Журнальный мир

* * *
Сохрани мою речь в никогда,
Карлсон-Карлсон, весенняя птица.
Мы не знаем, что с нами случится,
если завтра уйдут холода.
Сохрани мою речь в никуда,
это место надёжнее сейфа.
Это шкафчик в небесном бассейне
и комета в отсеке для льда.
Этой речи – пропасть на века б,
Карлсон-Карлсон, каркуша и хрюша.
День за днём созидая и руша,
постарайся не делать бэкап.
Муми-тролли бегут по полям,
от пропеллера волны и вихри,
разбегаются тофслы и вифслы,
еле-еле прикрывшие срам.
Целься метче, малютка Эрот,
постарайся в последнем сафари.
Мы с тобою работаем в паре.
Мы, наверно, единый народ.
Сохрани мою речь в никому,
с ерундой, заиканьем, икотой,
и не перчи ни тэтой, ни йотой
нашу пресную чистую тьму.

* * *
За рекой курлычут кукрыниксы,
небосвод обмяк от свежих ран.
Это значит – в дальней загранице
наш боец заходит в ресторан.
Айне брецель, айне винер шницель,
прочее такое айнэнэ.
Родина вполглаза полуснится
и герань топорщится в окне.
Как его по батюшке, не знаю.
По легенде – Зигфрид или Тиль.
Уши тонут в голубом Дунае,
но Итиль мы не сдадим в утиль.
Есть ещё и реки за Итилью,
вон и Обь мелькает вдалеке.
Родина дала нам рукокрылья
и способность спать на потолке.
Временами хочется разныться,
но слезинку, слов не говоря,
смахивает птица-кукрыница
крылышком, как лист календаря.

* * *
Коротышку не берут на борт,
потому что нынче на борту
эльфы-гвельфы водят хоровод
и глядят в морскую пустоту.
Щедро льются древние меда,
золото волынщику за труд.
Эльфы не вернутся никогда,
оттого и лишних не берут.
Коротышка хочет на войну,
обнимает швабру за цевьё.
Коротышка воет на Луну
и, конечно, хочет на неё.
На чужие свадьбы не спеши,
нынче лён посеешь, завтра мак.
Паруса для рослых и больших.
Пропасти для зрячих, только так.

* * *
В личной жизни дойдя до точки,
девушка лет сорока двух
фотографирует цветочки
в сопровождении двух старух.
Вот одуванчик, он поучителен:
до чего листва его зелена,
до чего жёлтый его мучителен,
до чего легка его белизна.

* * *
Вот большой мужик на самокате,
белобрысый мальчик впереди,
голова на животе у бати.
А над ними, только погляди,
то ли голубь вьётся, то ли сойка
пролетела, то ли птица дрозд.
Их из леса высыпало столько,
не хватило всем любви и гнёзд.
Он руками сына взял за плечи,
а ещё руками – на руле,
а ещё руками – делать нечего,
и сирень кипит по всей земле.

* * *
никого не будет в доме кроме
жалюзи и двери на балкон
только раздаётся в моссельпроме
колокольный малахольный звон
будто мы чего-то не купили
позабыли нужное в дому
и молились мы не по псалтири
образу условно твоему
талисману свитому из марли
слепленному из аптечных ват
персонажу из вселенной марвел
чудо-женщине для октябрят
в духоте июня и июля
и поныне после стольких лет
божье имя как сгущенье тюля
выпадает снегом на паркет

* * *
Живу, особенно не парясь,
пока весь мир горит огнём.
Три слова – мене, текел, фарес –
мне помогают день за днём.
То деньги взять из банкомата,
то воду превратить в вино.
Три слова, даже и без мата –
и всё на свете мне дано.
Ты неприступна аж на зависть,
но я пришёл и говорю
три слова: «мене, текел, фарес»,
что значит: «я тебя люблю».
Как восхитительны три грани
бесхитростного бытия:
чуть покрасневшее в стакане
вино, и женщина, и я.

* * *
Никого не узнаёт,
будто бы уже в предсмертье.
Васю путает и Петю.
Фролу говорит «Федот».
А как дивно он поёт,
может даже Casta Diva,
но за досточкой мотива
никого не узнаёт.
Так-то он здоров, как чёрт,
может съесть зараз ягнёнка.
Шоколад от Вилли Вонка
лопает, как бегемот.
Так-то он смехач, ловкач,
он бывал на свадьбе дружкой.
Он с соседями за кружкой
наблюдает важный матч.
Угловой у чьих ворот?
Кто бежит из центра поля?
Человек рождён для боли
или всё наоборот?

* * *
после жизни книжка для гадания
наугад открытая страница
самого расхожего издания
третья сверху и шестая снизу
каждый ёжик суслик и так далее
допьяна напоенный смиреньем
стать хотел бы книгой для гадания
и слегка завидует деревьям

* * *
Обязательно позвони создателю,
не пугайся длинного гудка.
Позвони осознанно, бессознательно.
Пусть номер сама наберёт рука.
Позвони в его гарантийный сервис,
время ожидания восемь минут.
Позвони создателю на Север.
Там дымы гуляют и песни поют.
Там одиночества край медвежий,
песня зверобоя и рыбака.
Позвони пожалуйста, будь вежлив.
Не приходи без звонка.

* * *
Сгорая, спирт похож на Белый дом,
рекламный постер сигарет «Парламент»,
и чудится, что снова нами правит,
не приходя в сознанье, царь Додон.
Сгорая, спирт похож на Близнецы –
такие башни из стекла и стали.
Они стояли, а потом упали,
и многим в них настали звездецы.
Сгорая, спирт походит на тайгу,
которой мы немало попалили.
А что недопалили, то спилили,
зато уж не достанется врагу.
Да чтоб я помнил, как тот спирт горит!
Я два столетья не ходил в походы,
не жёг костров на коже у природы
в сопровожденьи ветреных харит…

* * *
Здесь медный бык, в котором я горю
и всё горит, весь город в табакерке.
Не удивляйся, если к сентябрю
не будет здесь ни лесенки, ни дверки.
Игрушечную даль заволокло,
бросают свой хитин автомобили
и верещит кукушкино сверло:
а голову вы дома не забыли?
Я всё забыл, и форму, и дневник,
часы «Полёт» посеял в чистом поле.
А голова моя в ряду других
смеётся у тебя на частоколе.

* * *
Я проведу тебя в музей Москвы,
я покажу тебе музей Чикаго.
Туда билетов не дают, увы,
но у меня есть прочная бумага.
Такая бронь – огонь её не тронь,
такая хронь последнего разлива.
В саду её возьми и захоронь,
и вырастет то яблоня, то слива.
Я знаю, ты ведь не была в Москве.
Нет, не проездом, а на самом деле.
Не поскользалась на живом черве,
и голубята глаз твоих не ели.
Сюда билетов не дают, увы,
здесь круглый год шиповник пьют из фляжек.
Я отнесу тебя в музей совы
и с сёстрами поставлю на стеллажик.

* * *
Пожилой, курящий, в серой шляпе,
а всего-то чуть за сорок лет.
Почему-то думаю о папе.
Вот и нет. Он почвенный поэт.
Он, пожалуй, небольшого роста,
у него в запасе много слов
и зовут его до боли просто:
может быть, Владимир Соколов.
У него в руке четыре розы
и одна упала. В целом пять.
Как ему осточертела проза!
Надо поскорей её издать.
Вот тогда он дачу перестроит,
с жаркой печкой встретит холода.
На дворе искрится рубероид
и дрова кемарят как года.
Чувствуется нежная истома
в этой обречённости немой.
Посмотри, как к шестьдесят шестому
прислонился шестьдесят седьмой.

* * *
У оранжевого устья,
в марсианском захолустье
белорусский городок
тянет к солнцу хоботок.
В этой местности прохладно,
потому что солнца мало.
Бульба вырастет и ладно.
Свёкла зрела и пропала.
Буря пыльная накатит
и привидится, что прадед
перед смертью улыбался:
«скоро будем жить на Марсе».
Вижу домики вприсядку,
вижу низкую лошадку.
Белорусский городок,
возле сердца холодок.

* * *
Вдоволь насвергался чужих богов
Аристарх Семёнович Пирогов
до того, что даже своих не стало.
Он стоит у голого пьедестала.
На картонке он продаёт за рупь
вялую морковь и цветные маски,
а в соседней луже – такая глубь,
что нырнёшь, а вынырнешь на Аляске.