Журнальный мир

«В стихах Сергея Пагына много зыбкой, прозрачной акварели. Много снега и живых звуков природы: вот легкое дрожанье новорожденных листьев, вот шуршание – опавших, отчетливое бельканто невидимого в лесу ручья, однотонный звук застывших в воздухе стрекоз. И много вещественного, но неуловимого. Глина и вода. Лоскутное и шерстяное. Мед на пальце и варежка в снегу. Музыка и слово. Мне хочется, чтобы читатель запомнил этот новый голос, негромкий, неспешный, ненавязчивый. »

Надежда Кондакова, поэт, редактор

* * *
Пили водку, уточку кормили –
хлебный мякиш ей кидали в пруд.
Не спеша, о разном говорили,
поднимая изредка сосуд,

чтоб налить и глянуть – много ль, мало
огненных внутри осталось сил…
Стрекоза у берега летала,
словно кто-то палочкой водил

маленькой, голубенькой, волшебной,
спрятавшись в воздушной глубине,
сотворяя в тишине полдневной
чудо, не явившееся мне.

* * *
Вот облако в озере гладком стоит
и слушает иволги пенье.
И легче травинки серебряной быт
в прозрачное это мгновенье.

И пёрышко – белая, тонкая тень,
в лазури застыв бестелесной,
для взгляда живого – опора, ступень
меж этой землёй и небесной.

* * *
Пройдя по жизни больше половины,
я не познал ни облака, ни глины,
живя ещё меж небом и землёй.
И вижу только вскользь и мимоходом
как погружает в молодую воду
ладонь ветла прозрачною весной,
как стриж летит, и длится взрыв черешни
белёсый, нежный – это воздух вешний
из тёмной кроны выдернул кольцо…

И пусть в душе то радость, то тревога,
в мои глаза печально смотрит Бога
большое неотступное лицо.

* * *
Жили-были, не тужили,
песни пели, небом были
золотистым иногда…
Стали памятью и тенью,
да кладбищенской сиренью,
стали – глина и вода.

Ангел с горочки спустился,
в чудный пламень обратился,
озарил незримый лес.
Тётя Галя с дядей Сеней
по листве идут осенней
тропкой в сторону небес.

* * *
Что человеку осеннему надо?
Света немного из голого сада,
нежности тёмной,
тепла –
можно печного, а можно людского,
можно лоскутного и шерстяного,
чтобы тихонько текла
жизнь в ожидании первого снега,
чтобы смотреть, как стремится с разбега
лист залететь на окно,
кружит, прощаясь, скворчиная стая,
и в мутноватой бутыли, играя,
в трубочку дышит вино,
и за оградой приятель твой грустный
к дому идёт между скирд кукурузных,
к белящей стену жене…

Что человеку осеннему надо?
Света немного из голого сада,
сладкого снега во сне.

* * *
Ты говоришь: «Мороз.
И нужно над подвалом
продушину закрыть,
и лук в сарай убрать…».
Как сладко и темно под старым одеялом
и грушам золотым, и луковицам спать!

И думается мне, что вещи и растенья,
обычные слова и плач ночной, и смех
невидимые нам отбрасывают тени
куда-то вверх.

И тени всё растут – зима им не помеха,
светлеют и поют, и обретают вес.
И ширится для нас продушина, прореха
в стене небес.

* * *
В самих себе мы – дикая вода,
не знающая музыки и слова.
Над нею жизнь проходит без следа,
без всякого прибытка и улова.

Она нема, она глуха, как сон,
по ней скользят событья-водомерки.
И если мир в ней как-то отражён,
то это просто судорога ветки

и всплеск огня, и детский влажный рот,
скользнувший над, смеющийся, и снова
приходит смерть – и тут вода встаёт,
перетекая в музыку и слово.

* * *
И в слово лёгкое вместишь ты напоследок
косматый промельк придорожных веток,
на пальце мёд и варежку в снегу…
Куда-то вдаль над местностью печальной
оно плывёт ладьёю погребальной,
а ты в траве сидишь на берегу.

Но будет день и будет ночь кривая,
и ты пойдёшь, пути не разбирая,
водой ли, глиной, воздухом во мгле.
А там зима растёт из рукавицы,
и снег встаёт, и вспорх синичий длится,
и твёрдый мёд сияет на столе.

* * *
Небо плачет человеком –
босоногая слеза
пахнет детством, пахнет снегом,
обнимающим леса.

А потом во тьме кромешной,
встав в дороге на ночлег,
одинокий, поседевший
небом плачет человек.

* * *
Человек к человеку летит, идёт,
всё учёл, казалось, – длину пути,
направленье ветра и тяжесть бот,
сухостой и облако впереди.

Он спешит с поправкой на звёздный свет,
на изгиб дороги, весь изнемог.
Он добрался, но никого уж нет
в точке Б, на камне лишь тихий Бог.

Улыбаясь, гладит собаки шерсть,
говорит, собой осветляя тьму:
«Бери дальше, выше того, кто есть,
и тогда ты точно придёшь к нему…».

* * *
Из какого глядим мы покоя,
если в злой суете бытия
вдруг на нас налетает такое:
«Боже мой, что здесь делаю я?!»?

Из какой тишины безмятежной
слышим гам у базарных ворот,
лай собак, одинокий неспешный
захолустного времени ход?

Значит, кто-то берёт нас легонько
в чудотворное небо своё
на секунду нездешнюю, только –
нам до смерти хватает её.

Голем

…А на лбу у него светится слово «ЖИЗНЬ»,
в голове – стекляшка, в груди – лоза.
– Вот слеплю, и будет он нам служить, -
говорит мне сын, тревожны его глаза.

– Будет нас спасать от любой войны,
будет гнать подальше от нас беду.
– Саша, сколько света и тишины
вон в апрельском облаке и в саду.

Дался тебе этот глиняный истукан!
Вон перо спускается по лучу…

Ухожу.
Наливаю вина в стакан.
И курю, и думаю, и молчу.

* * *
Тяжела тоска знакомого человека –
выпив водки, лечь в неживом бурьяне,
провалиться в ночь, где ни лиц, ни снега,
а потом блуждать беспросветной ранью…

У тебя хоть есть в этом деле опыт,
персонажи книг и герои фильмов,
что в промозглый день поднимают ворот,
вспоминают давних своих любимых.

У него же нет от печалей средства,
лишь палёнки горечь, сухой калачик…
Ты, Господь, пошли ему сон про детство,
пусть поплачет в его траве,
пусть поплачет.

* * *
«А рубаху мне ты не ту надел…» –
говорит ему покойный отец.
Дом во сне его невозможно бел,
на столе разложен чабрец –

на газете старой, и пахнет им
так, что сыну впору глотать слезу.
И стоит в передней пастуший дым,
тишину держа на весу.

А потом – темнеет, и дверь скрипит,
и отцовы меркнут во тьме слова…
Лишь в углу у шкафа горит…болит
белизна холщового рукава.

* * *
В конце всех концов ты сидишь на пороге
и смотришь в пустой огород.
Не зная осенней тоски и тревоги,
там ярко капуста цветет.

Летают над нею последние пчелы,
наверно, для них это сад –
сияющий, влажный…
И в воздухе голом
они все гудят и гудят.

Ботвою хрустя, подойдешь ты поближе
и скудную сладость вдохнешь,
стараясь запомнить и тучи, и крыши,
и веток ореховых дрожь,

и этих соцветий живое свеченье…
И к ним сотворишь ты потом
в пределах посмертных и воздух, и тени,
и бледный родительский дом.

* * *
Пока зима безвидна и пуста,
хоть с голоса, хоть с чистого листа
ты не спеши на свете проявиться.
«Да будет снег!», – уж сказано. И мы
на белое глядим из белой тьмы,
и как вода, прозрачны наши лица.

И воздух тих. Ещё чуть-чуть и он
невозвратимо будет всполошён
тугим снежком, запущенным из сада.
Начнут розовощёкие мальцы
летать на санках, щёлкать леденцы,
в которых свет январского заката.

Давай еще мгновенье подождём,
пока с небес, преображённых в холм,
свои салазки не пустили дети.
И тишина не поднимает век,
как только что воскресший человек,
не помнящий о жизни и о смерти.

Сад

Погода нынче – Божья тень.
Стоит нежаркий лёгкий день
над сохлою травою.
И ты стоишь, ни трезв, ни пьян,
насквозь прозрачен, как стакан
с колодезной водою.

И ты стоишь, почти незрим,
объятый воздухом живым,
и плачешь без причины.
И сводит сад тебя с ума,
и таешь в нём, где свет и тьма
уже неотличимы.

* * *
Есть в жизни жизнь – крылатая, другая…
Когда скворчиная на сад осенний стая
находит с шумом,
сыплется листва…
И ты в кричащем хаосе отлётном
сидишь на лавке в страхе безотчётном,
и медленно кружится голова.

Как будто кто-то латку снял с прорехи,
и хлынуло,
и падают орехи,
и птичья бездна бьётся меж ветвей.
О, сколько в ней пугающего чуда
и жажды неба дальнего – как будто
небес окрестных не хватает ей.

* * *
Ноябрьский вечер…У костра
в пространстве голого двора,
сидит на чурке потемневшей,
ладони грея, человек.
Над миром вьётся редкий снег,
не ставший музыкой кромешной.

А человек сидит, молчит,
листву порою ворошит –
и дарит пламени дыханье.
И словно местность ей тесна,
перетекает тишина
в его бездонное молчанье.

* * *
Когда глядит молчащий человек
в своё окно на падающий снег,
то он не одинок на белом свете.
И тот, кто – зренье чуткое одно,
с ним рядом смотрит в зыбкое окно
как рты снежинкам подставляют дети,

смеясь, галдят, ещё без рукавиц,
и смахивают капельки с ресниц,
и лица поднимают в упоенье -
и кажется, что снег стоит, а ты
возносишься в объятия высоты.
Такое вот простое вознесенье.