Журнальный мир

ПОЛЁТ С ПАЛАСОМ

Заканчивался год 1979-й. По нарядным омским улицам в предпраздничном ажиотаже сновали люди, образовывая завихрения возле торговых точек. Магазины, стремясь выполнить план, «выбрасывали дефицит», и можно было к празднику что-то «ухватить». Я шла по улице и, попав в очередное «завихрение», вдруг поддалась всеобщему энтузиазму, и неожиданно для себя «ухватила» симпатичный палас, который был совсем не нужен мне самой, но очень пригодился бы моим стрежевским родственникам, недавно переехавшим в новую квартиру. Дальше по улице я шла уже не одна, а со свёрнутым в двухметровую трубу паласом, размышляя, как доставить мой подарок родным к Новому году. И я решила слетать на пару новогодних дней в Стрежевой, тем более, что, во-первых, меня туда очень звали, а во-вторых, туда летал «ЯК-40», и рейс был именно 31-го декабря.

Этот день был рабочим, но женщин, как водится, отпустили пораньше, и я, схватив палас, помчалась в аэропорт. Билета у меня не было, но по опыту я знала, что перед рейсом обычно появляются две-три вакансии. Возле стойки без билетов терпеливо переминались с ноги на ногу ещё человек десять. Рейс всё откладывался, не на шутку разыгралась метель. Наконец, уже под вечер, объявили регистрацию. Счастливчики с билетами быстренько «оформились», а безбилетники продолжали стоять у стойки, с надеждой поглядывая на девушку-диспетчера. Время шло, надежды таяли. Тут за стойкой появился бравый лётчик, очевидно, командир экипажа, и сказал: «Беру одного человека без багажа». Встрепенувшаяся было публика приуныла, ведь у каждого была с собой парочка объёмистых сумок. На Север тогда иначе не летали. Я храбро выступила вперёд:

– Возьмите меня! Вот я, а вот мой багаж! – и обняла свой палас. Командир царапнул меня взглядом и бросил:

– На весы!

Я тут же вместе с трубой вскарабкалась на платформу весов – 65 кг!

– Оформляйте! – буркнул пилот и ушёл.

Вскоре нас повели на посадку. Я, опытный пассажир, быстренько пробралась к пилотской кабине, и не напрасно! В салоне появился командир и объявил:

– Самолёт перегружен, двум пассажирам выйти! –и ткнул пальцем в молоденьких студенточек, сидевших в последнем ряду.

Я боялась пошевелиться, пока самолёт не набрал высоту, а когда выглянула в иллюминатор, обомлела. Мы летели в кромешной черноте, не было ни огней внизу, ни звёзд на небе, и только ровный гул мотора свидетельствовал о том, что мы всё же летим, а не висим где-то между небом и землёй. Часа через полтора в бескрайней темноте засверкал огнями обитаемый остров – Стрежевой. Ура!!!

Но когда мы вышли из самолёта, нас никто не встречал, огни в аэропорту были погашены: ведь здесь объявили, что рейс наш отменён. До города – почти три километра, позёмка, мороз минус тридцать, и никаких попуток. Вдруг – о чудо! – появился маленький тёплый автобус, и через 15 минут я, как Снегурочка, возникла на пороге квартиры, где меня очень ждали, а вместо Деда Мороза рядом со мной возвышался свёрнутый в двухметровую трубу палас. До Нового года оставалось полтора часа.

К ВОПРОСУ О МИСТИКЕ

Я никогда не увлекалась мистикой, не заслушивалась «таинственными» историями, не верила в предсказания, хотя в молодости, конечно же, гадала на Рождество с подружками, а в 90-е годы, как и все, заинтересовалась гороскопами, особенно глубоко в них не вникая. В общем, я довольно скучный человек, живущий в сугубо практическом мире. И всё-таки сама жизнь заставила меня поверить в то, что

«…Что суждено, непременно случится.

Книга судьбы не теряет страницы…».

Об одном из случаев, приведших меня к этой вере, мой рассказ.

Год 1965, село Усть-Тым, 150 км от райцентра под названием Каргасок. На высоком берегу у слияния Оби и Тыма стоит старый бревенчатый дом «на двух хозяев». В одной квартире живёт семья завуча местной школы, в другой – очень молодая учительница, только что окончившая школу и приехавшая в Усть-Тым преподавать химию и биологию. Эта учительница – я, и весь мой багаж «учительских» знаний – школьный курс означенных наук и четыре года занятий в школьном химкружке.

Мне очень трудно и одиноко. Трудно с учениками, старшие из которых лишь на два-три года младше меня, трудно с коллегами, для которых я – незнайка и неумеха, и просто физически трудно, потому что нужно носить воду из реки, чистить прорубь, разгребать снег, колоть дрова, топить печь…

Печь была центром моего жилища. Она согревала и кормила меня, выручала, когда вдруг отключали электричество, ведь можно было открыть дверку и читать при свете «живого» огня или просто смотреть на пляшущее пламя и уноситься в мечтах далеко-далеко в неведомые миры.

Но однажды печь чуть не убила меня. Это случилось в марте. Вечером я, как обычно, протопила печь, подождала, пока прогорят угли, задвинула вьюшку и легла спать. Кровать моя стояла в комнате, дверь в кухню оставалась открытой. Проснулась (или очнулась?) я от боли в левой скуле. Я лежала в кухне у входной двери головой на пороге. Из-под двери ощутимо тянуло холодом, наверное, это и привело меня в чувство. Не имею представления, как и когда я переместилась с кровати к порогу, но это спасло мне жизнь. Очевидно, я слишком рано закрыла печную трубу, и угарный газ сделал своё черное дело. Но что заставило меня подняться с кровати, ведь сознание было отключено?

Почувствовав, что замерзаю, я с трудом поднялась с пола. Очень болела и кружилась голова, от тошноты сводило внутренности, но надо было приводить себя в порядок и идти на уроки. Коллеги обратили внимание на мою бледность, ученики вообще ничего не заметили. Я никому тогда не рассказала об этом происшествии. Было просто стыдно, что я, такая самостоятельная и опытная, не справилась с простой печкой. А потом как-то всё подзабылось. Летом я поступила в Томский политехнический институт, и началась у меня совсем другая жизнь.

Прошло несколько лет. Я уже работала в Омске, но каждый год хотя бы на несколько дней приезжала в Каргасок навестить родителей. Ах, как же нравилось мне, повзрослевшей, вести долгие беседы с мамой, расспрашивать её о жизни нашей семьи, об истории рода, ведь мама моя так много знала и была великолепной рассказчицей.

Как-то раз зашла у нас речь о сбывшихся и несбывшихся предсказаниях, и мама поведала мне историю о том, как некая пожилая женщина помогала ей, болевшей после моего рождения. Однажды, укачивая меня, женщина негромко, как бы самой себе, сказала: «Ну эта, если в 19 лет не умрёт, то проживёт долго». Мама услышала сказанное, но расспрашивать ни о чём не стала, и рассказала мне об этом только через 30 лет. А меня после её рассказа обожгло воспоминание.

Тогда, в Усть-Тыме, в марте мне исполнилось 19!

Но маме про тот случай я так и не рассказала.

КЛАВДИЯ

Предвоенная жизнь вспоминалась Клавдии, как счастливый сон. Тогда её, недавнюю комсомолку, пригласили на работу в горком партии, и работа ей очень нравилась. Но главное – у неё была замечательная семья: любимый муж, мастер на все руки, дочка-школьница и родившийся в ноябре 1940 года сынок, которого в честь Ленина назвали Володей.

Всё рухнуло 22-го июня 41-го. Услышав сообщение по радио, муж, не дожидаясь повестки, ушёл на призывной пункт, и домой уже не вернулся. Война стремительно приближалась к городу, и эвакуировать семьи работников горкома не успели. В августе пришли немцы, и вскоре «новый порядок» заявил о себе показательной казнью партийных работников, арестованных по доносу. Клавдия с ребятишками перебралась на окраину, где её никто не знал. Теперь страх за детей ни на минуту не отпускал её. Когда в их дом вошёл немец, Клавдия с больным сынишкой на руках сидела возле печи. Ужас, охвативший женщину, был столь велик, что она, не думая, швырнула в огонь свой партбилет. Немец ничего не заметил, его просто сюда определили на постой. Постояльцем он оказался «мирным» – не приставал, не ругался, не заставлял прислуживать. Но однажды Клавдия снова испытала дикий ужас, когда дочка, играя, поставила годовалого братишку на мешок с картошкой и, вскинув руку в пионерском салюте, громко крикнула:

– Ура! Стоит товарищ Сталин!

Немца словно пружиной подбросило. Он схватил пистолет и направил его на мальчика:

– Сталин?! Пу-пу!

Побелевшая Клавдия бросилась к детям, загораживая их собою, а немец громко расхохотался.

В декабре началось наступление Красной Армии под Москвой, и фронт откатился на запад. Как только в городе восстановилась советская власть, Клавдия пришла в горком и честно рассказала о сожжённом партбилете. Нет, её не арестовали, но с этого момента перед ней закрылись все двери, она стала отверженной. Женщине с трудом удалось устроиться рабочей на железной дороге, а жилищем для её семьи стал крохотный, всеми ветрами продуваемый домик на полустанке.

Здесь и отыскал через три года свою семью муж Клавдии, прошедший несколько фронтов и пять госпиталей. Он много раз писал жене и детям, но письма просто не находили адресата. Спасая семью от голода, солдат, не окрепший ещё после госпиталя, пошёл работать трактористом в соседний колхоз. Работа в вечной пыли «добила» его простреленные лёгкие, и через два года Клавдия схоронила мужа.

Она сумела, несмотря на все тяготы, поднять детей и дать им образование, но сама не дожила и до 50 лет. Сейчас живут на земле её многочисленные правнуки, они гордятся своим прадедом-фронтовиком, но вряд ли вспоминают совсем не героическую прабабушку, благодаря материнской самоотверженности которой и стала возможной их счастливая жизнь.

СКАЗКА О МАСТЕРЕ

Посвящается Леонтию Андреевичу Усову

Жил-был мальчик. Родился он на Севере, в архангельских лесах, и очень любил рассматривать ветки деревьев, коряги, простые полешки. А дело было в том, что в каждом кусочке дерева мальчик видел что-то живое: птиц, зверей, даже людей. Однажды взял он в руки чурочку, внимательно посмотрел на неё, и острым ножиком убрал всё лишнее. Тут уж все увидели, что в чурочке прятался мужичок-лесовичок. Стала резьба любимой забавой мальчика – то белочку из деревянного плена освободит, то баба-яга на ладони вдруг возникнет, то ещё какое чудо-юдо. Дивились люди, да посмеивались – мальчишка, а в куклы играет навроде девчонки, несерьёзно это.

Время шло, мальчик вырос, стал себе дело по душе выбирать. Много чего перепробовал, да всё как-то без радости, а очень хотелось ему радость и веселье людям дарить. И стал он скоморохом, так играл, что люди от смеха глаза вытирали, да шутки его пересказывали. Жизнь у скоморохов всегда была бродячая, вот и привела она нашего героя в старинный город Томск. Поразила его красота теремов деревянных, резным кружевом украшенных, улочки уютные да приветливость горожан, и решил он остаться жить в этом городе. Играл поначалу в театре, скоморошил, да только руки всё к дереву тянулись и к резцу. И снова видел он в куске дерева его живую душу, и освобождал скрытое внутри, являя изумлённым зрителям лики людей известных и неизвестных, образы предков, смотрящих из глубины прозрения и скорби.

Теперь уже не игрушки выходили из-под резца нашего героя, а искусные творения, тёплые и живые, каждое со своей судьбой и характером, и никому уже в голову не приходило считать дело мастера несерьёзным. А фигур деревянных становилось всё больше, и выплеснулись они из мастерской на улицы Томска, стали уезжать в другие города и даже в другие страны. Когда смотрели люди на эти чудные творения, то ясно видели радость и боль, страдание и величие; и хотя фигуры молчали, люди слышали и плач, и смех, и песню, и даже крик, и людям хотелось стать добрее и чище, чтобы те, кто в дереве, перестали страдать, чтобы больше ясных улыбок было на необыкновенных этих лицах.

P. S. Он и сейчас живёт в славном городе Томске, невысокий человек с простоватой внешностью русского мастерового и необыкновенными руками, создающими чудеса. Он мечтает, творит, и творения его множат славу любимого города. Они очень нужны друг другу – город, хранящий деревянную старину, и Мастер, как никто другой понимающий душу тёплого дерева.