Журнальный мир

Анжелику сжигало тяжёлое чувство вины, сердце наливалось тоскливой горечью, почти невыносимой: её старая, больная, одинокая мать, с библейской жестоковыйностью отстраняясь от мира, тихонько ушла во сне, но между ней и дочерью осталась нерушимая стена непримиримых разноречий.

Кюльджан Исхаковна, измождённая, лёгонькая, как ребёнок, свернулась за какие-то две недели: злоядный рак изгрыз её до такой худобы, что рёбра светились. Ни разу она не пожаловалась на свою незавидную участь, избавив дочь от старческих капризов, только кротко потупленные глаза свидетельствовали о том, как горек её хлеб. Даже передвигалась она на цыпочках, не желая производить лишнего шума. Изредка щетинилась, избрав тактику осуждения и анафемствования: Кюльджан Исхаковна обрушивалась на современные нравы, в которых, как ей казалось, смысл упразднён, цель отсутствует, а бездеятельность почитается высшим благом.

Анжелика ненавидела мать, когда в ней ещё теплилась жизнь, сохранялась подвижность и способность к речи, считала её старомодной, неуместной, как громоздкий шкаф с гроздьями свисавшей пыли, насильно впихнутый в стерильную белизну евроремонта. Когда же мать отошла, всё враз переменилось: мир представлялся Анжелике ненужной, постылой вещью, оставшейся от покойницы.

Анжелика росла непослушным ребёнком, на всё огрызалась, вела себя вызывающе, не задумываясь, во что ей станет очередная эскапада. Часто в материнских руках брякал тяжёлой прягой ремень: Кюльджан Исхаковна работала завучем по воспитательной работе в вечерней школе и, клокоча праведным гневом, отводила душу в родных стенах, прибегая к телесным наказаниям.

«Ты что, куришь?» – подозрительно повела носом мать, когда Анжелика, размалёванная, как панельная шваль, вернулась домой за полночь, где визжательно отплясывала на шумной дискотеке. Анжелика только небрежно отмахнулась: «Оставь меня в покое – я уже взрослая». Она приготовилась выслушать гневную нотацию: будет теперь разливаться – нервов сожрёт на килограмм. Но мать отвесила ей пощёчину, ударив хлёстко, наотмашь. Анжелика тогда сбежала из дома и пропадала где-то два дня.

Потом её подобрал Олег Юрьевич, преподаватель, состоящий при студсовете института кино и телевидения, – он жил в соседнем доме. Прямо на автобусной остановке, затерянной на отшибе недалеко от цементного завода, посреди пустого поля, черневшего бесприютной сиротливостью.

Олег Юрьевич по крайней мере не казался ей таким занудным, как всё старшее поколение, и Анжелика, вспомнив, что её подруга Катька осталась однажды у преподавателя ночью, чего-то наврав беззаботным родителям, довольно легко согласилась себя увезти.

– Эздекова! – окликнул он Анжелику из приспущенного стекла. – Садись – подвезу.

Она запрыгнула в его красную «Мазду» и утвердилась на пассажирском сиденье. Олег Юрьевич рванул так, что с визгом прокрутились колёса и машину занесло на повороте. Он весело обгонял нескончаемый вечерний поток автомобилей и резко менял ряд, ища свободный карман в горьком удушливом мареве, зыбившимся над чёрным асфальтом. Впереди была авария: несколько легковушек, слепленных в гармошку, оттеснили на обочину, где собрались сотрудники госавтоинспекции.

Он предложил отвезти её домой, но Анжелика бурно запротестовала: вернуться к матери на третий день после побега, да ещё под конвоем учителя, показалось ей столь же прозаичным и нелепым, как вернуть Елену на пятый год Троянской войны. Нет уж, везите к себе домой и устраивайте со всеми удобствами.

Олег Юрьевич ей совсем не нравился, хотя студентки всё время кидали на него глаз: строгий, знающий, в очках и при галстуке, он выглядел современно, хорошо одевался, от него пахло дорогим парфюмом. Однако при мысли, какую рожу скорчит мать, узнав о её маленьком приключении, глаза Анжелики загорались обалделым восторгом.

Она отдалась ему сразу, без сопротивления, потеряла невинность без единого стона, а Олег Юрьевич глухо зарычал, извиваясь в конвульсиях оргазма, изливая в девичье лоно своё нерастраченное семя, и ещё долго сжимал её в объятиях, шепча на ухо слова благодарности.

Грянул неизбежный скандал, в дымовой завесе которого старого волокиту тихонько вытурили из вуза. Он где-то репетиторствовал по мелочи, перебиваясь с хлеба на квас, пока его не охватило уныние: разочарованный, Олег Юрьевич уходил от действительности в алкогольное отупение. Анжелика не знала, жив ли он ещё или отбыл к Господу на вечную беседу.

У неё остался ребёнок. Мать настаивала на аборте: нечего вскармливать последышей дьявола, а Олега Юрьевича она считала не иначе как дьяволом: заделал молодайке брюхо – и был таков.

Зря она тогда послушалась мать. Никогда ведь не слушалась – и вдруг. Сколько её потом по врачам гоняли – забеременеть так и не смогла. Семьи у неё не сложилось, родственники почти все полегли в землю, а с теми, которые ещё были живы, контакт стремительно угасал. Когда ушла мать, Анжелика взвыла от одиночества, хотя собственный характер, неуживчивый, собачий, волок её к несчастьям и оставленности.

– Вас нет в списках, – охранник цербером набросился на неё и загородил вход на складской комплекс, где Анжелика трудилась поваром, портя желудки рабочему люду.

– Посмотрите внимательнее, – маленькая, круглобокая, как амфора, она налетала на него рассерженной орлицей, охраняющей своих птенцов. – Эздекова Анжелика.

В прошлую смену попались отличные ребята: насосались и дрыхли всю ночь, а этот списки изучает, въедливый, как щёлочь.

– Вас нет в списках, – заводил он унылым рефреном.

Придумали же эти дурацкие списки! Она почувствовала себя в шкуре инженера Варакина, который, приехав вкомандировку в провинциальный городок, долго не мог просочиться сквозь проходные механического завода по производству кондиционеров, потому что в списках не было его фамилии.

Анжелика показала свою широкую, короткую спину. Договариваться с таким бесполезно. Начальство давно спит, жаловаться некому. Она пошла домой.

– Вас вообще ни в каких списках нет! – крикнул ей вдогонку охранник. – И пропуск ваш денонсирован. Вы уже давно у нас не работаете.

В корпоративный автобус её не пустили. Анжелика добрела до ближайшей остановки и долго изучала расписание, кутаясь в лёгкий плащ. Накануне прошёл дождь, было сыро, неуютно, отовсюду холодно капало. Через полчаса подплыл в огромной луже грязный и тряский автобус и, выпустив несколько пассажиров, развернулся, готовясь ехать в обратном направлении.

Анжелика вынула из кошелька транспортную карту и приложила её к валидатору, закреплённому на поручне. Дождавшись звукового сигнала, она прошла в конец салона и села на свободное место.

– А платить за вас кто будет? – окликнула её старуха, оскорблённая столь вызывающей наглостью. Родниковые глаза её помутились от уязвлённого чувства обострённой справедливости.

– Я заплатила, – Анжелика пожала плечами и взглядом обратилась за поддержкой к молодчику, сидевшему напротив. Тот стыдливо отвернулся, уставившись в окно невидящими глазами.

– Ничего она не заплатила, – подал голос скрипучий старик. – Извольте оплатить проезд.

Когда взбунтовались остальные пассажиры, Анжелика решила заплатить вновь. Однако, подойдя к валидатору, она с удивлением, выраженным взлётом клочковатой брови, обнаружила, что вместо транспортной прикладывает засаленную, липшую к рукам игральную карту с изображением трефовой дамы, отражённой как дерево в воде.

– Роббер, – хихикнул глумливый старик. – Игра окончена. На выход, голубушка.

Анжелика сошла, бессильно опустилась на скамейку и стала рыться в сумке, сопя и сосредоточенно хмурясь. Оглядевшись по сторонам, она заметила, что находится на той самой остановке, затерянной где-то на отшибе недалеко от цементного завода, посреди пустого поля, черневшего бесприютной сиротливостью.

– Эздекова! – крикнул Олег Юрьевич, когда стекло его красной «Мазды» опустилось. – Садись – подвезу.

Она глянула на него с недоверием: откуда он взялся – сам чёрт не поймёт. На нём по-прежнему была хорошо отутюженная рубашка с фривольно расстёгнутой верхней пуговицей, от него по-прежнему пахло дорогим парфюмом, к которому, казалось, примешивался земляной, почти болотистый дух. Он не изменился ни на одну морщинку – как и прежде, нёс себя с вальяжным достоинством. Хотя чему здесь удивляться? Анжелика мысленно давно его похоронила, вот он и остался в её памяти неизменным. Тело живого человека беспрерывно меняется, оно непостоянно, как непостоянна его судьба. Это только у мёртвых судьба не изменится.

– Отвезите меня домой, к маме, – из последних сил взмолилась Анжелика.

Олег Юрьевич посмотрел на неё со спокойным недоумением.

– Очухалась, называется! – Он не принимал этой ретирады. – Ты ведь из дома два дня назад сбежала, а вернуться на третий день побега, да ещё под надзором учителя, нелепо, как вернуть Елену на пятый год Троянской войны. Поехали ко мне.

Анжелика отрицательно замотала головой. Нет, на этот раз она ему не уступит. Она становилась прежней Анжеликой, твёрдой, непреклонной, ругачей, хотя до сих пор не могла понять, где она, что она и зачем она.

– Отвезите меня домой. Я хочу к маме.

Олег Юрьевич рванул с места так, что её бросило на спинку сиденья. Он весело мчался по шоссе, в воздухе разливался запах плохого бензина. Элегантно обойдя тихоходную «Хонду», мигнул поворотником и плавно вернулся в правый ряд. Больше всего Анжелика боялась, что мать свалится с инфарктом и лишится земной прописки, узнав, с кем спуталась её дочь.

Олег Юрьевич напирал, то и дело отвлекаясь от дороги: он действовал с апломбом любовника, не привыкшего к строптивым отказам. Он шептал ей в ухо нежные слова, небрежно придерживая руль одной рукой.

– Смотрите на дорогу, – увещевала Анжелика. В голосе её зазвучало ватное безразличие ко всему происходящему, желание провалиться в тёмную топь небытия. Однако её ледяной тон нисколько не отрезвил прожжённого ловеласа – ему нравилось преодолевать упрямое сопротивление, нравилось завоёвывать её постепенно, никуда не торопясь, не прибегая к грубой силе, не пытаясь добиться своего нажимом и сломом.

Впереди была авария, слепившая в лепёшку несколько автомобилей: легковушки, скомканные, как лист бумаги, оттеснили на обочину, где собрались сотрудники госавтоинспекции.

– Смотрите на дорогу, – повторила Анжелика наставительно. – Сейчас по вашей милости в историю вляпаемся. Меня ждёт дома мама, а вас – ученические тетради.

Олег Юрьевич, угадав своим тончайшим чутьём, что у них ничего не получится, как у аристократки с разночинцем, весь как-то потух и обмяк. На скулах его задвигались желваки.

– Домой? – переспросил он с холодной злостью в голосе…

Дома никого не было. На столе лежала записка, из которой следовало, что обед на плите, а мать отправилась к морю плавиться на солнце. Когда вернётся – неизвестно. В письменной форме она подчёркивала, что возвращать её с бархатного юга в знобящую подмосковную хмарь, всё равно что возвращать Елену после начала Троянской войны – глупо и бессмысленно. Она останется на море.

Анжелика огляделась: на каждом предмете лежал след чужого пребывания, словно она отсутствовала дома не три дня, а три года. И всё тот же болотистый, почти земляной дух. Запустение, тлен. И Олег Юрьевич больше не смотрит на неё с вожделением: казалось, он её вообще не замечает; он с притворной виноватостью разводит руками и желает поскорее убраться отсюда, стыдясь перед ней, как перед больным стыдятся своего здоровья. Была страшная авария, смявшая, как жестянку, несколько автомобилей в груду металлолома. Волею судьбы он отделался синяками да ушибами, а Анжелика…

Анжелика прошла в свою комнату. Здесь ничего не изменилось, все вещи лежали на своих местах, покрытые толстым слоем ворсистой пыли. Стопочка, накрытая ломтём чёрного хлеба. Рядом – старая фотография с изображением Анжелики. В правом углу темноликая, в серебряном окладе, Богородица. Едва плясал, колыхаясь, голубоватый огонёк лампады, покачивающейся на закопчённой цепочке. Анжелики с нами больше нет.