Журнальный мир

В настоящее время Игорь Петрович завершает работу над книгой с таким названием и любезно предоставил нашему журналу главу о съёмках фильма о Бунине.

Когда читатель прочтёт название этой книжки, он вправе подумать, что здесь что-то ироническое, весёлое и легко читающееся. Не могу ему обещать этого. Не потому, что весёлость мне чужда, а потому, что работа перед камерой (да ещё без всякой подготовки – будь то заученный текст или экран, где этот текст читается по ходу съёмок) не так уж легка, а, скорей, даже тяжела.

Ты стоишь перед объективом, вокруг тебя вся съёмочная группа и, хотя это люди, что называется «свои», напряжение велико.

Никогда не думал о телевидении и своём участии в его делах, но судьба так повернулась, что мои уже пятьдесят лет совпали со временем, когда всюду – и в том числе на телевидении – произошла ломка. Появились новые лица и голоса, которых ранее не было, причём со своим мнением, своим взглядом на вокруг происходящее.

И в числе этих новых лиц оказался и я. Сначала краткие передачи с двумя-тремя подобными мне персонажам, интервью, и всё это какие-то минуты присутствия, которые тут же забываются (как всё на телевидении), потом появление один на один с камерой и чуть ли не часовой «Проповедью», где, начиная сниматься, не знаешь, что и как говорить, тем более что это не запись, а прямой эфир.

В последнем случае где уж тут место иронии или косвенному веселью и лёгкости. Это труд, требующий эксплуатации всего в тебе: ума, находчивости, запаса знаний, как в бою, когда поднимаешься из окопа с винтовкой в руках . А впереди дот или дзот, когда не видишь противника и думаешь только о том, как целым вернуться туда, откуда поднялся.

И далее идут уже не программы, а документальные фильмы, где ты – автор сценария и ведущий.

И каждый раз новый персонаж, а значит, и новая эпоха, о которой почти ничего не знал или знал понаслышке, стало быть учёба, чтение книг и документов, работа с архивами и дни в библиотеке.

Но не волнуйся, читатель, скуки я тебе не обещаю, потому сам не люблю скуку вообще, а в частности, которая приходит с телевидением.

Работа все же захватывающая, со сменой времени и мест, где происходит действие, с путешествиями по жизни, по истории и, конечно, по всей России и за её пределами

В 1996 году Ольга Васильевна Кознова вышла на пенсию, но я уговорил её остаться нашим режиссёром фильма о Бунине. В данном случае идея такого фильма исходила не от меня. Снимался цикл «Лауреаты Нобелевской премии».

На Российском телевидении нам подписали командировку в Париж. Группа была та же, а главное, был любимый нами оператор Юра Журавлёв. Мы отправились в город, где Бунин прожил с 1919 по 1953 год и обитал в знаменитом районе Парижа Пасси, в котором селились художники, писатели, композиторы и где почти все улицы были названы их именами. Бунин жил на улице Оффенбаха.

Скупая бухгалтерия телевидения выдала нам тощий паёк, и мы остановились у подножия Монмартра, в гостинице, явно предназначенной для случайно забредших сюда бездомных. Там не было даже завтрака.

Не успели мы расположиться, как я на минуту, оставив дверь незакрытой, отлучился к Ольге Васильевне. И, вернувшись, обнаружил, что у меня украли фотоаппарат. Он лежал в раскрытой дорожной сумке.

Отчаяние моё было столь велико, что я даже заплакал и сказал Ольге Васильевне, что не поеду на съемки. Но надо было знать Кознову, чтобы понять: мы поедем, и съемка состоится. Она не уговаривала меня и сказала строго: «Игорь Петрович, собирайтесь».

В таком состоянии я оказался перед камерой на улице Оффенбаха. В дом мы вошли, но в квартиру, где жил Бунин, нас не пустили.

В этом доме Бунин писал свою последнюю книгу о Чехове и не успел её дописать. Он как-то утром поднялся, сел на кровать и сказал жене: «Я умираю». И умер.

Прекрасные книги Бунина о Толстом и Чехове я любил. Язык Бунина меня завораживал. А кроме того, в 1933 году, накануне присуждения ему Нобелевской премии, я с отцом и мамой одновременно с Буниным был в Париже. Семья наша квартировала на улице Файзендери, от которой было рукой подать до Булонского леса.

В Булонском лесу отец снимал меня, когда я, осваивая трёхколёсный велосипед (мне самому было около трёх лет), часто падал и чинил его, а Иван Алексеевич Бунин в то же время любил гулять в Булонском лесу, и есть известная фотография, где он снят отдыхающим на скамье, стоящей среди деревьев этого любимого места отдыха парижан.

Мог я проехать мимо него? Мог ли он обратить внимание на мальчика в кепке и клетчатом коротком пальто?

Не знаю.

Но на улице Оффенбаха, вспомнив это совпадение, я встряхнулся, забыл о своей потере, и фильм начался.

Далее мы поехали на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, поклонились мы могиле Бунина, положили цветы, а я долго не мог отойти от неё, думая о том, кто лежит под эти старым славянским каменным крестом.

Затем наш путь лежал на улицу Фарадея, где мы должны были встретиться с Зинаидой Алексеевной Шаховской, современницей Бунина и его другом. Бунин как-то написал ей:

Как не вижу Шаховскую,

Сам не свой хожу. Тоскую!

Она была младше Бунина на 36 лет, стало быть, в 1996 году ей исполнилось 90.

Когда мы позвонили ей из Москвы с просьбой увидеться, снять её, записать её воспоминания о Бунине, она, не раздумывая, ответила: «Ни за что!» Звонила Ольга Васильевна. Услышав отказ, она передала трубку мне. Зинаида Алексеевна повторила своё «нет», сказав, что ей 90 лет и сниматься уже поздно. Но потом почему-то смягчилась.

Не знаю, может быть, мужской голос подействовал, задумалась и, наконец, согласилась.

«Только скажите оператору, чтобы снимал меня через марлю». В 90 лет она оставалась женщиной. В том, что это так, я убедился, когда сел в кресло рядом с её креслом и мы заговорили. Сколько жизни было в ней, сколько огня!. Микрофончик, прикреплённый к её шерстяной кофте, так и прыгал, когда она, возбуждаясь, говорила и громко, и страстно.

Перед поездкой к Шаховской жена Владимира Максимова Таня (я дружил с Володей, любил их обоих, бывал у них в Париже) сказала мне: «Имей в виду, что ты будешь иметь дело с элитой русской эмиграции. Будь на высоте».

Кажется, её наказ я выполнил. Зинаида Алексеевна подарила мне на прощание свою книгу «В поисках Набокова» и написала на титульном листе:

Дорогому Игорю Петровичу к новому 1997 г. Париж 14/12 1996. Как хорошо было встретить собрата из России – так прекрасно знающего, о чём мы говорили – на память о встречах в Париже с добрым чувством. Зинаида Шаховская.

Но теперь о её рассказе про Бунина.

«Иван Алексеевич страшно стыдился того, что у него нет законченного образования, говорил, что он невежда, и с этим скудным запасом подался в писатели. Я утешала его, говоря: “Дорогой Иван Алексеевич, вы великий писатель, Почётный член Российской академии наук, вы сделали то, что не сделал ни один кончивший десять университетов человек”.

Нет, это не утешало его. Гимназии не окончил, в университетах не учился, что я знаю?

Так мы спорили.

Стеснительность, правда, уживалась в нём с гордыней, но то был характер.

Он писал мне письма, заканчивающиеся словами: “Сердечно целую Вашу руку, дорогой друг Вашего Сиятельства (Шаховская был княжна. – И. З.) при всех обстоятельствах покорный слуга Ив. Бунин”. Советовался по поводу своих изданий, ждал моего отклика на новые, написанные в эмиграции сочинения.

Я не всегда восхищалась его творениями. «Тёмные аллеи» я сначала просто не приняла. Мне казалось, что то, что естественно для какого-нибудь западного беллетриста, не к лицу русскому писателю.

Вы понимаете, о чём я говорю.

Обнажённость изображения отношений мужчины и женщины виделось мне как нарушения приличия, закрепившегося в русской классической литературе.

Да и мне просто как женщине было не по душе.

Сейчас я думаю о “Тёмных аллеях” иначе, но это, наверное, снисходительность возраста, а?»

И она обратилась с этим вопросом ко мне. Мне было легко с этой женщиной, такой не увядшей, молодой сердцем, такой открытой, откровенной и, поверите или нет, весёлой.

Она даже поделилась со мной одной историей, которая случилась после получения Буниным Нобелевской премией. Он вдруг пригласил её вдвоём прокатиться в Венецию и пожить там.

Ему было за 60, Зинаиде Алексеевне – 27.

И она ответила ему: «Конечно, хорошо совершить такую поездку наедине с лауреатом Нобелевской премии. Но мне кажется, что это лучше было бы сделать с каким-нибудь молодым человеком».

Бунин не обиделся. Дружба их не расстроилась.

Потом Зинаида Алексеевна рассказала о том, как она с братом, священником из Сан-Франциско, посетили Бунина в больнице. «И вновь Бунин стеснялся, – сказала она, – только на этот раз из-за своего вида и за очевидную его старость. Брат перекрестил его и пожелал выздоровления.

Но впечатление от этой встречи было тяжёлое. Бунин боялся смерти, очень боялся и больше всего боялся, что его сожгут. Помните его рассказ “Огнь пожирающий”? Там действие происходит в крематории.

Но я что-то отклонилась в горькое. Лучше вспоминать и думать о жизни, о красивом в жизни, радующем. Между прочим, Бунин был единственным Нобелевском лауреатом, получавшим солидную денежную награду, которым не увеличил эту сумму , не разбогател на ней, а очень быстро – чисто по-русски – расстался с ней.

Во-первых, узнав по радио о присуждении ему премии, он тут же сел и составил список писателей-эмигрантов, которые жили в нужде. И, конечно, поделился с ними по-братски. Кроме того, и для себя не жалел оставшихся денег. Ездил всё время на такси, обедал в ресторанах, одним словом, быстро сам оказался в числе нуждающихся.

И это было красиво».

Как только красный огонёк камеры погас, Елизавета Алексеевна посмотрела в сторону стоящего у камеры Журавлёва. «А где марля? – спросила громко она. – Я не вижу марли!» И тут же рассмеялась: «Ах вы, хитрецы!» Перед уходом она угостила нас чем могла. Это были только что сваренные сосиски и чай.

Оглядывая квартиру Шаховской, я понял, что она живёт, как жили многие наши эмигранты, весьма скромно. Только одна роскошь украшала её жильё – книги. Книги на столах, на многочисленных высоких полках, на креслах, даже на полу.

Это было всё, что она скопила за свою жизнь.

Мы уходили счастливые оттого, что повидали её! Застали в этой жизни. Париж после ухода русской эмиграции опустел. Именно такие люди, как Шаховская, принесли сюда великую русскую культуру и теперь уже не звучавший на парижских улицах неповторимый русский язык.

Прощались сердечно и долго.

Ещё до встречи с Шаховской мы попали в историю, при которой оказались в глупом положении. Мы назвали таксисту адрес, номер дома. Он подвёз нас к дому с нужным номером и исчез. Но это была вовсе не улица Фарадея, а какая-то совсем другая. Мы столпились у подъезда дома с тем же номером, что и у Шаховской, и замерли возле него. Мы не знали, что делать. Время шло, а мы были явно далеко от места, где нам надо было выходить из такси.

Стоим, ждём, нервничаем, конечно. Вдруг дверь подъезда открывается, и из него выходит человек. Пользуясь минутой, мы проскальзываем в подъезд и останавливаемся перед списком квартир. Один номер квартиры совпадает с номером квартиры Шаховской.

Поднимаемся на второй этаж, звоним в дверь. Дверь открывается, и кого мы видим? Высокий, красивый, хотя и седой мужчина, по-спортивному стройный, улыбается и смотри на нас. Мы пытаемся жестами, смешанными с русской речью, что-то ему объяснить. Французского никто не знает. И о, чудо! – он выслушивает нас и на чистом русском языке спрашивает: «Кого вы ищете?» Тут наши языки развязались.

«Вам нужна Елизавета Алексеевна Шаховская? Так она живёт в другом районе, но сейчас я попробую помочь вам». Мужчина подходит к телефону и звонит ей: «Елизавета Алексеевна, – говорит он. – Тут телевизионщики из Москвы хотели попасть к вам, а попали ко мне. Вы действительно их ждёте?»

Нам было объяснено, как идти от дома, где мы находимся, чтобы попасть на улицу Фарадея, и как сократить путь. С этой целью наш доброжелатель вынул из стола чистый лист и набросал на нём план с указанием улиц и перекрёстков, какие нам придётся пройти, снабдив их названием на русском языке. Мы не знали, как его благодарить.

Через час или полтора наша группы была улице Фарадея. Окажись на месте нашего соотечественника француз, не знаю, чем бы всё кончилось. Бог помог.

Сейчас Елизаветы Алексеевны нет на свете, и мне остаётся только помнить её и желать, чтоб там, куда уходят наши души, её душе было бы хорошо

К сожалению, давно нет и Ольги Васильевны Козновой, нашего комдива, и я, заходя в церковь, не забываю поставить свечу и поклониться перед иконой, произнеся её имя.

Мы, конечно, побывали в редакции газеты «Русская мысль», главным редактором которой долгие годы была З.А. Шаховская.

И ещё один адрес и телефон были записаны в блокноте нашего режиссера. Нам очень советовали посетить дочь Бориса Зайцева Наталью Борисовну Соллогуб . Её отец просто дружил с Буниным, и она, тогда молодая женщина, не раз встречалась с Иваном Алексеевичем.

Звонок по телефону, и приглашение последовало.

Нас встретила, как мне показалось, совсем нестарая женщина, следы миловидности ещё не стёрлись с её лица, и, как оказалось, следы эти мы увидели в её характере, доброте и радушии, с каким мы были приняты.

Наталья Борисовна по этому случаю испекла замечательный торт, которым угощала нас после съёмки за красиво убранным чайным столом. Мы сели друг против друга в креслах, а Юра направил на нас глаз камеры. Кстати, он засёк одну трогательную подробность, умилившую нашу хозяйку. У неё был красивый сиамский кот, который независимо расположился наверху невысокого буфета. Камера включена, и вдруг кот совершает прыжок мне на плечо, потом спускается к ногам и уютно устраивается там.

«Вы знаете, – удивилась Наталья Борисовна, – это исключительный случай. Он никогда не подходит к моим гостям, а тем более не позволяет себе сидеть у них на коленях. Видать, Игорь Петрович, вы ему приглянулись, и он увидел в вас своего».

О Бунине она вспомнила, как однажды Иван Алексеевич, живший в Грассе, приехал в Ниццу, где остановились Соллогубы (Соллогуб – это фамилия мужа Натальи Борисовну. Он работал в банке), и по привычке зашёл к нам. «Раз явился Бунин, надо обедать, – сказала я себе и стала накрывать на стол. Иван Алексеевич, увидав стоящую у его тарелки горчицы, воскликнул: “О, да вы пользуетесь эти шедевром немецкой кухни! – и произнёс немецкое название этой горчицы. – Хорошо живёте!”

И только после этой несколько ядовитой реплики сел за стол. Он очень хорошо относился к моему мужу Андрею Владимировичу, но был доволен, что отчасти подколол его.

Мой отец восхищался Буниным. Когда Ивану Алексеевичу присудили Нобелевскую премию, он вернулся домой очень поздно и откровенно навеселе.

– В чём дело, папа? – спросила я его.

– Понимаешь, Бунин – нобелевский лауреат. Я не мог не отметить этого выдающегося события.

Как я узнала утром, услышав сообщение о Нобелевской премии, отец стал заходить во все находящиеся на пути к нашему дому бары и “отмечал” торжество русской литературы. Он выпивал за успех Ивана Алексеевича и всей русской словесности».

Наталья Борисовна показала нам комнату Зайцева и тот диванчик, на котором он спал и где в январе 1972 года скончался девяносто одного года отроду. Он пережил Бунина на 19 лет.

Надо было прощаться. Не хотелось расставаться с гостеприимной хозяйкой и этой русской квартирой, где до сих пор обитал русский дух. Юра снял весь наш разговор. Я поклонился Наталье Борисовне и пожелал ей оставаться долго такой, какой мы её увидели. Наталья Борисовна подарила мне книгу её отца «Странник». Это была часть дневниковых записей Зайцева, которые он вёл всю жизнь. И надписала её:

Милому Игорю Петровичу на долгую память о нашей встрече в Париже.

Н.Б. Соллогуб-Зайцева

13/XII 1996 г.

Нам предстояла ещё одна встреча, но уже не в Париже, а в Москве. Точнее, в писательском городке Переделкино. В Переделкино мы поехали к Олегу Михайлову, моему близкому товарищу, самому известному в России знатоку первой русской эмиграции.

Был октябрь 1996 года. Олег жил на самом краю Переделкина, на улице Довженко. Жил один в небольшой даче. Мы прошли к нему на веранду, которую он оборудовал под кабинет, и первое, что я увидел, была знакомая мне картотека, стоявшая на его письменном столе.

Олег столько знал о Бунине! Юра Журавлёв не успевал менять кассеты, чтоб не отстать от его монолога. Делая паузы, Олег доставал из картотеки карточки с письмами Зайцева и зачитывал перед камерой. «Хорошо, что много работаете, – писал ему Борис Константинович в 1964 году. – Дай Бог сил и удачи, литература такое дело, которое требует всего человека».

«Письма эти зайцевские замечательные», – говорил Олег. Меткие характеристики современников: Бунина, Куприна, Шмелёва, Набокова. Он говорил о «тихом свете лиризма», которые пронизывают прозу Зайцева. В другом месте об основной черте русской литературы – о «тихом свете милосердия».

Зайцев и Бунин дружили, и Зайцев знал всё о его семье, о поздней любви Бунина к Галине Кузнецовой и однажды в письме к Олегу обмолвился, что страстному Бунину (уже давно немолодому) не хватало этой страстности в жене Вере Николаевне Муромцевой, и пожалел о её «холодноватости».

Но гораздо важнее было письмо от 17 апреля 1959 года: «Настаивая на связи Бунина с Толстым, Вы правы, связь есть, конечно, даже в самом складе описания, но есть и огромная разница, о которой вы не упоминаете: духовный мир – совесть, человеколюбие, сочувствие обездоленным, сострадание, чувство греха и ответственности перед Богом – этого у Бунина почти нет, а у Толстого в его душе как раз и занимало громадное место… Потому-то Толстого и раздражали бунинские дождики»,

То есть чрезмерное описание природы.

После разговора мы по просьбе Ольги Васильевны вышли на улицу и пошли вдоль дач, удаляясь от следующей за нами камерой. Мы говорили, вспоминали нашу молодость, нашу жизнь теперь, а Юра снимал и снимал нас, и эта прогулка, эта близость с Олегом запечатлены в фильме.

Олег тогда надписал мне свою новую книгу «Литература русского зарубежья»:

Дорогому Игорю с нежными воспоминаниями о «золотом веке» нашей литературной – и не только – молодости. Твой Олег. В день ТВ 27/Х 96 г.

Этот наш проход по улице Довженко стал последней встречей с Олегом. После неё мы еще звонили друг другу, и однажды накануне 9 мая – святого для нашего поколения дня – Олег долго говорил со мной. А на следующий день его не стало, он мученически принял смерть в загоревшемся своём доме. Пожар не оставил ничего, кроме пепла.

И в том числе от знаменитой картотеки.