Колхозная лошадь Звезда
Колхозная лошадь Звезда
Александр Денисенко — поэт парадоксов. Он прекрасно владеет русским языком и свободно ориентируется в современных системах стихосложения, включая классическую, ныне широко распространенную силлабо-тоническую. И между тем зачастую сознательно пренебрегает и законами языка, и, казалось бы, незыблемыми догмами поэтики. В одной и той же относительно невеликой по объему вещице старославянизмы у него не только мирно соседствуют с образчиками более позднего древнерусского говора, но и органично вплетаются в современную лексическую ткань стихотворения. Причем случается, что в этой причудливой замеси «живого великорусского» появляется словцо, в словарный состав языка никогда не входившее, но по строю, «похожести» столь естественному языку близкое, что даже у искушенного читателя не возникает сомнения в подлинности неологизма.
Презрев языковые нормы, Денисенко возьмет и выдаст, например, такой перл:
Лишь скользнет по ним взгляд офицерский
С сигаретой цветущей во рту… —
и читатель поневоле отождествит взгляд с лицом.
Для Александра Денисенко важна графика стиха, его геометрия. Слава богу, в большинстве стихотворений строки выстроены традиционно и организованы в обычные диптихи, триптихи, четверостишия. Но иногда, казалось бы без видимых причин, они вдруг катятся волнами или располагаются лесенками-уступами. А вот в стихотворении «Цветы запоздалые» о гипотетической дуэли двух влюбленных последние строчки имеют следующий вид:
— Не укоряй меня, дружок,
Пока я
п
а
д
а
ю
в
с
н
е
ж
о
к
Таким образом, о падении не просто говорится — оно изображается.
Рядом с этим стихотворением мы обнаружим и другие — заключенные в рамку или начисто лишенные знаков препинания (см. сборник «Гнездо поэтов», изданный Новосибирским книжным издательством в 1989 году).
Таких формальных на первый взгляд изысков у Александра Ивановича, как говорится, хоть пруд пруди. Но при всем этом поэт умудряется быть органичным, и все его стиховые «неправильности», граничащие с косноязычием, как и неприкрытый, порою принимающий крайние формы эпатаж, читающей публикой воспринимаются без бурных протестов. Ибо поэзия Денисенко не только внешне оригинальна, она сущностно глубока. И как бы ни пытались некоторые менее даровитые собратья по перу причислить поэта то к одному, то к другому неформальному движению в стихосложении, все их попытки остаются тщетными. Потому что он насквозь традиционен. И, как нам кажется, до последней своей запятой искренен.
Владимир ЯРЦЕВ
* * *
Красный, как май, жеребец —
Надо ж такому присниться:
Будто бы мать и отец
Едут в деревню Провинция.
Черный, как ночь, жеребец
Должен вот-вот появиться.
Ждут меня мать и отец
В тихой деревне Провинция.
Белый, как снег, жеребец,
Дай мне еще помолиться:
Живы и мать и отец
В светлой деревне Провинция…
* * *
Александру Плитченко
Черный снег замаячит на взгорье,
И метель дорогих деревень,
Нарыдавшись, вплетет в изголовье
Отгоревшую в горе сирень.
Там на небе цвета побежалости,
Разливаясь в причудливый свет,
Просияют печалью и жалостью,
Для которых названия нет.
Вот и хлынула кровь из России,
Вот и замерли руки по швам —
Всем всучили, хоть мы не просили,
Кому срам, кому шарм, кому шрам.
В мавзолее вечернего сада
Поплывет по рукам стеарин,
Есть в России одна лишь награда —
Крест нагрудный из двух крестовин.
Журавли
На прощание выпью сто граммов
И пойду по деревне брести,
Чтобы каждая встречная рама
Отпустила меня, покрестив.
До свиданья, родные избушки,
До свиданья, родительский дом,
Александра Сергеича Пушкина
В голове отпечатанный том.
Я открою консервную банку
На траве, за последней избой,
Где деревня меня спозаранку
Провожать соберется гурьбой.
И отец золотую литовку,
Победив луговую траву,
Вытрет ветошью, словно винтовку,
И невольно вздохнет про войну.
Мама с тяпкой придет с огорода,
Мы простимся у всех на виду.
Знает только родная природа,
Что, как он, я уйду и приду.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Лишь когда изношу я шинель
И утрачу души постоянство,
Как транзитный ночной журавель,
Над деревней нарушу пространство.
И ударясь тогда о крыльцо
Позолоченной солнцем избушки,
Я, как в детстве, подставлю лицо,
Чтобы птицы клевали веснушки.
Из колодца взглянули глаза:
Все такая ж вода молодая,
Как в окладе хранит образа,
Когда пьем их, свои отдавая.
Вот и мой. Он остался в тот день,
Когда я уходил из деревни —
Словно облака быстрая тень
Зацепилась за ветку сирени.
Отцеплю от ведерка вьюнок,
Что обвил наш журавль из сада,
И достану с водой из-под ног
Два последних родительских взгляда.
* * *
Месяц тихое пламя зажег
На картине у Виктора Савина,
И душа, получивши ожог,
Поднялась над землей и растаяла.
И заплакал тогда человек,
Беззащитный пред этим сиянием,
Он не мог опустить своих век,
Золотое приняв подаяние.
И смотрел он, не веря себе,
На давно позабытое зрелище —
Вновь к нему в акварельной судьбе
Шла прекрасная глупая женщина.
Все качалось пред ним впереди,
И опять его с ней разлучали
Монотонные дали любви,
Лесотундра стыда и печали.
Но душа, как бессмертная вещь,
Вновь разрезала грудь господину,
И сияли остатки надежд,
Примирившие гнев и гордыню.
И на тихий предел мирозданья
Лейтенант нерастраченных сил
Нам прикажет идти на свиданье,
Лишь бы месяц светил и светил.
* * *
О чем ты плачешь, русская душа, присноцветущая в наследственных угодьях,
Попеременно с ландышем дыша животворящим воздухом Господним?
За той чертой, где праздник нашей жизни еще сверкает светлою слезой,
По берегам моей живой отчизны цветы покрыты пеплом и золой.
Вся эта жизнь была почти как свадьба — теперь пора замаливать грехи:
Родной души сорокалетняя усадьба давно уж спущена в уплату за стихи.
Добро ограблено разбойническим делом, в садах российских розги разом расцвели,
Как будто розы кто-то резко переделал, чтобы Россию до добра не довели.
Так в беззакониях, во мраке и стыде проходят дни и ночи годовые —
Кто брал Берлин, кто жег себя в труде — тех стерли в прах ботинки молодые.
Дружиться с правдою уж больше мочи нет — пойду на речку, простираю гимнастерку,
А вместе с нею мой родной бронежилет — рубаху ситцевую с запахом махорки.
Моя печаль такая, как всегда, — и потому так плотно сжаты губы,
Пускай тяжелая сибирская вода расскажет вам, как жили однолюбы.
* * *
Я забыл, что со мною случилось
За минувшие несколько лет,
Отчего так душа омрачилась,
Кто убавил в ней ласковый свет…
Этой вежливой жизни изжога,
Выжигая свой жадный узор,
Ничего не жалела живого,
Вынуждая на стыд и позор.
Никогдаже не быть нам счастливыми,
Никомуждо не княжить в любви —
Ангел жизни губами правдивыми
Осень жизни уже протрубил.
Ветер гонит пьянящие волны —
Голова полукружится в дым.
Все быстрей бечева колокольни,
Все блаженней поет серафим…
Облака, что столпились у церкви, —
Словно девушки в белом цвету,
Лишь скользнет по ним взгляд офицерский
С сигаретой цветущей во рту.
По высоким сугробам лабазника
Разливается ласковый свет…
Никакого сегодня нет праздника,
Потому что любви больше нет.
* * *
Я вспомнил себя и заплакал —
Как мальчиком русским я был,
Как с черной кудрявой собакой
Зеленую землю любил.
Мы жили в Советском Союзе,
Наш дом был у самой реки,
Еще не развязан был узел
Моей и отцовской руки.
Была мне и радость, и вага,
Но что-то случилось в груди,
И хлынула первая влага
Про то, что вся жизнь позади…
— Вставай, — мне шептала собака, —
Уж поздно. Пора на покос.
Меня обнимала рубаха,
Служившая мне на износ.
Цветы с голубыми глазами
Смотрели мне прямо в лицо —
Мы сразу их с мамой узнали,
Попав в голубое кольцо.
По мокрой росистой дорожке
Мы с мамою шли босиком.
Два низких заросших окошка —
Заброшенный мельничный дом.
В том доме жила одиноко
Колхозная лошадь Звезда,
И часто смотрели из окон
Слепые от жизни глаза.
Из рук моих клевер и донник,
Сомлевший в кошелке, брала,
И вновь ее мельничный домик
Из детства в туман уплывал.
И мама опять улыбалась:
Для Звездочки шторки бы сшить…
И эта житейская малость
Запала на всю мою жизнь.
На этом позвольте закончить:
Мне слезы мешают писать,
Поскольку те горькие очи
Я так и не смог прочитать…