Лицо осушит ветер
Лицо осушит ветер
Из всех утренних процедур труднее всего было приладить деревяшку и застегнуть брючный ремень. Всё-таки одна рука – это одна рука.
В первые дни, когда его выписали из госпиталя, он был в отчаянии: не мог почти ходить. И не из-за пристёгнутой к колену деревяшки, которая в общем-то работала сносно, а из-за пустого рукава. При малейшем резком движении тела его заносило в сторону, заваливало, он терял равновесие и чуть не падал. Никогда не думал он, что рука нужна при ходьбе почти так же, как нога.
Застегнув наконец ремень, Андрей Кузьмич вышел на кухню и первым делом включил электроплитку. Пока умывался, чайник зашумел. И тут же над головой щелкнуло, зашуршало радио, начались утренние передачи.
Он весь напрягся и даже чайник снял на пол, чтобы тот не пищал. Но сообщения опять не было.
Диктор читал очередной приказ Верховного Главнокомандующего – с перечислением взятых штурмом населённых пунктов (чужие мудрёные названия сразу вылетали из головы), с торжественным долгим перечислением отличившихся генералов и их войск. Причём, генералов самого высокого ранга.
Фронтовик, он знал, какая масса людей подчинена даже генерал-майору – начальному генеральскому чину. Тут же генерал-майоры лишь замыкали список. Он думал: какая же это силища! Но вот, поди ты, уже неделя, как взят Берлин, а сообщения нет. А ведь ещё недавно казалось: Берлину конец – войне конец.
Андрей Кузьмич подождал, не передадут ли ещё что важное, вышел на улицу.
Внизу, в котловине междуречья, лежал город, вернее – его каменный центр. Окраинам давно было тесно, и они растеклись, рассредоточились по склонам отлогих сопок, окружавших котловину. Металлургический завод, вытянувшись по краю котловины, походил издали на эскадру. Клубы пара и дыма – то багрового от всплесков огня, то ослепительно белого, как речная пена, – завихрялись на город; в многоэтажных кварталах его дрожал сумрак, хотя солнце уже взошло.
Идти ему было недалеко, только вот трудновато: всё время на спуск, под горку. Но зато часть горки попадала на берёзовую рощу. Берёзы насажены были руками строителей завода и этого молодого сибирского города лет двенадцать назад, разрослись весёлой лентой по косогору. Сейчас, в первые дни мая, кроны только распушились, и запахи первой зелени сильно и властно перебивали дух сгоревшего угля – от расположенной почти сразу за рощей товарной станции.
Было начало седьмого, однако Никифоровна сидела уже на высоком крыльце почтового отделения – в неизменном своём ватном тулупчике, валенках с галошами из автомобильной резины, ждала. Он хмуро кивнул, простучал мимо неё, стал снимать пломбы и открывать замки.
Вскоре подъехал автофургон, Андрей Кузьмич принял почту. Вошла Никифоровна и, стараясь быть незаметной и в то же время желая, чтобы он всё же заметил её, села на краешек скамьи, стала смотреть, как он рассортировывает письма, газеты. Сгорбленная застывшая фигура её, тёмные глубокие глаза из-под мужской шапки-ушанки выражали одно: покорное ожидание.
– Нету тебе ничего, Никифоровна, иди отдыхай, – сказал Андрей Кузьмич привычную для неё давно фразу и, подождав, пока женщина послушно уйдёт, взялся за мешок с газетами.
Ещё больше года назад, в начале сорок четвёртого, получила Никифоровна военкомовское известие о том, что пропал без вести её сын. Она была матерью-одиночкой, работала ночным сторожем на товарной станции и каждое утро, возвращаясь с дежурства, заходила сюда, в святой наивности ждала весточку: может, отыскался? Её здесь считали женщиной не в себе, перестали даже сердиться на неё и между собой так и звали: Тихая Никифоровна.
Сегодня почта была не самой тяжёлой, всего три похоронных извещения на их обширный окраинный район. Хуже было другое: все три попадали на участок Верочки Трошкиной – хоть ты что, не везёт девчонке.
Вскоре стали собираться почтальонши. Кто тщательно, кто торопливо просматривали они свои ящики, расписывались в ведомостях, болтали между собой, смеялись. Последней прибежала Верочка Трошкина (все знали, она носит сына в ясли, дома больная свекровь, а муж на фронте).
– Девочки, Андрей Кузьмич! – сказала громко она с порога, смахивая полушалок на плечи, улыбаясь своим круглым и скуластеньким лицом. – Радио включено? Сегодня должно быть сообщение! Встретила знакомую с центрального телеграфа, говорит: сегодня…
Поднялся шумный галдёж; но мало-помалу женщины успокоились – работа не ждала, – с тяжёлыми брезентовыми сумками через плечо стали расходиться по участкам.
Андрей Кузьмич сидел за прилавком, кирпично-пёстрым от сургуча и чернил, дробно колотил по конвертам штемпелем, искоса наблюдал за Верочкой. Та подошла к своей клетке, привычно перекидала пачку и – вдруг замерла…
К обеду возвратилась она с опустевшей сумкой, растерянная, сникшая, подошла к стойке Андрея Кузьмича, проговорила:
– Андрей Кузьмич… не могу.
Села на табурет; круглое лицо её задрожало, она всхлипнула, комкая полушалок у горла.
– Сил моих больше нет…
Тот заморгал, зашарил в карманах, стал неуклюже, одной рукой, сворачивать папиросу. Он не выносил слёз.
– Ну, ладно, вот что: давай сюда, – сказал он.
– Ой, что вы! Да меня девки загрызут.
– Ничего, мне для тренировки полезно. Врачи рекомендуют. Давай, давай сюда, не ерепенься!
Верочка шумно вздохнула, неуверенно выкладывая на стол три жёлто-серые бумажки извещений.
– Андрей Кузьмич, миленький, это недалеко. А я за вас – ну вот, что хотите сделаю…
Верочку знал Андрей Кузьмич ещё девчушкой, и мужа её, Юрия Трошкина, знал. Тоже – когда он бегал ещё в фабзайцевском синем бушлате, ушастый. И на фронт проводил его едва ли не на следующий день, как сам вернулся из госпиталя. Будто эстафету передал… И жили они в одном подъезде. Только на разных площадках. Жена Андрея Кузьмича умерла перед самой войной, детей у них не было. Верочка иногда забегала к Андрею Кузьмичу. По-соседски – то за щепоткой соли, то узнать новости: Андрей Кузьмич никогда не выключал репродуктор.
Участок Верочки Трошкиной начинался за дальним краем берёзовой рощи. Сначала пять двухэтажных домов и два длинных барака, называвшихся улицей Техпоселок, потом улица Транспортная, там жили преимущественно семьи железнодорожников, ещё дальше – россыпь домов частного сектора, просторными порядками спускавшихся в лог.
Миновав снова рощу, из которой полуденным ветерком были уже повыдуты все запахи – и угля, и молодой листвы, – Андрей Кузьмич по косой улочке поднялся наверх. Там начинались воронки шахтных провалов, заполненные снеговой стылой водой, между ними клочки картофельных огородов, ещё пустынных и голых сегодня, облитых дрожащим от майского солнца воздухом. Один из адресов был за этими, будто разбомбленными, картофельными полями, в частном секторе, где-то на самом спуске в лог.
Он решил начать оттуда.
Нужную улицу нашёл он с трудом, помогли бегавшие ребятишки. Подойдя к дому, остановился. Нога, упиравшаяся в деревяшку, уже саднела в колене, и ремень в паху жёг, точно раскалённый. Домик был невзрачный, обшит тарной дощечкой, под окнами деревца ранетки. В глубине дворика женщина взрыхляла землю, тяжело и размеренно наступая на штыковку. Посреди улицы стояла полуторка. Пожилой шофёр, топчась в кузове, шуровал в газогенераторных баках, прикреплённых по сторонам кабины, длинной клюкой, так что дым валил коромыслом.
Андрей Кузьмич поправил на лбу кепку с широким свисающим козырьком, взялся за калитку. Но неожиданно обернулся к шофёру. Тот, отставив клюку, стоял теперь и внимательно сверху смотрел на него. Андрей Кузьмич подошёл к машине. «Может, это хозяин, с мужиками иметь дело легче».
– Мне Богатиковых, – сказал Андрей Кузьмич.
– Я… Богатиков.
– Пётр Степанович?
Шофёр молча перенёс ногу через борт кузова, нащупал колесо, медленно спустился. Одутловатое лицо его блестело в поту, а глаза слезились. Он остановился в трёх шагах, смотрел словно бы заворожённый, как Андрей Кузьмич, морщась от дыма, нашаривает в кармане кителя и отделяет нужный листок.
«…Ваш сын гвардии сержант Богатиков Николай Петрович… – Зажатая в чёрных пальцах шофёра бумажка так отчаянно затрепетала, что он вынужден был придержать другой рукой. – …пал смертью героя в боях за Родину 15 апреля 1945 г. Похоронен в братской могиле под г. Санкт-Пельтен (Австрия)…»
Уходя, он кинул взгляд в глубину двора. Женщина стояла теперь, опершись о лопату, разговаривала через ограду с соседкой. Голос её с грудным певучим тембром звучал ровно и буднично. Не ведала женщина, что беда уже вот она, за калиткой.
Андрей Кузьмич невольно заковылял быстрее. Сейчас, через минуту-другую грудной голос этот, исказившись в крике, выплеснется на улицу, настигнет, ударит по сердцу… Тяжко.
Второй адрес – двухэтажный дом по улице Транспортной.
Дом, как баррикадами, был плотно обставлен ларями для угля и дров, стайками, сараюшками. Ватага разнокалиберных мальчишек прыгала по ларям – с гиканьем и визгом, изображала погоню.
Многие окна были распахнуты навстречу первому, почти летнему теплу, слышалась музыка.
Андрей Кузьмич прикинул, где тут нужный номер квартиры, и вошёл в подъезд, поднялся на второй этаж. На стук никто не отозвался. Он толкнул дверь, ступил в полутёмный коридор. Из трёх дверей две были заперты, а третья – дальняя – от толчка открылась.
На высокой кровати, у стены, сидела старуха, с костистым лицом, укрытая до пояса одеялом, что-то сосредоточенно жевала, запуская щепоть в алюминиевую чашку на коленях.
Андрею Кузьмичу пришлось трижды задать свой вопрос, прежде чем та подняла голову и вдруг увидела незнакомца.
– Марея! – крикнула старуха, уставившись на Андрея Кузьмича. – Марея, тут пришедши!
В смежной комнате захрустели пружины, грузно шлёпнули о пол босые ноги. Вышла, зевая и запахиваясь в пёстрый халат, женщина. Веки её были обведены, припудрены несмываемой угольной пылью.
«Тут дело худо, одни бабы». Андрей Кузьмич сдёрнул с головы кепку, положил на стул, взялся за клапан кителя. Он увидел, как испуг всплеском ударил по глазам женщины. «Написано на мне, что ли?» – с горечью подумал он и проговорил почти умоляюще:
– Вы Мария Дмитриевна?.. Прошу вас, возьмите себя в руки…
…Позже он не мог восстановить в последовательности всю сцену. Помнит только, как Мария с разметавшимися волосами трясла за плечи старуху мать и, давясь рыданиями, кричала ей в самое лицо:
– Мама! Алёшу убили!
Та испуганно зевала ртом и невпопад кивала, была, должно быть, крепко глухая. А женщина в каком-то исступлении всё трясла её, повторяя: – Мама! Алёшу убили! Мама! Алёшу убили-и! – точно единственной целью её сейчас было донести до глухой матери эту страшную, немыслимую в своей реальности весть.
Когда Андрей Кузьмич, припадая на ногу сильнее обычного, ковылял со двора, какой-то дошлый пацан уже кричал со стаек:
– Дядю Алексея Василенко убили!
И сейчас все мальчишки, прервав игру, сурово и враждебно смотрели в спину Андрею Кузьмичу, точно это он убил дядю Алексея.
Колено просто разламывало от боли, оно болело даже когда он, останавливаясь, переносил тяжесть тела на здоровую правую ногу. На пути попалась колонка. Он качнул рычаг, напился из пригоршни и сел на краешек сырого, прохладного помоста, с наслаждением вытянул вперёд деревяшку.
Оставалась последняя. Он шагал теперь совсем медленно, с частыми одышками. Рядом тянулся дощатый тротуар. Он давно уже не ходил по тротуарам, боясь заклиниться деревяшкой между досок. «Если бы последняя, – твердил он, смахивая с бровей пот. – Если бы последняя…»
Над крышами замаячили ярко-зелёные, призывные макушки берёзовой рощи. Круг, сделанный им, замыкался. Вот и улица вразброс стоящих домов со странным названием Техпосёлок, третий адрес. Крутые козырьки подъездов, заставленные цветочными горшочками широкие окна.
Взрослых дома не оказалось. В приоткрытую дверь высунулись две стриженые головёнки, одна над другой, увидели деревянную ногу, тут же захлопнулись.
По коридору шла пожилая женщина, прижимая к бедру тазик с бельём. Андрей Кузьмич спросил, кивнув на дверь: где хозяева?
– Агния, что ли? На смене, наверное, – ответила женщина, приостанавливаясь, гадая, для чего понадобилась этому инвалиду их Агния. – Дети-то дома, шумните, откроют.
– Нет, мне взрослых.
– Тогда ждите, придёт.
– Ждать мне недосуг. – Андрей Кузьмич вынул извещение, повертел в пальцах. – Может, вы передадите?
Женщина, вытянув шею, пробежала глазами текст, ахнула, отступила.
– Не, что вы, не могу. И не просите.
– Как же быть? – спросил Андрей Кузьмич уже с раздражением: испуг этой женщины показался ему фальшивым, ненатуральным.
– А вы в ящик бросьте, – посоветовала та.
– Не полагается. Только в руки.
Он вышел из дома и даже почувствовал некоторое облегчение. Всё-таки он здорово устал, не только физически, но и душевно.
Он уже углубился в рощу, ощутил потным лицом её зелёную успокаивающую прохладу, когда сзади негромко окликнули.
– Говорят, вы меня спрашивали?
Андрей Кузьмич, обернувшись, вгляделся в приближавшуюся женщину, и сердце его упало. Он вдруг впервые за сегодняшний день по-настоящему пожалел, что взвалил на себя эту тяжкую миссию – разносить людям беду. Женщина была молодая, лет двадцати пяти, и красива необычайно. Щёки её от быстрой ходьбы рдели, а волосы густо катились на лоб, она досадливо отгребала их, отбрасывала за ухо полной в запястье рукой.
Всё-таки оповещать здесь, посреди тропы, было нельзя, немыслимо.
Андрей Кузьмич коротко сказал: «Пойдёмте», – и заковылял обратно к дому. Женщина шла чуть сзади, нервно сбиваясь с шага, и её прерывистое дыхание, казалось, жгло ему затылок…
Они стояли друг против друга посреди комнаты, за притворённой дверью, и Агния, с гримасой жалкой, неуместной улыбки на губах, твердила, как заведённая:
– Нет… нет… нет.
Отрывала взгляд от листка – и снова:
– Нет… нет.
– Что нет? – переспросил Андрей Кузьмич.
«Может, произошла ошибка?» – мелькнуло у него.
– Нет! – простонала вдруг женщина, отбрасывая листок. – Неправда!
– Я не знаю… – пробормотал Андрей Кузьмич. – Разве здесь не вашего мужа имя?
– Да! Моего! Но это неправда! Слышишь ты?.. Ложь!
Она шагнула на Андрея Кузьмича, и он невольно запятился. Красивое с разлётами бровей лицо её, искажённое слезами и откровенной ненавистью к нему, принёсшему эту ложную бумажку, прыгало перед ним бесформенным пятном.
– Лжёте! Неправда! И бумажка ваша лжёт! Я только позавчера письмо получила! А ты… Ходишь тут, разносишь… Пристроился!..
Она смотрела на него так, что его изуродованное войной тело, с деревяшкой вместо ноги и с пустым рукавом вместо руки – изуродованное, но живое, живое! – показалось ему самому чем-то таким, на что не имел он сейчас права.
И он стоял, прислонившись к стене спиной, расстреливаемый её жестокими несправедливыми словами. До тех пор, пока она не выплеснулась вся и не затихла, сев и привалившись к столу…
Минуты три протекло в обоюдном молчании. Агния подняла голову и долго, неосмысленно, как бы недоумевая, вглядывалась в Андрея Кузьмича, в его кособокую, странно усечённую фигуру.
Внезапно краска стала заливать её лицо. И Андрей Кузьмич понял, что она, ослеплённая сначала предчувствием беды, а потом самой бедой, просто не видела его; то есть не видела его фигуры в подробностях.
– Простите меня, – прошептала она одним дыханием. – Ради всего святого – простите…
Сжав зубы, докондыбал он снова до рощи, в полном изнеможении повалился на траву. Потом отстегнул деревяшку, лег навзничь. Земля успокаивающе холодила, покачивала. Сквозь шевелившуюся листву летела белёсая, задымленная весёлая голубизна.
Среди ночи проснулся он в своей комнате от какого-то шума за стеной, топота ног, резких и возбуждённых, перебивающих друг друга голосов; и даже как будто выстрел хлопнул! Окна слабо мерцали, двоились, темнота за ними то таяла, то сгущалась – словно небо за окном раскачивалось.
Черный круг репродуктора тоже, казалось, раскачивался по стене, грохотал словами:
«…Мы, нижеподписавшиеся, действуя от имени Германского Верховного Командования, соглашаемся на безоговорочную капитуляцию всех наших вооружённых сил на суше, на море и в воздухе, а также всех сил, находящихся в настоящее время под немецким командованием, – Верховному Главнокомандованию Красной Армии и одновременно Верховному Командованию Союзных экспедиционных сил…»
Вот оно! Наконец-то!
Андрей Кузьмич сел на разворошенной постели, тиранул ладонью грудь под рубашкой – так сдавило, стиснуло; казалось, больше не дохнуть. За окнами уже явственно бухнул пистолетный выстрел, за ним другой, третий… и поехало! Кто-то неистово разряжал в воздух всю обойму.
В дверь застучали – громко, призывно. Андрей Кузьмич охнул в душе, рывком, как в молодости, соскочил с постели, резко шагнул – и вдруг полетел в пустоту. Больно, до хруста в суставах, ударился пустым плечом. Загремел опрокинутый стул. Он приподнялся на руке, но его снова стало заваливать.
А в дверь колотили и колотили, что-то кричали, а он никак не мог найти в спешке равновесия и хотя бы устойчиво сесть. Потом, задыхаясь, пополз к порогу; дотянувшись, откинул крючок.
В распахнутую дверь ударил свет. Стремительно вбежала Верочка, крикнула звонко, ликующе:
– Андрей Кузьмич! Победа! Победа-а!..
Оглядела .пустую комнату, кухню.
– Где же вы?
Андрей Кузьмич сидел у её ног, привалившись к косяку, поджимая культю с болтающейся кальсониной; растерянно улыбался.
– Андрей Кузьмич, миленький… да что же вы?..
Верочка опустилась рядом с ним на колени, прижалась к нему, к его нательной рубахе лицом, заплакала:
– Миленький… ведь победа…
А над их головами громыхало:
«…не разрушать и не причинять никаких повреждений пароходам, судам и самолетам, их двигателям, корпусам, оборудованию… и всем вообще военно-техническим средствам ведения войны…»
Окна взрывались всплесками света; зазвенели у соседей распахнутые рамы, и уже где-то схватилась, взвилась гармонь, но тут же смолкла. «Ур-ра! Кача-ать!..»
Андрей Кузьмич гладил дрожащей ладонью Верочкино плечо, успокаивал:
– Ну вот и всё. И всё… Так оно и должно быть. Наше дело правое…
Сам успокаивал, а у самого прыгал подбородок и слова с хрипением протискивались сквозь горловые спазмы:
– И дождалась… Ты дождалась Юрку. И сын твой папку дождался…
Будто её Юрий уже стоял сейчас, сию минуту, на пороге, живой и невредимый, улыбающийся!
Он-то знал: войне конец, но её тяжкий маховик ещё долго будет крутиться. Похоронки будут ещё идти – и завтра, и послезавтра, и через неделю. Будут умирать в госпиталях солдаты от ран, будут уточняться списки… да мало ли что!..
Но он знал также, что говорит святую правду (ей выпало счастье дождаться, а скольким нет). И знал, чувствовал, что она верит ему с благодарностью.
Святая правда и святая вера! Им жить вечно.
«…Этот акт составлен на русском, английском и немецком языках, – чеканил диктор. – Только русский и английский текст являются аутентичными…».
Рано утром Тихая Никифоровна сидела на той же ступеньке, в ушанке и валенках с галошами, сгорбившись, засунув руки в рукава тулупчика, хотя было не по-весеннему тепло, солнечно. Ждала почту.
– С Победой, Никифоровна! – сказал Андрей Кузьмич и остановился, снял кепку. – Вот и на нашей улице праздник, а?
Женщина шевельнулась, заморгала, как бы с трудом разлепила губы:
– И тебя, Кузьмич, тоже.
Голос у неё был глуховатый:
– Доконали, проклятого…
Он вынес из помещения лестничку, потом – свёрнутый на древко флаг. Приставил тщательно к высокому козырьку крыльца лестницу, насунул на лоб плотнее кепку, зажал флаг под мышкой.
– Придержи-ка меня малость, Никифоровна.
Женщина упёрлась в лестницу руками, строгим взглядом смотрела, как он подвигается вверх, с трудом попадая растоптанной деревяшкой на бруски перекладин. Усилием вкручивает древко в патрон, пробует на прочность.
Налетевшим порывом раскрутило флаг. Алое полотнище обняло, шершаво скользнуло Андрею Кузьмичу по щеке. Будто опалило. Он задохнулся, закашлялся. В горячеющих глазах его всё расплылось: далёкие городские кварталы; багрово задымленные, ощетиненные трубами корпуса завода; а ближе – ряды путевых складов; зелёное нежное молодое облако рощи; улица, уже заполненная, несмотря на ранний час, ликующими людьми – как много людей!
Он медлил спускаться, стоял с мокрым от слёз лицом, не в силах вытереть их, ждал, пока лицо его осушит ветер – единственной рукой крепко держался за древко.
-----------------------------------------------------------
Из книги «Лицо осушит ветер».
(Кемеровское книжное издательство.
1978 год)