Журнальный мир

БЕГЛЕЦЫ

Мягкую охру зарева от серо-синей

тоги небесной отделяет лилейный след —

второй горизонт, самолётом начерченный

на холстине

заката, в выси зависший иней,

на память оставленный сотнями приверед,

бегущих по небу от северных зим на юг.

Им надоели эти ревущие зимы —

их белые души бескрайни, необозримы,

как просьба к светилу, укор — обернись,

проскользни, мы

устали к концу февраля, истончились вдруг.

Это тоже инстинкт — стать ценней для себя

и выше,

превратиться в снующих по небу

отчаявшихся наглецов.

…Они собираются вместе со всех концов

ветра и света, чтобы нытья не слышать,

чтобы, коснувшись, хотя бы условно,

небесной крыши,

выпрыгнуть в тёплый песок и в морскую пасть…

И, если не выйдет забыть о зиме,

по белой прямой хворостине

вернуться в февраль, но хоть горсточку лета

успеть украсть.

БЕЛЫЙ ФЛАГ

Сидя на подоконнике,

ты подставляешь миру своё плечо —

Вдруг он свалится без опоры,

спастись не сможет?

Безразличный простор сквозь стекло

приникает к коже.

Долгий день за окном обесцвечен и обречён.

…Оказалось, что можно при встрече

обняться так,

Чтобы пульс колотил в брусчатку

и резко замер;

И заранее вытряхнуть память;

и выбрать знамя,

Под которым впоследствии явится

ёжистая пустота —

Помолчит, остановится

у можжевелового куста,

Словно обыск, тревожна,

как чёртова пуля — мгновенна.

Спросит лишнего, полыхнёт, будто нефть,

по венам,

Зазмеится рекой, вдоль которой идти устал…

И придётся опять обменять или сдать билет,

И тиранить часы, и назло нарушать присягу.

Раз ты знаешь, что будет, и знание это в тягость,

Может, стоит сберечь между вами стекло

и нейтралитет?

Сколько можно дробить на осколки

твой левый фланг,

Обрекая на нежность едва уцелевших пленных?..

— Не хочу уходить.

…и рыжеют глаза вселенной,

и зима расстилает под окнами белый флаг.

ПТИЦЫ

…и как только в туман соскальзывают города,

мне остаётся жмуриться и сжиматься —

вот бы ещё до оттепели продержаться,

перестрадать.

Очертания окоёма — корочки хлеба

и мягкие крики птиц.

Боже, то, что мы выбрали —

странная для небес обмётка:

даже этот туман обретает и смысл,

и чёткость,

если мы, оборванцы натянутых струн границ,

обгоняем в беседе время и самолёт;

будто можно за контур твоей столицы

держаться словом,

и дорога ко мне упрощается с каждым новым…

…жаль, терпения и каких-то крошек

вечно недостаёт.

***

Давай будем действовать как в кино.

Выдадим себя за других.

«Малхолланд-драйв», реж.

Дэвид Линч, 2001

Любишь осенние ночи — мир безразличен и тих,

Зря подбираешь слова — подойдут любые.

…Если ад существует, его освещают звёзды

синие и голубые,

Тебя сейчас обжигает одна из них —

Нагло мигает, мол, тронь меня, и взорвусь.

Смотришь и думаешь, ну её, ну и пусть…

…Минуты сужаются и выпускают жальце,

Синяя вспышка сигналом тревожным

хватает тебя за пальцы,

Комнату заполняет предчувствие

катастрофы — серый дремотный дымок:

— Ты почему не писал, молчал?

— Мог.

А после становится снова темно, но главное —

так безупречно тихо,

Что слышно, как падают звёзды в траву

и осыпается облепиха…

НЕИЗБЫВНОЕ

…И пока я здесь натираю осень

пчелиным воском,

И купаю ботинки в холодном золоте

фонарей,

Ты распускаешь свитер.

Жаль, каким бы он ни был жёстким,

Он пришёлся как раз по размеру моей хандре.

Расстилается ночь по холмистой щеке

столичной,

Крупной вязкой плетётся меланжевый блеск

Днепра;

Окунуться в него, остыть, потускнеть,

забыть, что

Мы — десертная ложь с вензелями

фамильного серебра…

Бесконечная ночь, неизбывнее всех осенних,

Собирает в подол остатки былых стихий —

Страстный пыл, звёздный прах…

Отслужи по ним, как священник,

Город мой, облачась в предрассветную

епитрахиль.

СЛИШКОМ ДЛИННА ЭТА НОЧЬ…

Слишком длинна эта ночь — как витая нить,

знать бы ещё, из каких заплелась волокон…

Тьма зависла сукном у незрячих январских окон.

Жаль, что тьмой невозможно

себя от себя заслонить.

Ночь — для облачных страхов

глубокий карман и кров,

беспощадней её только лунное белое око,

и, пока не качнётся, волнуясь,

медвяный прилив с востока,

ненавидит звонки с позабытых давно

номеров:

обрывается связь, и по аспидным спинам крыш

тащит ночь на край света чужое

«привет, не спишь?»

ХРУПКАЯ

Звонит среди ночи и требует: «Как дела?!»

Требует потому, что пьяные не понимают

сути своих вопросов —

Поводов не имеют. Что бы она не плела,

Лексическая смола заливает спальню

темноволосой

Мутной рекой. Отвечаешь, чуть выплеснув непокой:

— Зачем ты вонзаешься в полночь и мелешь,

мелешь? —

Со временем всё и само обратится мукой,

Но ставить серебряники на ребро — на кой

Тебе это мучительнейшее из зрелищ,

Раз я не гожусь ни в надёжные замки,

ни в образцы?

…Хрупкая девочка, пористая, как губка

С паразитарным абсцессом в энергии ци —

Как только звонит, зависаешь над

«броситься к ней или бросить трубку?»,

Играя на пальцах — бумага, колодец,

ножницы и кварцит,

Но она пришибает:

— Пап, вот другие отцы!.. —

Пьяная дочь всегда выбирает камень.

Тянется-длится эта любовь веками —

Медлительный холод бессонниц

в родительской спальне

И бледный рассвет, выгнувшийся дугой —

Надгробия монументальней…

Прощаешься, оставляя её далёкой.

Но дорогой.

ЛЮПИН

…Медленно произносит: «Люпин…»

Синие свечи горят на уровне глаз

по всему окоёму,

Губы предательски имитируют поцелуй,

подчиняясь пламени звуковому,

И рушится нечто громадное в сонном

спокойствии тёмных глубин

Твоего безразличия, и — ни щелчка,

ни обломков, ни известковой пыли…

После нарочно забудешь,

где вы так долго были,

И было ли между вами тогда хоть что-то…

Ныне же слово цветёт, набирая силы

На правильной частоте,

пустоту заполняя синим

Сиянием, небо вечернее стряхивает позолоту

На плавность стежками травинок

очерченных спин…

И к звёздам безудержно тянется исполин

Люпин…

ЧАША

По чёрным шершавым улицам ночи свои

волоча,

Погружается город в туман, становится

слеп и сед.

Приспускается оттепель рваной хламидой

с его плеча,

Отражается в лужах извилистый

лунный след,

И круглый фонарь ощетинивается, сияя —

Не только предметы теряют в тумане

привычный вид:

И нас не минует — заманит чаша сия, а

После — обожествит.

КАРАНДАШИ

Пыльные лучики солнышка тянутся

к потолку,

Злой семилетний боженька прыгает

по кровати:

— Святая пропойца, я от тебя отрекусь! —

И мелкой ладошкой грозится казнить

богоматерь.

Та, будто горгулья, хрипит,

исторгая смрадный поток воды:

— Иди ты!.. — распространяется в комнате

жёлчный дым.

…У бога есть пачка карандашей

и погибшего папки каска.

Он раскрывает на новой странице

сказочный мир «Раскрась-ка»,

Под яркой обложкой — чёрные контуры

замков, принцесс, карет.

Мшистая тишина. Бог выбирает картинку.

Обдумав цвет,

Он придаёт охряный оттенок

белой бумажной коже

Случайной принцессы — здоровая женщина

выглядеть так не может.

…Мать всхлипывает на полу,

через миг отправляется к чёрту её душа.

Боженька плачет — нет у него

правильного карандаша.

ОМЕЛА

Мягко светит луна, заточённая в шар омелы,

И качается мир, прижимаясь щекой к стеклу

Разлитого предместного мрака…

Туманом белым

Из верховья реки под руками мостов текут

Поседевшие времена,

попадая в ладони мельниц.

Тишина на душе — умолчание катастроф.

Превращая кровать в молельню

в отсутствие нежных слов,

Вспоминаешь мелодию бабушкиной

колыбельной

И тревожишь покой золотых челнов

да волшебных птиц.

Увлажняется тёмный след под чертой ресниц.

…Бог полощет в твоей печали длинные рукава

И не знает, что ты когда-либо существовал.

МЕЛЬХИОРОВАЯ ТРОПА

Бессознательно устаю.

Кажется, выплыву, выстою, но сдаюсь.

От Крещатика до Подола тянется

мельхиоровая тропа

Серебром для отшельников и убогих.

Выдыхаю в смартфон посвященный тебе

тропарь.

Нападают на город тюльпаны, и отступать

Мне приходится в этот раз

по совсем неизвестной дороге.

Город, город мой — поржавевшее решето,

Просевает песок из-под грёз моих,

из-под стоп;

Чем быстрее иду, тем становится резче то

Ощущение, что исчезло твоё письмо —

На подлёте стерто…

Тяжела голова, да и слишком земля плоска,

И не выбраться из-под собственного каблука;

Ни заплакать нельзя, ни сорваться и —

в облака,

Посылая себя к тебе, а не так,

как привыкла — к чёрту.

МЕЩАНКА

Здесь, на самой вершине зелёной

днепровской кручи,

Бесконечно длинны уходящие вдаль

закаты…

Амальгама ветров — ароматы полыни, мяты,

Изумрудный ялыч от цветущей в жару

воды….

…Как же мне надоел, стал несносно брюзглив

да скучен

Город, выросший позади — он глядит мне

в спину,

Как ревнивый супруг на строптивую

половину,

Что отвергла все блага взлелеянной им среды.

Для мещанок не рай и в раю. От толпы, рутины

Я спасаюсь молчанием в обществе

старых грабов:

Здесь, на глинищах этих,

такие молчали …бабы —

От княгини до ведьмы! —

молчали на все лады!

И, послушница чопорных стен городских

гостиных,

Обживаю вершину горы, как простую келью:

Здесь бы судьбы вершить,

ворожить над костром да зельем,

А не ждать в неизвестности манны, звезды,

беды…

…В глубине тёмных вод упокоились храмы, сёла,

Огнегривый закат распростёр над рекой эпохи…

Оказавшись на дне, где ни шума, ни суматохи,

Станут факты историй основой иных твердынь…

Между небом и кручей все так же растут

престолы

И сражаются боги за души, и делят земли…

…Может, где-то здесь чистый источник

дремлет? —

Незаслуженный нами источник живой воды…

До утра утомить бы нелепость своей гордыни.

Голос мой под запретом — как изгнанный,

вне закона.

Я — короткая летопись в памяти телефона,

Знаменитая драма, истрепанная до дыр.

…Сотни лет в тишине на вершине стоят княгини,

Безголосые ведьмы предвиденным

не обожглись… И,

Осознав себя пылью на контуре этой выси,

Восхищённо сдаюсь предначертанности страды…