего добиться.

Отброшен обжитых домов уют.

Идет эшелон. Граница… Граница…

Колеса и сердце поют.

 

Качает свечу за стеклом фонарным,

На тесных нарах трясет матрас…

Родина, я тебе благодарна

За то, как ты встретила нас, —

 

Не медью оркестров,

не жаром объятий,

А словно строгая мать:

Старой колхозницей в первой хате,

Где нам пришлось ночевать,

 

Пристальным взглядом ее с порога,

Горячей миской бригадных щей…

Оказалось, Родина — это дорога,

В степи размокшая от дождей.

 

Бригадный вагончик,

душный и черный,

Когда в нем спят, спецовок не сняв,

Сибирской пшеницы первые зерна

В ладонях испачканных у меня.

 

Это земля, крутая, как камень,

Водой разбавленная на треть,

Которой я касалась руками,

Чтоб выстрадать право о ней петь.

 

Никто не воспел в прозе русскую Маньчжурию на ее исходе так удивительно тонко и точно, как Лариса Павловна! Никто так мучительно не искал (не находя до конца) ответа на главный вопрос их судьбы: кто же в середине 1950-х поступил правильно — те, что рванули в продуваемые насквозь сибирские и казахские степи, на целину, на Родину, или те, кто предпочел Австралии и Бразилии, навсегда обрубив свои русские корни? С любовью и нежностью описаны Новосибирск и Новосибирская область середины 1950-х — Баган, Сузун, Казанка, берега и дачи Бердского залива… И все-таки главная тема ее судьбы, коренная тема — Харбин и так называемая «память Харбина»:

 

Я еще не освоила лыжи вполне,

Потому что городу моего детства

Был незнаком этот русский снег.

 

И сосны росли там ниже и реже…

Сейчас я представила издалека

Сосну на китайском морском

побережье:

Ствол, как изогнутая рука…

 

Сосновое деревце там взошло,

Росло, заброшено ветром событий,

Кривое, как детство

на чуждой земле,

Детство, которого не забыть мне,

Как не забыть эмигрантский хлеб.

 

А Харбин в середине 50-х исчезал, менялся необратимо. Наступал эндшпиль, под давлением нового Китая русские разбегались по всему свету во «вторичное гонение». Резались пополам семьи и дружбы. «И судьбы, и жилища сметены», — писал совсем недолго поживший в детстве в Харбине Иван Елагин. В этом — еще одна уникальная особенность харбинской эмиграции. В отличие от других центров русского зарубежья, история Харбина — конечна. Европа, Америка, Израиль так или иначе пополняются новыми выходцами с Родины, традиции, пусть и в несколько усеченном виде, живут. А русский Харбин китайцы почти полностью стерли с лица земли при Мао, в ходе варварской «культурной революции», оставив считаное число зданий да парк «имени Сыдалина». Во второй половине 60-х из полутора тысяч русских в Харбине остались лишь несколько сотен стариков. В 1975 году из Китая выехала Нора Крук — последняя русская поэтесса, родившаяся в Харбине в 1920-м. Через Гонконг она позже попадет в Австралию. В 2006-м в почти столетнем возрасте умерла последняя русская харбинка Ефросинья Никифорова…

Конечно, сегодня там много туристов из России, еще больше «челноков», популярен старорусский «Арбат» и сувениры а la russe, найден, выкопан и торжественно перезахоронен генерал Каппель, но культурная нить — прервана, традиция — утрачена.

В сохранении этой традиции пусть не в городе, но в книге — главная заслуга Ларисы Кравченко. «Творческий подвиг — именно так мне представляется правомерным оценить литераторский вклад Ларисы Павловны Кравченко в копилку российской словесности во второй половине XX столетия, — писал в заметке памяти Кравченко ее друг и соратник Геннадий Падерин. — Именно ей выпало стать летописцем тех мытарств, какие выпали на долю наших соотечественников, оказавшихся заложниками геополитических коллизий, в результате которых российский аванпост на Дальнем Востоке в одночасье превратился в аппендикс Китая, а полноправные граждане — в обездоленных квартирантов земного шара».

Получив еще в Харбине советский паспорт, инженер Кравченко, стерев до кровавых волдырей интеллигентские руки на целине сперва штурвальной на комбайне, затем весовщицей, вышла замуж, воссоединилась с родителями, приехавшими к ней (а не в Австралию!) в 1955-м, и с этого же года осела в Новосибирске, своем втором главном городе жизни. Нигде не жилось легко! На целине ссыльные немцы и бандеровцы с недоверием относились к «китайцам». В городе проверяли на благонадежность «до седьмого колена», паспорта и дипломы с харбинскими штампами строго анализировали спецотделы.

Когда автор этих строк в конце 90-х заинтересовался историей русской Белой Азии, в Новосибирске еще жили около 300 харбинских семей. С некоторыми из них — Кравченко, Свида, Петренко, Пашковскими, Верижскими, Стоговыми — посчастливилось общаться лично. Сегодня уроженцев Харбина — считаные единицы, ведь многие из них — погодки ветеранов Великой Отечественной войны!

Лариса Павловна в середине 50-х совершила еще один личный подвиг, отказавшись от уютной семейной жизни в пользу бесчисленных командировок во благо молодой, растущей Сибири. Сперва — в должности экономиста на станции Новосибирск-Главный, а затем — в роли инженера-проектировщика в дорожном строительстве, в планировке городов (места ее работы — институты «Гипроавтотранс» и «Новосибгражданпроект»). Она много ездит по области и по стране, принимает участие в строительстве железнодорожной «трассы мужества» Абакан — Тайшет, в составлении схемы развития транспортной сети Новосибирска, в том числе — новосибирского метрополитена. Отказ от семейной жизни всегда отзывался непроходящей болью, но так было надо Отчизне, и отсюда — извинения поэта перед сыном Вовкой. Они занимают едва ли не треть книги «Встреча с Родиной»:

 

Нам еще построить нужно много

Для таких же, как и ты, ребят…

И опять — дорога и дорога,

Даже если трудно без тебя!

 

Постепенно, однако, жизнь на исторической Родине наладилась, Лариса Кравченко стала уважаемым советским инженером, поэтом и газетчиком. Ее охотно публиковали газеты «Молодость Сибири», «Вечерний Новосибирск» и «Комсомольская правда», журналы «Сельская молодежь» и «Сибирские огни». Она писала рядовые ударные советские стихи, впрочем, не без экспериментов. Скажем, стихотворение «Заповедник на Севере», написанное обыкновенными четверостишиями, неожиданно завершается трехстишием:

 

Тихо пройди ты тропинкой

хрусткою,

Руку к влажной земле приложи:

Ты слышишь, как бьется

сердце русское?..

 

Однако место написания, указанное под стихотворением, оказывается той самой недостающей строчкой:

 

Заповедник на Севере.

Остров Кижи.

 

И все-таки, работая в институте бок о бок с харбинцами, встречаясь с ними в командировках, налаживая переписку с Австралией, куда уехали двоюродные братья и сестры, Кравченко вела работу над своей главной темой. Геннадий Падерин вспоминал: «Нежданный тайфун перемен не пощадил ни старых, ни малых, раскидал по всей планете, включая и подворье отчизны. Как их встретила она, как приживались на задворках дальнего зарубежья — весь этот сгусток утрат, сиротства, неприкаянности выпало пропустить писательнице через сердобольное сердце, донести до читателя без художественных красивостей, без подпорок вымысла суровую прозу действительности».

Прожив четверть века правоверным советским гражданином, Кравченко совершила новый подвиг, добившись практически невозможного — поездки в 1979 году в капиталистическую Австралию, к родным и друзьям по ХПИ. Скольких сил, нервов и времени стоило собрать все документы на выезд, доказать, что не собирается оставаться на «зеленом континенте» невозвращенцем! Так, из самой ткани жизни, в 80-х был выстрадан новый человеческий документ — «Пейзаж с эвкалиптами», попытка объять в памяти и в сердце необъятное, воссоединить в себе и своей семье расколотую надвое Отчизну. Первая публикация «Пейзажа с эвкалиптами» — журнал «Сибирские огни», 1985 год. В дальнейшем Лариса Павловна, уже во время открытых границ, еще не раз летала в страну избравших иной путь соплеменников.

А на Родине излюбленным местом творчества и обретения новых сил стал для Кравченко и других новосибирских литераторов поселок Новый, основанный между Бердском и Академгородком в 60-х. Каждое лето Лариса Павловна и ее друзья-писатели — Александр Плитченко, Афанасий Коптелов, Юрий Магалиф, Геннадий Падерин и другие — снимали в Новом дачи. «Она перемежала часы за письменным столом с минутами водных процедур на здешнем пляже, — вспоминал Падерин. — При этом ее не отпугивали отнюдь не сочинские параметры воды, не отталкивал “зеленый бульон” в период цветения водорослей. Она обретала в Новом второе дыхание, отдыхала от ритма большого города, от его суеты и “перебоев его сердца”».

Ныне в поселке библиотека при местной школе, на улице Парижской коммуны, носит имя Ларисы Кравченко. Такое решение утвердил Совет депутатов Бердска в 2005 году. Продвигал эту инициативу председатель Новосибирского отделения Союза писателей России Анатолий Шалин. Он же уберег и сохранил большую часть машинописного архива Кравченко, в том числе — текст третьей части ее эпопеи. В библиотеке есть памятный уголок Ларисы Кравченко, в котором — фотографии, видеокассеты, уникальный экземпляр сборника стихов «Встреча с Родиной», а также ее членский билет Союза писателей СССР. Интересно, что она вступила в СП уже на излете советской власти: билет №05975 выдан 21 марта 1990 года.

Этот год был для нее вновь переломным, вновь — сродни подвигу. Согласно своему несгибаемому характеру, она не могла не завершить круг. И впервые за 36 лет вернулась в город детства. В 1990 году в Харбине проживало 22 русских, зарегистрированных в приходе церкви Покрова Пресвятой Богородицы — единственном действующем православном приходе.

Харбин мне часто снился, — говорила Лариса Кравченко в интервью журналу «Новосибирск». — Это был какой-то навязчивый сон. Я иду, иду по Харбину, ищу свой дом, узнаю какие-то улицы, церкви… Но когда я приехала туда в 1990-м и увидела эти развалины… Харбин перестал для меня существовать. От нашего дома осталась только стена (в ней даже гвоздики от ковра торчали) и она стала оградой соседнего двора… Одна торцовая стена — углом в небо, как сломанный зуб, обрыв стены с глазницей пустой окна моей детской комнаты…

В этом полном отчаяния ответе есть одна «неточность» — Харбин не мог перестать существовать в ней самой, он стал поводом для последней книги, — и одна пронзительно прелестная деталь — «гвоздики от ковра». Из этих деталей, из этих «гвоздиков» и состоит плотно сбитая, густая, прочная и в то же время внешне очень легкая проза Ларисы Кравченко.

В 2001 году она выиграла грант «Альфа-Банка» на написание и издание книги. Эта книга написана, но до сих пор остается неизданной — не успели. Она носит двойное рабочее название, чем вводит многих в заблуждение. Развеем миф о «двух» оставшихся неопубликованными романах — он один, и называется «Харбинский роман». Вновь это не «роман» в классическом стиле, а «роман в повестях», скрепленных воедино общей темой. Второе название — «Кувшин из раскопа» — это лишь заголовок «Введения в тему».

Вот что написала в аннотации к будущей книге сама Кравченко:

 

«Харбинский роман» является самостоятельным произведением, продолжающим тему «русской эмиграции на Востоке», затронутую в двух предыдущих романах автора — «Земля за холмом» («Преодоление границы») и «Пейзаж с эвкалиптами», напечатанных в журнале «Сибирские Огни» (1971г., 1985г.) и изданных Западно-Сибирским книжным издательством (1988г.). Отдельные герои и события первых романов упоминаются в представленном романе, но с более современным подходом к вопросу. «Харбинский роман» сюжетно с предыдущими романами не связан. Основная линия — встреча двух людей из разных и несовместимых миров — «Эмиграции» и «Страны Советов», и дальнейшее развитие их судеб. Время действия в романе: военные и послевоенные годы за границей и в России, девяностые годы нашего времени, ретроспективный взгляд в исторические корни русской семьи (конец девятнадцатого — начало двадцатого века), по стечению обстоятельств оказавшейся затем в эмиграции. Место действия романа: Харбин, Маньчжурия — станции КВЖД, Украина — Полтава, Казахстан — Целина, Новосибирск, Бердск.

Главы из «Харбинского романа» печатались в городском общественно-художественном журнале «Новосибирск» в 2002 году. В следующем году Кравченко сбила машина. Она еще постаралась переписать роман набело и почти справилась с этой работой, но умерла от последствий травмы 26 августа 2003-го. Похоронена на Заельцовском кладбище.

Напрямую к Ларисе Кравченко можно применить отрывок из ее последней книги: «Сгусток духовности. Сбереженное. Теплившееся. Как мы говорим теперь: “Русское зарубежье”… Но доски нет. И у нас нет — нигде — у соотечественников. Только чуть-чуть горизонт светлеет над их именами…» Она торопилась всю жизнь, а последние годы подавно (потому-то и машины не заметила) — спешила, потому что знала, что времени — в обрез, а вспомнить надо многое и многих. Несмотря на свою общительность, разговорчивость и гостеприимство, Лариса Павловна — при своей абсолютно заслуженной гордости за свою собирательскую, исторически значимую работу, при ясно осознаваемой глубине своего дара — была очень одинокой. Невероятно одинокой. Настолько, насколько может быть одиноким человек, оставшийся одним из многих. Одним — из целого поколения. Одним — из целой эпохи. Но она с честью до конца исполняла свою миссию, несла этот крест. Мы ведь помним: «Человек — это, в сущности, его эпоха, отраженная в нем в уменьшенном масштабе»!

Валентин Катаев, «Алмазный мой венец»:

 

Теперь из всей нашей странной республики гениев, пророков, подлинных поэтов и посредственных стихотворцев, ремесленников и неудачников остался, кажется, я один. Почти все ушли в ту страну вечной весны, откуда нет возврата… нет возврата!.. …Но, безвозвратно исчезая, они навсегда остались в моей памяти, и я обречен никогда не расставаться с ними…

 

Она переживала, что — «нет доски», и своим творчеством создавала эту воображаемую доску. К столетию Алексея Ачаира в 1996 году Лариса Павловна написала стихотворение «Ачаир», которое завершалось такими словами:

 

Серый камень в Ельцовском

бору…

Словно ждет — мы придем,

мы придем наконец-то

и вспомним

И о нем, и о прочих —

братьях его по перу.

 

Сегодня Ачаир издан полновесно и неоднократно, его помнят, и есть «доска» — не просто доска, а чудесный барельеф на здании школы №29 в центре Новосибирска. В квартире, где Лариса Кравченко жила со своей старшей внучкой, сегодня со своей семьей живет младшая. Доски на доме — нет. И книг — нет. Неужели же нам вновь надо ждать столетие и больше, чтобы — осознавать, собирать по крупицам, вынимать тайны из карманов неуступчивого, но столь поучительного прошлого?

А опыт Харбина — очень поучительный, очень нужный именно сегодняшней России, сегодняшним нам. Это вновь остро осозналось совсем недавно, весной 2014 года, когда возвращался в родную гавань отринутый было «остров» Крым, когда заполыхали Донецк и Луганск. Сегодня харбинский опыт нашей истории как никогда актуален: Одесса и Семипалатинск, Гурьев и Нарва, Усть-Каменогорск и Юрьев — все города и веси, населенные русскими и оставшиеся вне России, от которых она во время очередного развала очередной империи «отошла, как пароход». Она-то отошла, но русские-то люди там думают, говорят и пишут на русском языке!

Память об Ачаире и Несмелове — восстановлена. Но еще многие и многие харбинцы достойны настоящей памяти, с «досками» и переизданиями. Этой памяти по праву заслуживает Лариса Кравченко, ее творчество, ее поколение, ее эпоха.

Харбинский поэт Михаил Щербаков задавался вопросом: «Мы, Одиссеи без Итаки, каким прельстимся маяком?» У вашего покорного слуги, автора этих строк, посильно пишущего в рифму, под впечатлением от рассказов Ларисы Кравченко когда-то родился другой образ Харбина — Китеж-града — города, которого нет:

 

Ты теперь повзрослел, возмужал и раскинулся —

Богатеют и в небо ползут этажи.

Полстолетья, как вычтены, списаны в минусы —

И славянская речь, и колючий пиджин.

 

Внешне — тот же, от центра до ветхой окраины:

Питер в сопках Манчжурии, город-проспект;

Изнутри ты — чужой: православная храмина,

А заходишь — музей коммунизма… Эффект!

 

Ты красив и отвратен, и сладко и больно мне

Видеть радугу люминесцентных обнов.

От земли до креста шит знакомыми формами,

Содержаньем китайским налит до краев.

 

Распрощаемся тихо, сударыни, судари,

Без салютов и спичей, без гимнов и од.

Здесь когда-то стоял русский город на Сунгари;

Он ушел и уже никогда не придет.

 

Вдоль по круглой Земле, во вторичном гонении,

Разлетелись твоих перекрестков послы —

Вольный город Харбин, полоса отчуждения,

Русский Китеж, которому некуда всплыть.

 


1 В среде русской диаспоры в Китае, особенно в Харбине, одно время пользовалась некоторой популярностью Всероссийская фашистская партия, возглавляемая политическим авантюристом Константином Родзаевским.