Журнальный мир

Роман (Рамиль) НИЗАМИЕВ родился в Томске в 1956 году. Здесь окончил среднюю школу. Работал фрезеровщиком, токарем, дворником. Посещал литобъединение «Родник», которым руководил Б. Н. Климычев.

«Начали читать по кругу, – вспоминает участник объединения Александр Таразанов. – Рядом сидящий товарищ стал читать свои стихи. Все, кто там был, внимательно его слушали, а когда он закончил, кто-то даже ему захлопал. Стихи живые – так я подумал. Потом несколько раз встречал Романа возле «Киномира». Он там убирал территорию. Дворничал. Говорили про жизнь, но не о стихах. Потом мы с ним как-то потерялись. Очень жалею».

Он нечасто появлялся на поэтических тусовках. В стихах его были погрешности, недоработки. Но все, кто его слышал, сразу понимали, что перед ними настоящий поэт. И стихотворения его были именно настоящие.

Публиковался он немного. Напечатался в газете «Буфф-сад», в журналах «День и ночь», «Сибирские Афины», «Начало века», в коллективных сборниках.

Мы даже не знаем даты его ухода из жизни. Можно лишь сказать, что его больше года нет на этой земле. И мы были бы благодарны тому, кто сообщил бы нам подробности о жизни и смерти поэта.

* * *

Звездой томится летний вечер,

В тумане скрылся травный лог.

Накинув свой пиджак на плечи,

Один я вышел за порог:

Приятно в сумрачной прохладе

Мне взгляды скромные бросать

Туда, где божеской отрадой

Заря струится в небесах.

Бреду тропинкой чуть приметной,

В себя ушедший ото всех,

А вдалеке такой приветный,

Как лёгкий звон, девичий смех.

Куда иду? Я сам не знаю.

Как получилось? Чудно мне –

Пришёл туда, где, свечкой тая,

Мерцает свет в твоём окне.

* * *

Прожить в любви остаток редких дней,

Принявши к жизни светлое причастье.

От заморозков слаще и нежней

Багряных зорь рябиновое счастье.

Посудина небес наклонена,

И льётся нескончаемая радость:

Воздушного осеннего вина,

Закрыв глаза, вкусите лёгкий градус.

Навек, что было, поросло быльём,

Как самых дорогих – возлюбим ближних,

И мы с тобой, мой друг, ещё споём,

Вальсируя на танцплощадке жизни!

* * *

Если я не увижу Вас больше вовек

И в глазницах пустых моих высохнет соль,

Кто поправит мой, вами загубленный, век,

Жесточайшую сказку и вытравит боль?

Я бродил по следам африканских быков,

Для себя по терновникам жертвенник нёс,

Пил на шкурах оленьих горячую кровь,

Зажигая на бубнах шаманских вопрос.

Я богам под сияньем полярным кричал:

«Укажите тропу мою торную к ней!».

Только там, наверху, кто-то тайно молчал

И играл позолотой магнитных камней.

Я устал и ослеп, слаб и немощен стал,

И, когда ты явилась меня пожалеть,

Я тебя, дорогую такую, прогнал,

А иначе зачем я свивал свою плеть!?

* * *

Нам в окно алмазной пылью

Сыплют бледные метели.

Из пиал персидских пил я

Крепкий чай твоих камелий.

Блики алые играли

На зеркальном пианино –

Жёг желанные кораллы

В саламандровом камине.

Целовал в ресничной пади

Хризолитовые очи.

И мерцал всю ночь в лампаде

Фитилёчек поплавочный.

* * *

Ты со мной, закипающе смелая,

Огневая – лесной пожар.

В страсти, в ярости, мелом белая,

Кинешь слово острей ножа.

Будь Медузою, стань Горгоною!

Взглядом жгучих очей убей!

Отрави ядовитой короною

Из шипящих, змеиных кудрей!

Мне не встретить другую такую,

Если я, средь геройств и драк,

С восхищеньем минуту-другую

Забываю, что я твой Геракл.

* * *

Умолк скороговорчивый камин,

Отшелестело пламенное знамя.

Мы неумело от себя таим,

О чём молчим простуженными днями.

Не зябни, милая. Горячий шоколад,

На плечи пух – дыханье Оренбурга.

Глядим в окно. Там месяц смотрит в сад,

И дымно дышит печками округа.

Не поскребётся старожилка-мышь,

И сводит скулы свет лимонно-горький.

А на дворе не наш с тобой малыш

Несёт ледянки на чужие горки.

УДАЧА ПТИЦЕЛОВА

Такое счастье не приснится.

Стою под радугой-дугой,

В одной руке держу синицу

И, крепко, журавля – в другой.

Глядят журавль с синицей в небо,

В руках моих они пока.

И каждый думает: «Эх, мне бы

Нырнуть с разлёту в облака».

Я призадумался немного:

«Какая жалость, вот беда!

А ну вас, милые, ей-богу,

Летите, птицы, кто куда!»

Ведь воля так пьянит и манит,

И так зовёт, что хоть убей!

И трепыхается в кармане

С крылом подбитым воробей.

ССОРА

– Охолонись! –

С петель я выбил дверь.

Башкой в ведро с колодезной водой.

А мать отцу:

– Ну, старый, чисто зверь!

Чай, сын тебе, кровиночка родной!

Вот батя! До печёнок достаёт.

А впрочем, сам я тоже гусь хорош!

Мать полотенце тихо подаёт,

А в голосе вот-вот заплачет дрожь.

Украдкой из коробки валидол,

Гляжу, отец бросает под язык

И взгляд уводит свой куда-то в пол.

Таким его я видеть не привык.

О Боже! Как стары отец и мать!

И в горле у меня растёт комок.

Чуть скрипнула под ним его кровать:

– Ты уж того, прости меня, сынок…

Прижать к себе – родней и ближе нет,

А может, в ноги кинуться бы мне.

Я подошёл, присел на табурет…

– А вот ещё был случай на войне…

* * *

Одинокий, на пляже осеннем сижу

Средь бутылок и рваных газет,

И коротким прутком на песке вывожу

Омерзительный автопортрет.

Как цыплята по блюдечку, бисерный дождь

Задробил, опостылевший враз,

Приподняв воротник, полусогнутый, прочь

Я пошёл по пути своих глаз.

С тяжким грузом годов, невозвратных потерь,

Ожиданий и серых одежд

Я с трудом открываю дубовую дверь

В Департамент угасших надежд.

Там сияют «радушных» улыбок лучи,

Нет за пазухой скрытых камней.

Там чиновник торжественно, нежно вручил

Мне верёвку и мыло «Камей».

* * *

Чего уж там – бутылку мировую!

О том, что было – навсегда молчок.

Я наспех рву закуску мировую:

Редиску, помидоры и лучок.

Мы длинную скамейку оседлали,

Избушек окна розово блестят.

А где-то за рекой, за дальней далью,

Над лесом трепыхается закат.

И десять лет, как год один, промчались,

И были муки, ревность, мордобой.

И вы тогда с Наташкой обвенчались,

А я тогда ушёл в глухой запой.

По рубчику налитые стаканы,

Сопя, лучок обмакиваем в соль,

Я глупо улыбаюсь, полупьяный,

А где-то в сердце тихо ноет боль.

* * *

Вы в какой задержались таверне,

О друзья моих искренних лет?

Лишь кукушка за крашеной дверкой

Мне невнятно кукует в ответ!

Было так хорошо на пирушке

Слышать песен весёлый задор!

За шипучей и вспененной кружкой

Ни о чём завести разговор.

В синеватой прокуренной зыбке,

В пылком хаосе яростных слов

Принимать старой дружбы улыбки,

И внимать хрипотце голосов.

На заре замечать с удивленьем,

Что светильник червлёный потух,

Вдалеке в полусонном селенье

Кукарекает звонкий петух.

Где вы? Где, мои милые лица?

По каким разбрелись берегам?

На часах заржавевшая птица

Бездыханно свалилась к ногам.

* * *

Мы уходили из родного крова,

Хотя в душе немножко было жаль,

Когда, прощаясь, пёстрые коровы

С тоской мычали в сумрачную даль.

Давным-давно на жизни перекрёстках

Мы распрощались ветрено, легко,

На горизонтах праздничные блёстки

Куда-то нас манили далеко.

Потом всю жизнь, захлёбываясь, пили

Мы грусть-печаль из ковшика судьбы.

Нас всюду обволакивало пылью

Из накрест заколоченной избы.

Я уйму чувств в дорогах поистратил,

Но образы из памяти не стёр;

Мне чудятся объятья милых братьев

И звёздные глаза моих сестёр.

И долго их родной и милый говор

Внимать уставшим сердцем я готов.

Но по ночам я слышу снова голос

В немой дали тоскующих коров.

* * *

В душе, надеясь, верую. Ведь ибо

Кто верует, тот навсегда блажен!

Не предрекай мне скорую погибель

На самом интересном вираже.

Не говори, когда простое счастье

Мне греет грудь сияющим лучом,

О том, что разорвёт меня на части

Крутое и жестокое волчьё.

Не говори, что, бесконечно каясь,

Кромешный пламень языком лизну.

Не забывай, ведь я живой покамест,

И кто мою измерил крутизну?

Публикацию подготовил

Георгий Торощин