Любовный анапест
Любовный анапест
* * *
Небо серой затянуто ватою —
Бог жилище свое утеплил.
Тишина. Только яблоки падают,
будто тукает сердце земли.
Сладко мне — между прошлым и будущим,
с привиденьями накоротке, —
шебуршиться в дому обезлюдевшем
позабытым жуком в коробке.
И в награду мне, дуре и бражнице,
не приемлющей осень в расчет,
солнце яблочным боком покажется —
словно что-то возможно еще.
* * *
Вечер пахнет свежескошенной травой.
На веранде басовитая оса
о стекло стучится глупой головой,
занимаясь этим кряду полчаса.
Полчаса безделья — лакомый кусок,
даже если сей покой не задарма —
на плече моем блаженно задремав,
просто слушай насекомый голосок.
И не думай про грехи да про долги,
отпусти вины осиную тоску —
просто чувствуй, как, расслабленно легки,
пятна солнца подбираются к виску,
и под веками, жива и горяча,
пробуждается изнанка бытия:
видишь, милый — это ты, а это я —
два нечаянно скрестившихся луча.
Юность
Тянутся мордами кверху жирафы кранов,
небо свежо и просторно, закат шафранов.
На пустыре, заросшем ромашкой горькой —
я и Борька.
Так мне и надо, все приключений мало:
мамины туфли надела — каблук сломала,
ногу расшибла о ржавую арматуру —
дура, дура!
Плачу от злости: мне больно, кричу: «Не трогай!»,
тщетно пытаюсь казаться не жалкой — строгой.
Борька на рану приклеивает осторожно
подорожник.
Я замираю на миг, в животе щекотка —
кадр из юности, ясный, до боли четкий:
стоп, моя память, радостью залитая
золотая.
* * *
В моей элегии лесной
гамак под розовой сосной,
палатки домик навесной
как на ладошке,
И снова наше время «че» —
стоим, котомки на плече,
и в дымном солнечном луче
танцуют мошки.
Очаг из треснувших камней,
скала замшелая, под ней —
камыш, где стаи окуней
и прочей рыбы,
Вуоксы блесткая слюда…
Я так опять хочу сюда —
чтоб здесь, и вместе, навсегда —
и я, и ты бы.
Любовный анапест
Анапест — греч. άνάπαιστος — отраженный назад
(Энциклопедический словарь)
1. Первое свидание
Одуряюще пахнет еще нерожденной травой,
март хрустит под ногами, и в лужице плещет луна.
Я бегу — нараспашку, с открытой ветрам головой,
и ветра выдувают остатки ума: влюблена!
Треснул лед — каблучки, что копытца. Иван-дурачок,
мой царевич, мой мальчик, о, как мы от марта пьяны!..
Я, царапая щеку о твой комсомольский значок,
посиневшие руки смыкаю в ложбинке спины:
как блаженно тепло — тут, под курткой на рыбьем меху,
под щекой твое сердце грохочет, готово взлететь…
И сверхновые звезды взрываются там, наверху,
где, мерцая над миром, колышется млечная сеть.
2. Крымское
Еле помню тебя — чудака, гордеца, иноверца,
обломавшего копья у стен моего равелина.
Но как сладко гудит ностальгия в зазубринах сердца,
наполняя вишневые соты печалью пчелиной.
Стрекотали часы под щекой — наш кузнечик несчастья.
Ты сорвал их тогда и ударил о крымские камни,
и с перрона отчаянно долго махала рука мне —
с беззащитно белевшей полоской на смуглом запястье.
Что камням до людской суеты. Время треснуло, встало.
В киммерийском разломе печалится гул ностальгии.
И по лунной дорожке, оставив ничейные скалы,
в ту же самую воду любовники входят нагие.
3. Ноябрь
Нет острее тоски, чем в такой беспросветный денек.
Три часа пополудни, а лампа уже зажжена.
Сколь себе ты ни ври, что устроен и не одинок,
Сиротливей тебя в этой комнате только жена.
Вот она так привычно поставила чашки на стол.
Ложку сахара — в синюю, в белую с вензелем — три.
Наливает варенье. На вазочке — крошечный скол,
И вишневая капля, повиснув, горит изнутри.
Ты не смотришь, но знаешь: она отвернулась в окно.
Греет руки о чашку, уставясь в осеннюю мглу.
Там, напротив, такое же точно окно зажжено,
И размытая тень сиротливо прижалась к стеклу.
4.
* * *
В. Макарову
Да спасет нас Господь, и осеннее прочное братство,
сети черных ветвей и горчащая правда листвы.
На промозглом ветру нам с тобой так тепло обниматься
и, обнявшись, смотреть на гусиную кожу Невы,
на больной Петербург, опускающий темные веки
в ожидании комы под грязной простынкой снегов…
Так не скоро весна. Обними меня крепко-прекрепко,
и никто не умрет. Да спасут нас Господь и любовь.
5. Отражения
Настоящее, прошлое. Времени юркая ртуть,
Вдруг, сливаясь на миг, отражает забытый сюжет.
Потемневшее фото стекает за край паспарту,
тьма немного бледнеет, и это похоже на свет
фонарей на Фонтанке, и жирно чернеет вода,
на осклизлых ступенях — газета, початый «малек».
Две фигурки, накрывшись плащом, обнялись навсегда —
словно крылья шалашиком держит ночной мотылек.