На своем языке

На своем языке

Стихи

На литературной карте России Воронеж занимает особое место. Стоит ли говорить о Кольцове и Никитине, о Бунине и Платонове, о гениальном Мандельштаме, наконец? Все это Воронеж.

Какой он сегодня? Есть ли особая воронежская эстетика? Не думаю. Литературная школа? Тоже вряд ли. В первую очередь поэтов, чьи стихи представлены вашему вниманию, объединяет молодость, принадлежность к одному поколению. Младшему из нас, Павлу Сидельникову, — двадцать. И все-таки есть что-то помимо этого. Дружба. Общий воздух — мандельштамовский, черноземно-лесостепной. Схожий ритм лирического дыхания.

Центр нашего притяжения — поэт Зоя Константиновна Колесникова, литературное сердце Воронежа.

С годами мы стали независимее друг от друга. У каждого сформировались свои принципы и предпочтения, с которыми все труднее живется и пишется. Это неизбежный и, кажется, вполне правильный путь.

Дарья Князева, Анна Ковалёва, Павел Сидельников, Сергей Рыбкин и Павел Пономарёв — участники Форумов молодых писателей России, стран СНГ и зарубежья, авторы толстых литературных журналов.

Надежда Третьякова и Антон Шамраев в этом смысле выглядят чуть скромнее, но это нисколько не портит их стихи. Наоборот: неискушенность, часто идущая рука об руку с внутренней сосредоточенностью, дает свои результаты.

Главное же в том, что поэзия для многих из нас остается смыслом жизни, помогающим не сойти с ума и верить в завтрашний день.

Василий НАЦЕНТОВ

Дарья КНЯЗЕВА

 

* * *

Полое солнце дремлет в озябшем воздухе:

белая-белая-белая даль без просини…

Черная сеть наброшена на рыжину.

Мне бы молочную стынь киселя небесного

в пригоршню зачерпнуть.

 

Мне бы собрать про запас золотого, медного,

чтобы оно до весны истекало светом бы

в выпотрошенном дому.

Но я стою посредине безлюдной улицы

и ничего из этого не пойму.

 

И ничего не могу. Только ждать и щуриться,

как бы оно само разошлось во мне —

полое солнце, простертое бледным куполом, —

в начисто обескровленной глубине.

 

* * *

Арестовали парк до выяснения…

Но мирно улыбается осеннее

седое солнце теплым воскресеньем:

мол, не беда, никто не виноват.

 

А в листопадно-траурные салочки

охряные пронзительные бабочки

гоняют на подсоленном ветру

и сиротливо грудятся в углу.

Снаружи за решеткой бродят парочки

и с завистью, с досадой смотрят, как

среди клеенок и шпатлевки баночной

 

торчат петрово-водкинские мальчики

(чугунные, возвышенные над!)

за перекрашенными прутьями оград.

Анна КОВАЛЁВА

 

* * *

Лист калины коснулся щеки:

— Я не сплю.

 

Привет,

я тоже не сплю.

О нежном и тонком,

спасибо, я помню.

 

У тебя пожелтели края.

Ты себя береги.

Эту тонкую грань

между холодом до

и холодом после.

* * *

глаз укрытый вздрагивающим

веком

неспокойный ребенок под одеялом

 

внутри —

розовое

укромное

утробное гудение жизни

сладкое отсутствие ее цели

каникулы сердца

 

сон последний на вираже

первой мысли

передние колеса над обрывом

 

нет

не просыпайся

живи внутри

и не знай

что в мире прямо сейчас

происходит полное затмение

твоего взгляда

Павел ПОНОМАРЁВ

 

* * *

Я припомнил все, что будет завтра:

Будет сын. И дерево. И дом.

И жасмин второй раз под окном

Зацветет, когда наступит завтра.

 

Завтра не наступит никогда.

Вынесены прошлого уроки,

Вынесены собственные с(т)роки —

Вынесен, исполнен приговор:

Дедушкин жасмин снесен на мусор.

 

Господи, пусти меня во двор —

Там теперь господствуют чужие.

Там когда-то деда с бабой жили,

Там я листья в горсти собирал.

 

И штакетник обернут в металл

Листовой. Пожмем друг другу руки —

Продан двор. И дом. Из дома внуки

Выбегут, играя в города, —

И в дальний путь на долгие года.

 

 

* * *

И кажется — эта зима не уйдет,

и кажется — будет снег.

Но бредит слабеющий мартовский лед,

и тает разбитый след.

И слово на воздухе талом мертво,

и слову спасенья нет —

да светится льдинками имя Твое,

да при́дет сегодня снег!

Да будет и воля, как на́ небе, здесь;

но если в чем есть вина,

то хлеб наш насущный дай нам днесь

и до́лги остави нам.

 

И кажется — больше никто не умрет,

и кажется — смерти нет.

 

Ломается,

мается

мартовский лед,

и тает,

и тает снег.

 

 

Павел СИДЕЛЬНИКОВ

 

* * *

А стихи без рифмы — «Это, —

Говорил, — уже эссе».

Т. Полетаева.

Памяти А. Ц.

 

На своем языке,

как черноголовый щегол-недоучка,

издавать звуки, понятные одному себе.

 

Это ли не счастье —

ежесекундно заглатывать воздух

и предвкушать собственное дыхание

в надежде, что нечто изменится?

 

Изменится, если —

проснувшись воскресным утром

во время восхода сентябрьского солнца —

кровать, на которой лежал вчера,

сегодня — окажется новой.

 

Недоумевая,

нащупать руками-крыльями

свои клеенчатые глаза.

Точка зрения —

комнатная пыль, в которой

и жизнь, и смерть — одно и то же,

если посмотреть под правильным углом.

 

Не оттого ли

человек говорит на своем языке,

чтобы ему повстречалось чудо?..

 

…и миг неимоверный как свидетель

другого неизведанного края,

где жизнь не началась сначала,

где смерть не кончилась еще.

 

* * *

…и в моих руках —

чистая тетрадь,

перышко пушистое,

пятнышко родимое.

 

Так музыка стучится невпопад.

 

И слышит, это слышит

старший брат,

живущий за пределами России,

где не топочут часики стенные,

 

но русскими словами говорят.

 

Надежда ТРЕТЬЯКОВА

 

* * *

К полувеку полувек

Прирастет — что проще?!

Полулёд и полуснег

На реке за рощей.

 

Полуправду, полусны —

Всё размоют реки,

Полные ладони тьмы

В нашем странном веке.

 

Полуголая звезда

Под веслом усталым.

Мне вода сказала: «Да», —

И меня не стало.

 

* * *

Мне не взлетается. Нет, никак…

Хоть невесомость дана рукам.

Как будто каждый мой легкий шаг —

Не в небо. В пропасть. А там — тоска.

Тоска по лету, теплу ночей,

По зазеркалью неспешных рек,

И ты свободен, и ты — ничей,

А значит, станешь моим навек…

И небо вымокшим решетом

Прольет дожди на твои следы.

И нам покажется, что потом

Случится счастье, где я и ты

Бежим по краю, по острию

У самой пропасти… не спеши…

Но нам лишь кажется…

 

Я стою

На пепелище своей души.

 

* * *

Подала тебе сонные руки —

Беспокойно целуют уста.

Словно знают о скорой разлуке,

Словно чувствуют — ах, не та…

 

Занавески едва коснешься —

Багровеет в тиши рассвет.

 

— Ты однажды ко мне вернешься?

— …Нет.

Сергей РЫБКИН

 

Перекресток тревог

I.

пятнадцать градусов тепла,

двенадцать градусов в бутылке

темно-зеленого стекла,

голландский сыр наколот вилкой,

и не скажу, что жизнь была

лошадкой темной, тенью пылкой

зажженной спички у лица,

 

курю забытые окурки,

смотрю на звездные обмылки,

какие-то вдали утырки

словами целятся в меня

и удаляются, я их

слова со злостью повторяю,

как будто бы во тьму ныряю,

в безлюдье завтрашнего дня

 

II.

к утру остывшая земля

пуста, и после сна тревога

в груди такая! выдох — …

и успокоюсь понемногу

из комнаты придется выйти —

в другую комнату войти

 

иди, мой миленький, иди

наружу

 

III.

приду домой, сгорев в поту

от спешки, от побега с поля

проигранной войны в быту

и от бессмысленности боя,

война вблизи-издалека —

во мне, в стране, в себе самой,

о Лета, долгая река,

отлей мне боли ледяной

 

темнеет,

шум оконный стих,

движенье сумерек, Гертруда!

и ничего страшнее их

не принимаешь в ту минуту,

ты словно ими был захлестан

в тревог своих же перекресток

 

IV.

вот жизнь,

казалось, что ты сломлен,

метафора уже во рту,

и чувством смерти остановлен,

произноси же немоту,

произноси-произноси —

иже еси на небеси —

 

ты есть, и ты — один

из нас,

мы принимаем

Антон ШАМРАЕВ

 

* * *

Костры? Так давай о кострах, чтоб короче и ярче,

да чтобы вода, и туман над водой, и глаза

вязало от чая, как будто пред ними маячит

большое и важное, а присмотреться нельзя.

 

Да не к чему и ни к чему, но зато под ступнями

пырей и куски чернозема, а прожитый год —

семнадцатый вроде с начала, а то и с конца, кто же знает,

куда занесет.

 

 

* * *

Тяжелые веки, и век не сулит перемен

серьезнее перетасовки былых декораций.

Нельзя перебрать, и уж точно нельзя перебраться.

И ты напрягаешь гортань, но давно онемел.

 

Потом за стеной затихает последний пророк,

а ты барабанишь по трубам и требуешь шума;

но глухо.

За что зацепиться и что побороть —

ни взять, ни придумать.

 

 

* * *

Хочешь писать что-то важное.

Но слова дробью отскакивают от бумаги,

разлетаются по комнате,

бьют фужеры,

оставляют трещины в окнах.

 

Вокруг только стекло

и висящее в каждом шорохе:

куда

ты

лезешь?..

 

Василий НАЦЕНТОВ

 

* * *

Или ветер, как наше безумье, неистов,

а листва ураганом кружи́тся, как пламенный остров,

все сбежавшие — слезы —

аполлоновки,

капли на ветках,

дробь, вибрация, трепет.

 

Боль твоих поцелуев —

пурпурный, алый;

как крыльями, машешь губами,

улетаешь, уходишь, гудишь

пароходом осенним,

отчаянным, сильным.

 

Нервов хрустальный букетик.

Застывший фонтан одиночества.

Брызги событий.

Уходите скорее и помните, будьте.

 

* * *

Вровень с веком:

и подробна его перебранка,

и услужлива, как пионерка, —

вздернут носик,

и косы крест-накрест.

Уходящая Годдар.

Стальной, словно сердце, рассвет.

 

Картинка застыла, но в дальнем углу —

дребезжанье, и хохот, и пальцев сухой перебор —

пробегает, как дождь, —

скальной ящеркой,

буквой картавой —

и теряется в мягкой воде языка.

 

Здесь грехи, как ночные кошмары, бездомны,

рот, как пламя, — в неоновой нашей постели,

как цветок одинокий,

как дырка в затылке любви.

 

р-р-р кати́тся

поклоны осеннему небу

россыпь слез

в озоновых платьицах

в предгрозовом напряженье

в разлуке

распаде

клавиш вязов и ясеней

пауз платанов больных

 

Как потом разлагается этот рисунок!

Кожа, кости, впечатавшись в контур пространства,

звенят от соленого ветра,

как скелетик над дверью —

беззубый, смеющийся,

накрытый стаканом оркестр.

 

Я себя предаю,

я, забывший себя, собираю осколки,

как в детстве бутылки:

из-под водки двенадцать копеек,

из-под пива — по пятьдесят.

Я — подрамник истории,

струсивший циник и бабник,

Мнемозина, мне горько и больно,

и страшно,

и страшно,

и страшно,

и так хорошо!

 

— Ляг в ладонь, как листок на осеннюю воду,

и плыви, сочиняя последнюю оду.

 

Распустившись на ниточки, глобус

цветет, как суровая роза.

И подхватит, как страсть,

как волненье, мерцанье и робость, —

и предательство этой земли,

и ее благодарность.