Журнальный мир

Лозоходцы

Так видят руду сквозь прозрачное чрево земное.

Так смотрят на солнце, а слышат гуденье огня.

Змеящийся воздух изъеден коррозией зноя,

И ос вувузелы в осоке высоко звенят.

Так рыбу выводят – уже на крючке – ощущая

Её полупойманность нервной, натужной лесой.

Так мчатся по встречке на чашку небесного чая.

Так, в лес уходя от погони, петляет косой.

Так мерит былая больным, обезлюбевшим взглядом.

Так дети, играя, случайно находят ключи

От дверцы за гранью…Заходят… Далёкое – рядом.

Так память о прошлом порой потрясённо молчит.

Так снится под утро столетним в тумане деревня,

Легка и бесклёкотна снов журавлиная вязь.

Вот так и живём и плетём – и неровно, и верно,

то матерной сказкой, то словом высоким давясь.

Беспилотное

Мене, мене, текел, гелий, упарсин.

Много лет тому назад и много лун

Он созрел на ветке, цитрус-цеппелин,

И уплыл в туман, молочный, как улун.

Кистепёрым махолётам не чета,

Верхоплавкам атмосферным форы дал,

От падения спасает высота,

Сам икар себе и сам себе дедал.

На приколе, на прицеле, на цепи.

Что за ржа суда в сухой заводит док?

Водоплавай, не летай и не глупи,

Эй, сарынь, давай, на кичку, пар – в гудок.

Бродят в гавани бездомные огни.

– Далеко вам? – Да на выселки, подбрось.

– Эй, трансформер, коль свободен, то мигни,

Крибле-крабле, шестерёнка, полуось.

Как сказал один заслуженный семит,

Оказавшийся, к несчастью, не у дел,

«Этот локус даже полный безлимит

Превращает в оголтелый беспредел».

Шар снаружи, но амфибия – внутри?

Философским пароходом – за бугор!

Сколько ручку ты судьбе ни серебри,

Но её не объегоришь, кьеркегор.

Он заходит в порт с эскортом афалин…

Бортжурнал. Пока не полный, но абзац:

«Упадает беспилотно цеппелин,

Улетает мой бесплотный пепелац».

Итака

Чуть слышно секунды в эонах стрекочут-токуют,

За край ойкумены устало утечь потакая.

Кто в сердце таскает по свету итаку какую,

Не светит тому лет уж десять итака такая.

Что время? Циклоп, не сметливей слепца Полифема?

Ты славно провёл его, волче, в овечьем обличье,

То присказка странствий, она же, в девичестве, тема.

А рема – ремарка, и небо щебечет по-птичьи.

Портрет имярека не равен стал сумме деталей,

Плодимых эпохой, где квантами памяти – мемы,

А мнеме¹ цела, как в ракушке уснувшая гемма,

В шкатулке Елены (камео). Троянских баталий

Беззвучно кино, и сирены совсем безголосы.

Какое койне, где словарные гнёздышки свиты?

Как птицам, сидящим на ветке одной изоглоссы,

Кормить семенами птенцов своего алфавита?

Шагреневость карты, прокрустовость веры и правил…

Пройдя сквозь кротовые норы эгейского карста,

Находишь лишь то, что забыл, а не то, что оставил.

Она и причина расстройства, она и лекарство.

Молоко

На промёрзлом дворе собирают вороны кворум.

Ценз оседлости птиц на повестке сегодня? Или

Раздраконена стая горластым, крикливым спором –

Оскудели ли руки, которые их кормили?

И кормилица здесь, но сегодня же вторник, верно?

И как пить дать, приедет, за так, за живёшь здорово,

Раздвигая пространство двора, с молоком цистерна,

Коей хочется думать, что нынче она – корова.

Эта очередь лиц из сословья видавших виды –

А постой с ними рядом – ещё и слыхавших слухи –

Перемелет в неспешной беседе печаль-обиды,

Полувздохи согреются в снежно-молочном пухе.

А потом час пробьёт, птицы смолкнут, и станет тише.

И блеснёт солнца луч, от стекла отразившись остро,

Анфиладою лет приближаться к последней нише

По домам разбредутся молочные братья-сёстры.

Донное

По радио утром сказали: «Достигли дна» –

И город накрыло солёной морской шугой.

Вполне атлантидно под нами плывёт страна,

И мы кессонно не знаем такой другой.

Кто ласты клеит, кто жабры себе растит,

А солнце вверху в абажуре из снежуры.

Молчи, непечатных знаков копя петит,

Пока на соседних звёздах цветут миры.

Оксюморительно видеть сухим сырьё:

В подводном царстве нелепо играть с огнём,

Но только всё чаще ты слышишь, как ё моё,

Крепчая, становится этаким общим ём.