Журнальный мир

ОДИНОКИЙ

Одинокий – это фамилия у него такая.

Иван Алексеевич сидит на крылечке старой, чуть покосившейся, небольшой деревенской избы в ватнике-стёганке и синей шерстяной динамовской шапочке. Рядом с Иваном Алексеевичем лежит собачка, маленькая рыженькая, лайка карело-финская, Гаммой зовут, – прибилась она к Ивану Алексеевичу вот уже две недели как: так вместе и живут. Хозяева бросили её, не забрали с собой в город, старая стала, а в городе с ней проблемы будут, специальную службу надо будет вызывать, чтобы усыпили, а тут, в деревне, бог приберёт.

Наступил ноябрь, последние дачники уезжают в город домой, скоро снег ляжет. И Табункины, и Загоруйко уезжают, это соседи Ивана Алексеевича Одинокого. Хотя они и через несколько домов от Ивана Алексеевича жили, но по-деревенски всё равно – соседи: ближе-то никого нет. Они на машинах, побросали в них барахлишко своё самое необходимое, дома заперли, и – до следующей весны. Вот так некоторые пенсионеры теперь и существуют: зиму в городе, лето в деревне. Загоруйко настаивает:

– Иван Алексеевич, едем с нами. Не дело это – ты тут один остаешься. Едем – место в машине у нас есть.

Чувствует Загоруйко, что может беда случиться.

– Нет, нет, нет, соседи дорогие, – отнекивается Иван Алексеевич, – за мной дочка не сегодня-завтра приедет. Я же уже жду её. Должна была ещё вчера приехать. Да и какой же я один? Вон напротив тётя Нюра, и ещё бабушка старенькая в конце второго прядка живет. Так что мы тут ещё поживем.

– Ну, смотри, Иван Алексеевич. Ты бы дал нам телефон дочери, мы бы в город-то приехали, позвонили ей, проконтролировали.

В деревне связи не было – чтобы связаться по мобильному, надо было выходить на трассу, а до неё три километра.

– Нет, нет, нет – она не велела. Сказала – приедет.

И Табункины, и Загоруйко с недоверием смотрят на Ивана Алексеевича: чувствуют они, что никакая дочка за ним уже никогда не приедет. Видели они, кто месяц назад привез сюда этого Ивана Алексеевича, и всё они по-своему поняли. А привезли его сюда, в деревню, два молодых человека совершенно бандитского вида: в черных бейсболках, в наглухо застегнутых кожаных косухах, в высоких армейских ботинках. Затащили в эту избу небольшую, давно уже, видимо, для такого дела приготовленную, две сумки здоровенных да два чемодана, из поленницы дров в дом натаскали солидно, у печки свалили, да в сарай – две канистры с керосином. В конце сентября ещё это было.

Один из них зашел к Загоруйко и вежливо так попросил:

– Вы уж присмотрите за дедушкой пару дней, дочка к нему приедет не завтра, так послезавтра. Сейчас она ремонт в новой городской квартире заканчивает. Так что эта деревенская развалюха для дедушки вроде маневрового фонда на пару-тройку дней.

Так вот, уже больше месяца прошло. Несмотря на всю вежливость и обходительность, что-то не понравилось в поведении этих ребят и Загоруйко, и Табункиным – что-то было не так, как положено быть, во всей этой ситуации. Они даже обсуждали на другой день произошедшее, а потом уже пришли знакомиться к дедушке.

Иван Алексеевич тоже всё по-своему понял, правда, уже через пару дней, да только гордость не позволила ему на весь мир кричать от стыда, а ведь стыдно стало. Стыдно не за глупость и старость свою, а за дочку. И опять неправильно: стыдно было всё равно за себя.

Бабушек, про которых он помянул, тоже уже забрали в город дети. Пустая остается деревня, один Иван Алексеевич остается. И собачка с ним эта рыженькая.

Продовольственная лавка на колесах, фургон с глупой надписью на борту «Кушай дома», последний раз неделю назад заезжала: водитель Николай заранее всех предупредил, что в ноябре уже не будет в эту деревню возить продукты. Ассортимент у лавки на колёсах был невелик, наименований двадцать-тридцать, но все, что надо, – было: хлеб, растительное масло, сыр, краковская колбаса, бычки в томате, тушенка. А если особенного чего-нибудь захочется, то можно и заказать: водитель Николай услужливый мужик, привезёт.

Жену свою Иван Алексеевич Одинокий потерял год назад, отлетела она нежданно-негаданно вместе с ангелами, и остался он один в своей, ставшей сразу большущей несуразной, трехкомнатной квартире, которая еще его тестю, какому-то партийному бонзе советских времен, принадлежала. Одна дочка у него в Праге замужем, другая здесь бизнесом каким-то риелторским занимается. Только не складываются у него семейно-отцовские отношения с дочерями: и замужеством старшей Иван Алексеевич был не очень доволен, и бизнес младшей не одобрял. А больше всего не складывались эти отношения из-за того, что внучат у него нет и, видимо, уже и не будет никогда: одной дочери, Марии, что в Праге живет, пятьдесят лет, и другой, Юльке, которая бизнесменша, тоже уже за сорок – так что их пустопорожность воспринимал и характеризовал он, как бессмысленность и бесполезность. Но дочери его оставались убежденными и последовательными участниками движения «чайлдфри».

Несмотря на свои восемьдесят лет с хвостиком, был Иван Алексеевич до последнего времени мужчиной крепким и самостоятельным в том смысле, что обслуживал он себя сам полностью: и в магазины ходил, и за собой по дому убирался, и даже трусы с рубашками свои сам стирал. Была к нему приставлена какая-то женщина, социальный работник, которая и звонила Ивану Алексеевичу, и заходила домой, но он пока что отказывался от её услуг. Потому что раз, а то и два раза в месяц забегала Юлька, забегала не как дочка, а по-деловому как-то: проверит порядок в квартире, есть ли продукты в холодильнике и макароны с рисом в шкафчике, разберёт на вешалке сезонную одёжу, заберёт грязные простыни в постирушку и убежит. Ну, будто чужой человек приходил.

Было в её поведении что-то пацанское, а потому и комплексовала она перед батькой, что ничего девчоночьего не накопила в себе. Да и Иван Алексеевич тоже комплексовал: он стеснялся уже её попрекать, напопрекался за всю-то жизнь, а дочка Юля – просто не хотела обострять отношения, хотя любила она, конечно, папку своего до боли, но какой-то мужской внутренней любовью, которая наружу не выходит, без соплей!

В общем, крепкий мужик был Иван Алексеевич, и без проблем со здоровьем, и жить бы ему лет до ста. Только жизнь свои условия всем нам ставит. Через месяц где-то после смерти супруги догнал его инсульт, поначалу вроде не страшный, только рот на сторону перекосило и шепелявить стал немного, но совсем незаметно. А вот ещё через месяц второй уже шандарахнул, по-взрослому, то есть и в больнице месяц пролежал, и в санатории ещё месяц, но рука правая в норму так и не пришла, неправильно работает, не слушается, а главное: соображал уже плохо, и в памяти провалы образовываться стали. Успокоили его врачи: вроде как деменция это старческая, никуда не денешься, восемьдесят. А только всё, что было пять – десять – пятьдесят лет назад, отлично помнилось, а вот зачем в магазин пришел, за хлебом или за молоком – не вспоминается: хоть назад домой беги и проверяй – чего там не хватает! А то как-то раз на соседней улице заблудился, не мог понять, как домой пройти, пришлось у прохожих людей спрашивать.

Сейчас, сидючи на крылечке в деревне, Иван Алексеевич смутно начинал соображать, а кое-что даже и вспоминать, причем как что-то чужое, постороннее, его совершенно не касающееся. Весь прошедший год выстраивался в сознании как ряд картинок-кусков, обрывков старой испорченной киноленты, а вся картина произошедшего, которая из них складывалась, была какой-то посторонней или даже абсолютно чужой для самого Ивана Алексеевича.

Почему-то с самого начала вся эта история с квартирой, с обменом её, вспоминалась очень и очень смутно. Вот болезнь супруги, больница, операция, похороны – всё очень резко, контрастно, всё отлично помнилось. А дальше – туман, муть, будто расплываются во все стороны из головы мысли разные, а картинка не складывается, как ни напрягайся.

Вроде бы какие-то документы потребовались от Маши, старшей дочери, которая в Праге жила, переоформляли права собственности на квартиру. Маша пыталась тогда забрать его к себе, в Прагу жить, но Иван Алексеевич наотрез отказался. Это он помнил очень хорошо, потому что со скандалом каким-то грандиозным всё это было связано. В конце концов было решено, что он с Юлькой будет жить, съедется с ней – но почему-то так и не съехался. Или съехался? Только не помнит сам уже ничего!

А вот что за проблемы с Юлькиным бизнесом потом случились, он ни тогда ничего не понял, а сейчас уж тем более. Вспоминается только сквозь туман, постоянно столбом стоящий в голове, как она сидит на диване напротив папки своего и, покачиваясь, приговаривает:

– Всё обойдётся, всё образуется.

Иван Алексеевич не представлял себе даже – как может он помочь дочке своей любимой и ненаглядной. А потом вроде помог: только опять же – не помнится как! Помнится, у нотариуса бумаги подписывали, а Юлька потом счастливая была и к Машке, сестре своей, в Прагу ненадолго поехала. Звонила папке по телефону каждый день. Сколько времени он не видел Юльку свою – не может вспомнить! Месяц, два, три? Это загадка для его больной головы – лучше и не мучиться. Сказала: сиди, жди, приеду!

Два парня здоровенных, но довольно вежливых, пару раз приходили: какими-то бумажками трясли, говорили, что они какие-то доверенные лица и что по поручению Юльки его они должны перевезти Ивана Алексеевича ненадолго на новое место жительства. Они даже помогали собраться ему, подсказывали, что надо взять с собой на несколько дней, максимум на неделю, пока Юлия Ивановна приводит в божеский вид новую их квартиру. Но даже и эту ситуацию, кажется, главную, которая и повлияла самым существенным образом на его современное деревенское положение, он со стопроцентной достоверностью вспомнить не мог.

Интересно, что Иван Алексеевич если и не понимал, в чём заключается его заболевание, то в чём оно проявляется, знал, и что происходит с его памятью, он тоже знал. Он даже мог внутренне посмеиваться над собой: ну, ничего – лет через пятьдесят я, может быть, и вчерашний день вспомню.

Во второй половине дня пошел снег. Он повалил крупными хлопьями и, ложась на мерзлую землю, уже не таял. Он валил такой густой, что в окошко нельзя было разглядеть ни дорогу, ни избы, которые всегда так ярко чернели на той стороне улицы. Иван Алексеевич, стоя у окна, любовался на новое состояние природы.

Если это снеговой заряд, то странный – почему-то без ветра. Снег прекратился минут через двадцать, и лишь редкие снежинки крутились в воздухе. Мир за эти минуты словно изменился: стал не только чище и светлее, но и перспектива, дали, которые в горизонт упираются, выглядели четче и рельефнее.

Он подошел в печке-голландке, потрогал – она была ещё теплая, чуть-чуть теплая. Надо было снова топить. А то ветром выдует, избу выстудит – грей её потом.

Дрова в доме, которые натаскали ребята, кончались, но в сараюшке стояла ещё большая целая поленница берёзовых: Иван Алексеевич это помнил. Он открыл дверку своей голландки, поджег пару шкурок бересты и бросил внутрь, аккуратно домиком накрыв её горящую двумя половинками берёзовых поленьев.

В избе уже собирались сумерки, ноябрьские сумерки ранние. Иван Алексеевич щелкнул выключателем, света не было, электричество отключили. Хотя – так и обещали: с первого ноября деревню от электрических сетей отрубят. Он налил из ведра в чайник воды и, сняв чугунную крышечку с варочной конфорки, поставил его греться.

Очень быстро печка загудела, было это притягательно – сидеть и любоваться на играющие язычки пламени, они завораживали.

Интересно, что есть не хотелось. Вот чайку свежезаваренного с кусочком сахарка он попьёт с удовольствием. И Гамма не ела ничего уже который день – последнюю банку тушенки Иван Алексеевич вчера открыл и в миску собачью вывалил половину, но собака к ней даже не подошла. И сейчас она лежала, свернувшись калачиком, у ног своего нового хозяина, который сидел на низенькой табуретке у печки и любовался воркующим языкастым пламенем.

Снег шел всю ночь, причем хорошо шел, уверенно, плотно. Утром входную дверь Иван Алексеевич открыть не смог – завалило. Он подошел к окну, но ничего в темени кромешной видно не было, только мощные порывы ветра ощущались всем корпусом старой избы – казалось, она даже кряхтела. Снег продолжал валить.

«Ну вот и всё! – подумалось. – Как дрова закончатся, так и я буду собираться в путь последний».

Пришлось зажигать на столе керосиновую лампу, что Иван Алексеевич делать не любил: не то чтобы керосин экономил, а просто вонь эта керосиновая ему не нравилась. Была ещё и классическая «летучая мышь», но ей он вообще редко пользовался. Потом снова растапливал свою голландку. Позвал Гамму, но та только взвизгнула сонно, зевнула и осталась лежать на подстилке около входа.

Вот сегодня снег шел уже по-зимнему: в окошко было видно сквозь раздвигающиеся сумерки, что метет настоящая зимняя метель, и ветер закручивает в белёсые рукава и свитки густые снежные потоки. А ещё уж очень не по-детски завывает этот самый серьезный и сердитый ветер в печной трубе.

Когда огонь в печке разыгрался всерьез, а дверку Иван Алексеевич специально не закрывал, чтобы можно было любоваться, Гамма перебралась поближе к теплу. Иван Алексеевич гладил её за ухом и приговаривал:

– Ну что, старушка? Вот и всё! А торопить и звать мы её не будем – будем просто ждать! Она сама придёт.

Поставил и разогрел чайник. Потом поторкался в дверь, но было понятно, что её завалило снегом и у старика просто не хватало сил открыть её. Хотя Иван Алексеевич помнил, что за диваном лежит ещё один топор, домашний, это кроме того рабочего, что в сараюшке. Если уж очень понадобится, то он просто вышибет эту дверь топором – не такая она и серьёзная. Он улегся отдохнуть и задремал.

Когда он проснулся, а точнее очнулся, в комнате было темно, и за окном было темно, и было очень тихо – вьюга прекратилась.

– Гамма, – позвал негромко старик, но в ответ ничего не расслышал.

– Гамма, девочка моя, – позвал он ещё раз, уже громче, в ответ раздалось тихое поскуливание, и что-то было в нем жалобное и просящее.

Старик встал, подошел к двери и, наклонившись, умудрился погладить собаку. Она в ответ лизнула руку. Он в темноте на столе с трудом нашарил спички и затеплил керосиновую лампу.

– Гамма, – позвал он снова, но всё равно ничего не смог разглядеть при этом скудном освещении.

У входной двери, где собака лежала на своей подстилке, старик поставил лампу на пол и погладил псину. Гамма подняла голову, в глазах у неё стояли слёзы и, как показалось Ивану Алексеевичу, выражение крайней усталости. Тут она вся задрожала и затихла.

– Вот и всё, – прошептал старик.

Закопать Гамму, свою последнюю подружку, Иван Алексеевич решил под домом: крышка люка со старинным кованым кольцом, который вел в подпол, находилась прямо рядом с его небольшим кухонным столиком. Правда, старик этим люком ни разу не пользовался, не открывал и даже не представлял, что там, в подполье. Но вот если на улице земля уже промерзла так, что он не сможет нормально закопать свою мертвую подружку, то здесь, под теплым жилым домом, сделать это будет значительно проще.

В подпол полез с «летучей мышью». Там было сухо и очень пыльно: а как же ещё должно быть под землёй. На полке небольшого, грубо сколоченного из горбыля стеллажа стояли несколько забытых бывшими запасливыми хозяевами трехлитровых банок с компотом, в углу на земле валялись старые валенки, рваный ватник и обломок деревянной лопаты, ведра, корзинка.

Земля была мягкая, податливая и действительно тёплая. Старик копал недолго, после чего вылез из подпола, завернул небольшое собачье тельце в самотканый круглый половик, служивший Гамме подстилкой, и, вновь спустившись под дом, пристроил сверток в ямку. Уже закапывая его, заканчивая свою не очень приятную вынужденную миссию, услышал старик (или почудилось!) топтание чьих-то ног на крыльце и обрывки человеческих голосов. Но плотно стоящий туман в голове не давал ему сосредоточиться на этих знаках – мысли его были очень далеко, и связаны они были совсем с другими планами. Старик решил чуть-чуть передохнуть, и сидел он в подпольной темени на перевернутом ведре, когда настойчивые крики вернули его к действительности.

– Папка, папка, проснись, открывай двери. Я знаю, что ты дома – дым из трубы идёт.

Старик долго и неуклюже выбирался из подполья, после чего уселся на табурет снова отпыхиваясь.

– Папка, папка, открывай – слышался Машкин голос.

– Сейчас иду, сейчас открою, – бормотал про себя вполголоса старик, с трудом поднимаясь с табуретки.

Никаким снегом дверь входную не заваливало – просто забыл старик, что кроме крючка накидного запер он её ещё и на ключ, и вот теперь ключ этот надо было искать. Слава богу, лежал он в кармане ватника и проблем с поисками удалось избежать. Зато Машка его, влетев в избу, разразилась такой истерикой с матом и прочей руганью, что старик сразу же воспрянул духом и ожил.

– Машенька, может, чайку попьём? Я вскипячу.

– Какой чаёк, папка! Вы тут все с ума посходили, что ли? И Юлька, эта курва рваная, лошадь хромая, в реанимации месяц уже лежит вся в трубках да на ИВЛ, в этой красной зоне ковидной. Я хотела все эти трубки с её рожи противной оборвать, да врачи меня к ней не пропустили. Самолёты не летают из-за карантина. Мы с мужем Вадимом на машине через четыре границы двое суток без сна сюда пилили. Каждую границу с приключениями проходили – нигде не пропускают! Хорошо, что кругом друзья-знакомые есть. Мне ведь люди добрые в Прагу позвонили, что и ты, и Юлька пропали. Загоруйко, этот друг твой новый деревенский, дозвонился, когда мы в Белоруссии уже были, – сволочь такая, сам не мог всё решить тут. И у кого он телефон мой только нашел! А Юлька, зараза такая, ещё этих двух своих идиотов послала к тебе – не сообразила, что у тебя уже не просто старческая деменция, а самый настоящий альцгеймер. Они же должны были тебя и забрать. Ну, слава богу, всё обошлось. Давай в машину и, прошу тебя – ничего отсюда не бери! Пожалуйста – ничего! Шляпу бери – и в машину. И никакого чая! И ватник этот свой дурацкий деревенский сними – не поймешь, кто в нем тут ходил.

РАЗНЫЕ ЛЮДИ

₁

Многие старики Васю Бешеного помнят. Юрия Николаевича, первого секретаря обкома, плохо помнят. Сергея Васильевича, второго секретаря, вообще не помнят и не понимают даже, о ком я говорю! А вот Васю Бешеного, его водителя персонального, вспоминают – легендарный был человек. Мало того что он на «Волге» своей с номером 0002, черной, отполированной так умел дрифтовать, такие фигуры выделывал напоказ, что и современные пацаны, повернутые на этой теме, могли бы позавидовать. Все гаишники его просто боялись и, когда он появлялся на трассе, старались отворачиваться от дороги, делая вид, что это они по нужде тут стоят.

А ещё Вася был повернут на картах: в буру, в петушка, в свару, в очко он любил, и его знали и все игровые, и все блатные. Казино тогда не было ни официальных, ни подпольных, а вот домашние катраны процветали, и везде Васю Бешеного знали и принимали. И не жульничал он никогда, и удачливым картёжником он особо-то не был – так, средненько он играл, по маленькой, но мужик он был правильный и справедливый, а кроме того, ещё и веселый. Но это я так, только для полноты картины, потому что карты никакого отношения к моей истории не имеют; про карты я как-нибудь в другой раз.

Фамилия у Васи была простая и русская – Власов. А вот то, что родом был он из деревни Ляпня Гагинского района, меняло всё дело: оттуда же, из Гагинского района и чуть ли не из этой же деревни, был родом и знаменитый на весь мир генерал-предатель Власов. Мне вот кажется, что все Власовы давно уже должны были уехать из этого Гагинского района, а вот и нет – остались. Правда, и люди с фамилией Гитлер живут ещё кое-где, и ничего!

Вася мужик был рослый, красивый, статный, физически сильный, и женщинам нравился он чрезвычайно. Так еще и миролюбивый он какой-то был и необидчивый, а вот кличка такая странная, Бешеный, к нему прилипла. А все вот такие крепкие, здоровенные, деревенские мужики необидчивыми и добродушными вырастают – кто их таких обижать-то будет. Потому и они никого не обижают. Редко кого!

Жил бы да жил этот Вася Власов у себя в деревне, работал бы в МТС или пахал бы на тракторе, ходил бы по девкам неохваченным, так нет же – судьба распорядилась иначе. На этот раз судьба проявилась на его пути в лице Наташи Рукавишниковой, интересной молодой медички, по распределению после окончания института попавшей в Гагинскую районную больницу. Да-да, поговаривали, что она из тех самых Рукавишниковых, сохраняют они все свои фамилии.

Наташа эта была штучкой непростой. Папа её был директором большого настоящего авиационного завода, правда, умер он рано: пусть и не в раннем Наташином детстве, но она ещё в школе училась. И мама её на вполне серьёзной должности трудилась: была она начальником конструкторского бюро одного из НИИ. Только не получилось у девочки после окончания института в городе удержаться – услали по распределению в далёкий райцентр.

Не знаю: скучно ли ей там, в районе, стало или гормоны своего потребовали, а только очень быстро она освоила в личную собственность эту местную не оприходованную пока что никем мужскую достопримечательность в виде Васи Власова и повезла его на смотрины домой в город, к маме.

Мама Наташина Вера Александровна пока что одна куковала в своей трехкомнатной сталинской квартире в центре города, и места там хватало на всех. Смотрины проводились в закрытом режиме: сидели в гостиной втроем за столом с чаем, тортом и шампанским. Вася за Верой Александровной ухаживал так же активно, как и за любой другой встречавшейся на его пути дамой – галантно, настойчиво и грубо одновременно. И шутки его были такие же. Знаете, что такое застольный алкогольный юмор? Это звучит примерно так: а не подлить ли вам лимонадику из кобыльего задика? Эта фраза – один из Васиных шедевров.

Когда Вася вышел покурить на балкон, мама, выпучив глаза, перегнувшись через стол, с ужасом прошептала:

– Наташенька, милая, что же ты делаешь? Вы же разные люди! Этот Василий вообще из какой-то другой формации! Опомнись. Куда ты рвешься?

– Мама, считай, что это любовь. Что же делать? Да, у него даже аттестата об окончании средней школы нет, но мы всё это исправим. Главное, что мы любим друг друга.

– Это, Наташенька, я поняла, и это самое страшное и печальное, что случается изредка в жизни, – когда разные люди вдруг полюбят друг друга.

Свадьбу сыграли быстро. Там, на празднике, подошел к Наташе Иван Иванович, старинный друг Наташиного папы, она его даже в припомнила смутно – он был заведующим обкомовским гаражом и мог порешать многие вопросы, как любят теперь говорить.

– Наташа, через неделю тебя переводом берут на работу в третью больницу, это тут на Откосе, обкомовская, ты знаешь где, – вопрос уже решен, а Василия, я с ним тоже переговорил, я беру к себе в гараж. Он мне понравился.

Вот так всё очень быстро и удачно образовалось к радости и удовольствию всех участников моего повествования.

Только очень быстро участники поняли, как права была Вера Александровна. Ни на органный концерт Наташа не могла пойти теперь одна или с подружками, зная, что Василий откажется, а оставлять его одного ей не хотелось. И на открытие ежегодной выставки «Большая Волга», где обязательно присутствовали все её друзья-художники, она не попала. Правда, этот мертвый сезон тянулся недолго: Вася освоился с темным строгим костюмом, ежедневной свежей белой рубашкой, черными полуботинками. К выпивке он относился с пренебрежением, как к мальчишеской недостойной забаве, курил раз в месяц за компанию с мужиками, а вот в карты – любую свободную минутку теперь он отдавал картам. И была в этом взаимная несправедливость, потому что Наташу он с собой на эти полуночные игрища не брал.

Вот что ещё я позабыл – дома он стал теперь ходить в китайском халате с драконом. А тёща Вера Александровна стала звать его не иначе, как товарищ Власов.

Надо сказать, что у Васи обломился в этой новой его семейной городской жизни ещё один, и притом самый важный стимул существования: женский пол. В обкомовский гараж брали на работу лишь после таких проверок и такими серьёзными органами, что про жизнь Васину там было известно всё с момента его зачатия. Потому ребята из соответствующей конторы, деятельности которой в те времена все очень побаивались, и было отчего, его строго-настрого предупредили и погрозили пальчиком, чтобы ни о каких посторонних бабах он теперь больше не мечтал!

Вася как-то не придал значения в тот момент этим словам. Да и в дальнейшем он больше всё при начальнике своём Сергее Васильевиче старался находиться – прислуживался. Дома он почти не появлялся: в обкомовской закрытой столовой кормили так, как дома накрывали только в праздники. К тому же и цены были в этой столовой какие-то смешные: какие-то копейки. Мы уже и забыли, какие они, эти копейки. Так, в меню этой обкомовской столовой стояло первым номером в разделе «напитки»: рассол капустный – 200 гр. – 1 коп.

У женщин диапазон домашних занятий и забот куда шире мужского. Для начала Наташа определила своего Васю в вечернюю школу, куда он так ни разу за всю свою жизнь и не сходил, он даже, по-моему, так и не узнал, где она, эта его вечерняя школа, которую он окончил. Точнее – окончила ту школу его Наташа. Она сначала записала своего Васю в девятый класс. А потом на тоненьких тетрадочках всю зиму писала какие-то контрольные, отчеты, доклады, относила их в школу, а к лету Вася получил полноценный аттестат зрелости.

А потом как-то быстро всё завертелось. Через год у Наташи и Васи сынишка Коля родился. А ещё через два года Вера Александровна на пенсию вышла, да только что-то очень скоро, только-только начала она осваивать приятную бабушкину специальность, только внука в школу повела в первый класс, и вдруг приказала всем долго жить.

Уже в день смерти мамы, сквозь еще невыплаканные слёзы, Наташа поняла, что остается одна: что Коля ещё маленький, а Вася для неё чужой человек, совершенно чужой, а не просто другой, как его, чтобы не очень обидеть, характеризовала часто Вера Александровна. Решение Наташа приняла уже в день смерти мамы. Хотя все заботы по похоронам взял на себя Вася: быстро, легко, незаметно, по-хозяйски, по-мужски были они организованы.

Хоронили Веру Александровну в ту же ограду, где и папа Наташин лежал.

Народа на похоронах было мало. У свежего глиняного холмика с кое-как, криво поставленным крестом остались вдвоем.

– Ну, вот и всё, – сказал зачем-то Вася, – вот и нас с тобой когда-нибудь так же рядом положат и закопают.

– Нет, Вася, – полушёпотом ответила Наташа, – нас рядом не положат. Мы с тобой очень разные, и завтра я подаю на развод.

₂

Да только уж больно часто благие пожелания и намерения остаются невыполненными: иногда из-за неуверенности, иногда из-за страха перед неизвестным будущим, а чаще всего из-за лени. И покатилась жизнь моих героев по ржавым стальным накатанным столетиями рельсам, и докатилась бы куда следует. Только его величество случай подстерегает нас всех.

Как-то раз ранним утром, в ясный летний выходной день, пока шеф был в краткой командировке, помыв машину на специальной круглосуточной мойке, обслуживающей кремлёвский гараж, Вася выехал на трассу, ещё не решив, куда направиться. Рассматривались два варианта: то ли в аэропорт, чтобы подкалымить, то ли в загородный спортивно-оздоровительный лагерь, проведать сына, который уже в десять лет подавал приличные надежды и показывал хорошие результаты в легкой атлетике.

И вот, пока стоял он в раздумье на площади Свободы, к нему подошел и наклонился к открытому окошечку лохматый и сгорбленный старичок. Приглядевшись, Вася понял, что старичок был вовсе не горбатый, а скорее очень даже крепкий, просто из-за роста своего немного сутулый, и одет он был довольно прилично и чисто, просто чуть небрежно, и небрежность эту Вася принял попервоначалу за неряшливость. Старичок обратился к Васе:

– Молодой человек, а вас не затруднит подвезти меня тут недалеко? Я вам заплачу.

– А куда ехать-то?

– На Гагарина.

И что-то тут переклинило в голове у Васи. Послышалось ему, что ли? А послышалось ему что-то про родное его Гагино. И с чего бы это? Старичок вроде не шамкал ртом беззубым, а говорил четко и с расстановкой, правда, чуть заикаясь. И глаза у него были вовсе не стариковские, а вдумчивые и пронзительные, но с грустинкой. И сказал-то он всего три фразы внятных и доходчивых, а вот Вася всё как-то не так понял. И откуда ему послышалось это его родное Гагино? Видимо, скучал он изредка по родным местам!

– Садись, поехали, – скомандовал Вася. Он со всеми на улицах на «ты» был. Он же был Вася Бешеный.

Так и рванули они на проспект Гагарина. Вася по пути пытался разговорить старичка-попутчика, да только тот что-то не повелся: всё больше молчал. Проронил только раз:

– В ссылке я у вас тут в Горьком.

– Как в ссылке? На химии, что ли? Ты отсидел, что ли, и тут у нас теперь кукуешь? А где сидел-то?

– Сидел-то я где? Сидел-то я в Сарове. Арзамас-16 – знаете такое место?

– А как же, – ответил уверенно Вася, хотя и не очень хорошо понял, о чём речь.

Больше ни о чем они так и не поговорили, а могли бы и об умном о чём-нибудь.

Около большого многоквартирного дома на проспекте Гагарина старичок попросил остановить и полез искать кошелёк или бумажник, бубня себе что-то под нос про то, что бумажник-то он и позабыл. Вася уже начал волноваться – он не любил таких проблемных клиентов, забывающих кошельки, разбирайся с ними потом! А старичок как бы услышал тут Васю: он достал из внутреннего кармана своего чуть помятого полотняного пиджака, а скорее даже курточки такой, новенькую цельную пачку пятирублёвок в банковской упаковке, надорвал её и, достав одну купюру из пачки, протянул её Васе.

– Ничего с тобой на зоне-то рассчитались после срока, прилично, – сказал, скрывая удивление, Вася и подхватывая деньги чуть не на лету.

– Да, да – это моя зарплата, – сказал странный пассажир, – и ещё раз благодарствую вас.

На том и расстались.

Дома Вася рассказал про чудного старичка своей Наташе, столкнувшись на кухне – та только плечами пожала. Они продолжали вместе жить, в одной квартире, только в разных концах, безвредно и безобидно, и даже не каждый день сталкиваясь.

Хотя как знать насчёт безвредности: появилась к тому времени у Васи на работе зазноба сердечная: буфетчица обкомовская Зина, женщина ну очень интересная, кровь с молоком, лет тридцати, тоже откуда-то из области её кто-то из родственников начальственных перетащил, то ли из Сергача, то ли из Княгинина. И перехлестнулись тут родственные души буфетчицы и водилы. Только, поднабравшись кремлёвского жизненного опыта и проанализировав прецеденты, знали уже и Вася, и Зина, что за аморалки с этих мест сладких вылетают работнички как пробки. И очень осторожными были они в своем интиме.

Два раза в неделю, как по расписанию, встречались они теперь на квартире у Зины. И вот в тот же день, в день встречи со старичком необычным, Вася рассказал об этом знакомстве неожиданном своей сладкой подружке. Он по-прежнему считал, что старик тот был каким-то жуликом авторитетным, деловыми в те годы их звали. Но Зина только руками взмахнула. Бывают же у недалёких женщин очень даже далёкие и ясные предчувствия:

– Васечка, милый, ой, нехорошая эта встреча была у тебя. Ты уж некому про неё не говори.

– Да что ты, Зинуля, – отвечал ей Вася, – чай не глупее уж я вина-то. Только не пойму я, что в этом нехорошего: мы же с ним такие разные, если он из деловых, – дружить я с ним не собираюсь.

А уже на следующий день Олег Иванович из спецотдела очень вежливо попросил Васю зайти с ним в кабинет специальный и поговорить. Кабинетом у Олега Ивановича оказалась подсобная комната уборщицы в полуподвале обкомовского корпуса, в которой кроме вёдер и тряпок стоял ещё стол и два стула.

– Василий Иванович, – обратился к Васе Олег Иванович, – расскажите, о чем вы вчера разговаривали с Андреем Дмитриевичем?

– С каким Андреем Дмитриевичем? – удивленно спросил Вася.

– С Сахаровым Андреем Дмитриевичем, с академиком. Которого вы вчера на машине катали.

– А я и не знал, что он академик какой-то. Я подумал, что это уголовник какой-то после тюрьмы домой вернулся.

– Уголовник, говоришь? Да, тюрьма по нему плачет. Законопатить бы его лет на пятнадцать в мордовский лагерь какой-нибудь – неплохо было бы. Да только вони от того будет на всю страну, а может, и на весь мир.

– А что за вонь-то?

– А то, что попутчик твой вчерашний – академик Сахаров, носитель государственных секретов, а в нашем городе он в ссылке. Он – отец, в смысле создатель, нашей советской атомной бомбы. Не верю я тебе, что ты не понимаешь, кого ты вчера катал. Зря ты так, Василий Иванович! Я мог ещё тебе в чем-то помочь, если бы ты хотел того, а в таком глупом разрезе со мной общаться не надо. Ты понимаешь, что ты теперь у нас проходишь как связь этого академика Сахарова, который под особым наблюдением находится, в разработке, можно сказать?

– Нет, не понимаю. А в чем ты хотел мне помочь-то, Олег Иванович? Может, я смогу тоже тебе в чем-то помочь?

– Нет, Вася, ты мне просто не хочешь помочь.

На следующий день Вася написал заявление по собственному желанию, не дожидаясь возвращения своего шефа из командировки. Он сам не очень хорошо понял, почему ему пришлось это сделать: приказали написать – написал. Правды ради надо сказать, что Иван Иванович не бросил своего протеже – пристроил он Васю на новое тёпленькое место, к другому большому начальнику и снова персональным водителем.

₃

Так и жили они год за годом в одной квартире: в одной комнате Василий, в другой Наташа, а посередине сынишка их общий бегал; и не разведенные, и семьи нет. Редко когда разговаривали они друг с другом: раз в неделю парой слов перекинутся. Когда Василий пытался какие-то мосты навести, Наташа у него обязательно про Зину его спросит, про здоровье её. А когда Наташа ему что-то дельное предложит, например, рамы старые оконные поменять, он обязательно спросит про мнение тёщи, не перевернётся ли та в гробу-то.

Василий уже не одно место работы поменял: и водителем в пароходстве служил, начальство какое-то возил, и механиком в таксопарке.

Коля, сынишка ихний, и школу окончить успел, и военное училище. Направили Колю служить далеко – в Забайкальский военный округ. Наташа уж и плакала, и рыдала, и в истерике валялась – так не хотелось ей расставаться с кровинушкой своей единственной. А тот через год уже старшим лейтенантом вернулся в отпуск к матери, да ещё и с медалью на груди, а ещё и с невестой. Маленькая такая невеста у него оказалась, на китаянку похожая, но не китаянка – бурятка тамошняя. Сказала, что Таней зовут. Улыбчивая, смешливая, волосы красивые, черные, но уж больно ноги кривые, и ничего ты с ними не сделаешь, с ногами: и не выпрямишь, как зубы теперь выправляют, и не подкрасишь, как губы.

За столом вчетвером сидели, как семья путная: и водки выпили, и шампанского.

– Вот, – сказал Василий, обращаясь к Наташе, – тёщенька-то, мама твоя, Вера Александровна про нас с тобой говорила, что мы разные! А вот они не разные, посмотри? Только по телевизору такие пары-то показывать, когда там про дружбу народов что-то.

– Она говорила – не разные, а другие!

– Не-ет: другие – это она про других говорила. А про нас с тобой – что мы разные! Думаешь, я не понимал, что она имеет в виду? И про других я тоже хорошо понимал.

Зарегистрировались молодые в городском загсе и назад в своё Забайкалье. Расставаясь, Наташа строго-настрого приказала Тане:

– Рожать сюда, ко мне приедешь! Поняла?

– Поняла, – кивнула та в ответ.

Кто большую, в смысле длинную, жизнь прожил, тот знает, как тяжелым катком может она пройтись вдруг и раздавить какую-нибудь семью целиком и полностью. Так и в моей истории получилось.

Через год Таня приехала к Наташе, как та и наказывала. Девочка родилась совсем не бурятского склада, а вполне русского, и назвали её Верой. И вот, пока девочку пеленали, да облизывали, да сюсюкали над ней, беда случилась: погиб Коля, сгорел на учениях; там, в Сибири, это случилось. Получили Наташа с Верой из далёкого неведомого края цинковый гроб запечатанный да грамоту с медалью военком из военкомата принес. Хоронили с оркестром, с автоматными залпами, с воинскими почестями.

Только не осилила Наташа горя своего: через год ушла вслед за сыном своим, позвал он её. Рак теперь очень помолодел да ещё и скоротечным стал. И что тут случилось с Василием: поднял он все свои прошлые обкомовские знакомства и связи, чтобы добиться разрешения и похоронить Наташу на старом городском Красном кладбище, где, кроме почетных да заслуженных людей города, никого уже не хоронили. Добился! И участок выделили такой, чтобы и его самого можно было потом туда положить. Через год и ограду кованую поставил он своей законной, и памятник из белого мрамора заказал с портретом – безумные какие-то деньги заплатил. А крест деревянный первоначальный рядом тоже оставил. Заботы эти по похоронам да надгробьям сильно напрягали его. А когда все, что планировалось, было уже сделано, вдруг заметила Таня, что тесть её, которого она почему-то давно уже звала папой, очень постарел: голова седая, вся в белом пуху, с плешинами, и согнулся весь он как-то, и ногу приволакивает.

Ходил Вася на кладбище к Наташе своей теперь каждое воскресенье при любой погоде и чаще всего с внучкой Верой.

Дома за хозяйку была теперь у него Таня: она и готовила, и стирала, и убиралась, и по магазинам ходила. Такая странная неполная семья была: дед-пенсионер, сноха-бурятка и внучка Вера.

А потом и Вася ушел. Положили его друзья обкомовские в ограду к его единственной и суженой. И никакие они теперь не разные!

ДОМ НА БЕРЕГУ РЕКИ

₁

Она всегда бросалась в глаза, обрывистая гора на въезде в Деревню – даже когда на вершине её не стоял этот новый деревянный домик-пряник с башенками, эркерами, верандами и мезонинами. Все подступы к горе со стороны деревенской улицы и спуска, ведущего к Реке, густо заросли орешником, сиренью и бузиной, и обрывистый склон её казался неприступным. Надо было задирать голову, чтобы оценить это непонятное для средней полосы чудо природы: вершина глиняной стены была прихотливо украшена переплетением обнаженных торчащих корней двенадцати вековых лиственниц, стоящих по краям площадки, венчающей гору.

Говорят, когда-то этих лиственниц там стояло двадцать, но – что выжило, то выжило. А лиственницы были гигантскими: у основания ствол в полтора обхвата, и стволы у всех деревьев были не обычные, а кривые какие-то, с непонятным переплетением сучьев и ветвей.

На просторную площадку величиной с футбольное поле, венчающую гору без труда можно попасть из Деревни, проехав небольшим проулком, что прямо за магазином. Когда-то, до революции, ещё в девятнадцатом веке, стояла на этой площадке очень солидная барская усадьба, а может, и купеческая: у широкого крыльца отдыхали два лежащих льва, скорее всего деревянные и под белый мрамор масляной краской покрашенные, а от крыльца в разные стороны шли крытые колоннады для прогулок. Интересно, что в районном краеведческом музее есть фотографии этого помещичьего дома, а вот кто его построил – не знают. Называют местные старожилы три или четыре фамилии тех владельцев, что в разное время жили в нем, а кто построил – непонятно!

В двадцатые годы дом сгорел, а на месте фундамента только полынь да крапива росли почти век. Деревенские называли это место «на горке». Вид отсюда открывался на дали лесные и заречные замечательный. В советские времена молодёжь собиралась тут на вечерние посиделки с танцами да деревенская общественность два-три раза в год, чтобы отметить какое-то важное событие: чью-нибудь свадьбу, Первое мая или окончание уборочной.

В девяностые годы появились в стране новые русские, которые могли позволить себе на разную чепуху миллионы потратить: были тогда такие непонятные граждане, у которых деньги большие случайно появлялись, но фантазии и ума, чтобы их в какой-то бизнес серьёзный вложить, не хватало. Вот и покупали они себе пиджаки малиновые, цепи золотые, автомобили дорогущие да строили особняки, больше похожие на замки средневековые, в которых жили вместе со своими шоферами и кухарками.

Такой совершенно необычных очертаний трехэтажный замок, а скорее финский домик, с башенками, балконами и верандами застекленными, вырос после заката советской власти и «на горке». Водопровод и газоснабжение в Деревне присутствуют. В огромном забетонированном подвале располагались генератор для автономного электропитания на случай отключения, что в сельской местности ещё пока случается, пульт для регулировки отопительной системы, складские помещения и холодильная камера почти промышленных объемов. На участке также стояли: гостевой домик на три спальни, баня, в которой тоже можно было нехудо целой семье проживать, и избушка для сторожа. Гараж на две машины примыкал к домику.

Пока это чудо архитектуры строилось, некоторым жителям Деревни удалось неплохо подзаработать: и плотниками, и бетонщиками, и землекопами, и сторожами устраивались они на объект. Нового хозяина домика-пряника в Деревне видели всего несколько раз за три года, что велось строительство. А потом вдруг всё как-то внезапно умерло, и даже разговоры про этот удивительный для Деревни проект сошли на нет: будто и не было ничего. В девяностые годы случалось так: и проекты многие незаметно умирали, и люди непонятно куда и как пропадали, будто и не было их.

Прошли и год, и два, и три. Стала уже уверенно зарастать вишняком и кустарником площадка на горке. Так бы и канул в небытие этот новый недостроенный деревянный замок вместе с дворовыми постройками, если бы не бдительные работники районного БТИ: выяснили они, что участок этот замечательный с некоторых пор стал принадлежать уважаемому господину Зеленцову Адольфу Николаевичу, банкиру, бизнесмену, а в недавнем прошлом ещё и депутату законодательного собрания области. В общем, статус у него был так высок, что и губернатор не каждый день решался его беспокоить – что уж говорить про районное начальство. Стопроцентный олигарх, если под этим термином понимать сращивание власти и капитала. А вот девчонки из сельского БТИ по простоте душевной могут и президенту Путину письмо написать, и у Господа Бога что-то уж совсем простенькое попросить, стоя на молитве в храме.

Инспектор районного БТИ, некая Елена Николаевна, подключив все свои связи и возможности, добралась до легендарного и загадочного Адольфа Николаевича и расписала ему со всею настойчивостью необходимость приехать в район и лично убедиться в существовании у него уникальной недвижимости в виде шикарного замка на горе. Невероятно, но Зеленцов согласился приехать на обследование своего собственного объекта, о существовании которого до того момента и не подозревал. Так же как он не знал и того, сколько у него бензоколонок в США и в Чехии и какие кирпичные заводы принадлежат ему в Саратовской или в Челябинской области. Такие семечки он не мог держать в памяти. Он рулил совсем другими по масштабам проектами, но рассказ про замок на берегу реки его заинтересовал.

Олигарх Адольф Николаевич был карикатурно выразителен внешне: и крупен, и кудряв, и энергичен. Он приехал на трех машинах, предварительно выяснив, что этот клочок земли в пару гектар за околицей деревни и на берегу реки вместе с недостроенным коттеджем, достался ему после раздела какой-то обанкротившейся фирмы, учредителем которой он был с самых что ни на есть незапамятных времен. С районным начальством общаться он побрезговал, но своих помощников за Еленой Николаевной в район послал.

Приехали с ним для осмотра объекта и охранники, и бухгалтеры, и землемеры, и архитекторы – а впрочем, точно никто и не знает, зачем такие компании собираются для незначительных и, в принципе, неделовых поездок. Может, планировали шашлыков на природе поесть или в бане попариться, но не получилось – не понравился олигарху домик-пряник на берегу реки. Река понравилась, заречные лесные дали понравились, лиственницы столетние понравились, а коттедж не понравился: что же это – даже бассейна нет. Он недолго раздумывал, а подозвал к себе своих помощников Егора Тимофеевича и Анну Евлампиевну:

– Друзья мои, – заявил он, – я всё решил! Этот сарай и этот участок надо привести в божеский вид: без фанатизма, но и чтобы не стыдно было за фамилию Зеленцов. Наймите бригаду хорошую, и чтобы через месяц всё было аккуратно и добротно сделано. Кусты выдрать, планировку под английский газон, травкой всё засеять, дорожки проложить, обстановку купить, помещения в жилой вид привести. В гостевой домик поселите сторожа, какого-нибудь отставного майора, но чтобы он был ещё и садовником, и электриком, и сантехником, и шофером. В общем – понимаете. Ты, Егор Тимофеевич, займешься этим. Объясняю: я хочу подарить этот домик с участком художнику Парахину Сергею Ивановичу. Помните такого? Так вот, Анна Евлампиевна, ты займешься оформлением всех документов на Парахина. Разыщешь его, свозишь сюда, а если отбрыкиваться будет, оформишь всё равно – пусть и не знает. Я вот не знал, да вдруг и узнал. Да – и оформи это всё так, чтобы и коммуналку, и аренду земли платили мы, чтобы он этим даже не заморачивался. Я его старый должник: он мне много лет назад царский подарок сделал, а я всё это время отдариться не могу.

₂

Такое редко бывает: чтобы мужик три раза женат был и все три жены ему по сыну родили. Так ведь и рассказывать интересно про редкие случаи.

Я не про те варианты, когда у мужика три сына, только непонятно, кто, и когда, и зачем ему их родил. И кто отец таких мальчиков – тоже иной раз непонятно, точнее – спорно. Я про Сергея Ивановича Парахина, который три раза женат был, и все три раза любимые жены ему сыновей рожали. А он и всех жен своих продолжал нежно любить всю жизнь, и сыновьям своим был хорошим и настоящим отцом. Потому что не может считать себя мужчиной тот, кто не сумел стать отцом для своих сыновей.

Сергей Иванович Парахин был художником; художником он был настоящим, востребованным, со званиями всяческими, и с выставками персональными в Австрии, в Израиле, в США и ещё много где. Были у Парахина и поклонники, и покровители, были и меценаты крутые, которые могли ему и заказ государственный на оформление чего-то серьёзного организовать, и подарок сделать какой-нибудь основательный, мужской. Но и он в долгу не любил оставаться – настоящим другом для своих друзей был и обходительным кавалером для всех женщин.

Может, это получалось у Парахина оттого, что были у него свои очень правильные принципы жизненные, которые он сам для себя давным-давно установил и чётко придерживался. Одним из таких принципов, или, может, точнее, неписаных правил, было – дружи с первыми лицами! Такое очевидное это правило – но почему-то большинство нормальных людей его не придерживаются, а точнее, не замечают важности его, притом часто из скромности или ложной порядочности. А вот старший товарищ Парахина, писатель и драматург Радинский, с которым Сергей Иванович ещё в пору комсомольской юности вместе с большим десантом от ЦК комсомола умудрился съездить в туристическую поездку в США, велел ему это правило зарубить у себя на носу.

Эдик Радинский был старше Сергея Ивановича почти на пятнадцать лет, и Парахин смотрел ему в рот. Прислушавшись к мудрым советам Эдика, он сделал в Штатах два десятка рисунков сангиной и набросков карандашом американских миллиардеров, с которыми была устроена для молодежи встреча на частной загородной вилле рядом с Бостоном. А в редакции одного из нью-йоркских журналов, куда их с Радинским пригласили для интервью, ему повезло увидеться и с Жаклин Кеннеди, которая к тому времени второй раз овдовела и окончательно вернулась на родину.

Альбом с работами Парахина был спешно выпущен Издательством политической литературы сразу после приезда этой группы нашей творческой молодежи из США. Такая необычная серия портретов простых американцев из пригородов Нью-Йорка и богатейших людей мира под одной обложкой создала известность молодому Сергею Парахину.

Но настоящую славу мастера он заработал после поездки на БАМ, куда направился с группой московских молодых и модных писателей и поэтов сразу после поездки в Штаты, что называется, «даже не помывшись». Пробыв в Сибири пару месяцев, Парахин привез с собой огромный и великолепный материал, с которым работал последующие несколько лет. Его «бамовские» выставки подтвердили, что Сергей Иванович – мастер, причем уже с мировым именем. Немногие, очень немногие, даже самые талантливые и трудолюбивые, мастера получают звание заслуженных художников в тридцать лет. А у Парахина в тридцать и звание, и мастерская-студия в триста квадратных метров, и ученики, и поклонники, и преподавание в художественном училище – всё было.

Живописцы необъяснимо часто женятся на своих натурщицах. С фотографами случается такое значительно реже, хотя они тоже вроде художники. Я не знаком с официальной статистикой, но мой жизненный опыт говорит как раз об этом; есть у меня и художники знакомые, и фотографы профессиональные.

Да что там говорить: Маревна, родившаяся в глухой, богом забытой, чувашской деревне, сама будучи замечательным живописцем, была и другом, и любовницей, и натурщицей десятка самых великих художников, обитавших на парижском Монпарнасе в начале двадцатого века, а великому Диего Ривере ещё и ребёночка родила. Свечку я не держал, но среди сердечных привязанностей этой милой, талантливой и любвеобильной дамы были и Пикассо, и Эренбург, и Сутин, и Модильяни, и Леже, и Дали. И к чему я это вспомнил, тоже непонятно.

Юля была не первым увлечением двадцатисемилетнего художника Сергея Парахина: был у него опыт общения с женщинами. Но, будучи воспитанником детского дома, выросший без отца и без матери, не привыкший и не приученный к домашнему быту, был он равнодушен и к домашнему теплу. А потому и создавать семью по принципу создания домашнего очага он не стремился, а точнее, не торопился, понимая, что это очередная и очень большая ответственность. Только вот мимо Юли пройти он не сумел, притом не как мимо очередной замечательной цели и приманки, а как мимо впервые рационально осознанного объекта, достойного для продолжения рода. И чувство это – желание стать отцом, иметь свое продолжение в виде ребёночка – родилось в нем внезапно и впервые. Причем это чувство возникло у Парахина именно при виде этой девочки, точнее семнадцатилетней девушки, Юли. Наверное, это был первый случай в его практике, когда не он становился объектом женского интереса, а наоборот. По крайней мере, ему так показалось.

Девушка из полноценной советской семьи, Юля приехала в Город из районного центра, где проживала с папой и мамой, учиться в консерватории на вокальном отделении. Как это ни странно, но все конкурсы, собеседования и прослушивания она прошла, и была зачислена, и даже место в общежитии ей было выделено – она обладала удивительным голосом.

Пусть и не всегда, но очень часто жизненные коллизии поджидают молодых людей, сумевших вырваться из под родительской опеки, в совершенно удивительной форме и в самом неожиданном месте. Окунувшись во взрослый, суровый и даже жесткий мир, они попадают в различные неприятные, непросчитанные ситуации, выбираясь из которых приходится часто ломать собственные устоявшиеся с детства стереотипы, а часто и принципы, уложенные правильно, как кирпичик к кирпичику, в их юных не обстуканных жизнью головах. Естественно, что независимость от родительского дома и от семейного покровительства ищется в первую очередь, прямо или косвенно, в личной материальной самодостаточности.

Юля была маленькой, худенькой и бледненькой девочкой с толстой тяжелой русой косой почти до пояса. И в фигуре её, и в манерах, и в походке было что-то подростковое и мальчишеское, и уж не пахло там абсолютно никаким девическим кокетством. Она подошла к Парахину в коридоре училища, где тот вёл свой курс, и очень серьёзно и даже строго обратилась к нему:

– Вы ведь здесь преподаёте? Помогите мне! Я ищу подработку, и мне сказали, что у вас, в художественном училище, я могла бы получать какие-то деньги, работая натурщицей.

Голова у Парахина была занята в тот момент чем-то другим, и, пытаясь переключить свое внимание на девочку, задавшую ему вопрос, он долго тормозил, пытаясь сосредоточиться. Потом ещё какое-то время сомневался – а не разыгрывает ли это его кто-то из его учеников? Но через минуту он понял, что тут всё без шуток и по-взрослому.

А уже через год Союз художников выделил молодой семье Парахина отдельную двухкомнатную квартиру, где поселилась Юля с сыном Романом и своей, приехавшей на помощь из района, мамой, тёщей Сергея Ивановича. А сам Сергей продолжил существование в своей огромной, теплой и уютной мастерской: он к такому существованию уже привык. Так что семьи не получилось.

Просто Сергей, встречаясь раз в неделю с Юлей, аккуратно отдавал ей конвертик с деньгами. Дружить они дружили, и иногда Юля даже оставалась ночевать у Парахина в мастерской. А к сыну своему Роману Сергей оставался холоден, пока тому не исполнилось три года, когда мальчик начал говорить, спрашивать, бегать и активно изучать мир.

И вот только тогда, вполне рассудочным образом, Парахин решил, что надо несколько изменить свой образ жизни, чтобы не потерять сына, которому нормальный отец-мужчина в жизни нужен; он знал по собственному опыту, что такое безотцовщина, и делиться этим опытом ни с кем не хотел. Собрать с майской белоснежной берёзы банку весеннего сока, сделать из сучка липы замечательный свисток, вырезать перочинным ножиком из сосновой коры кораблик и пустить его по озеру, а можно даже по дождевой луже – всё это, как и многое другое, должен впервые для сына сделать отец. И Парахин это знал, хотя у него у самого всего этого в детстве и не было.

₃

Как-то мягко, с нарастающим безразличием, долго расходились Парахин с Юлей и всё не могли развестись. Но сын оставался всегда важным центром притяжения, особенно когда он стал чуть постарше. Раз в неделю, а то так и раз в месяц забирал его Сергей на день – на два и уезжал с ним то в Суздаль, то в Городец на какие-то странные экскурсии, а то так в лес за грибами, а иногда и на рыбалку. Главным было общение. В то же время у Юли появился новый вздыхатель. Это было очень естественно в её положении безмужней жены. Парахин даже обрадовался такому факту, потому что грыз его иногда червячок виноватости, казалось ему, что он чем-то обделил Юлю, недодал ей чего-то существенного, в то время как она дала ему всё, что могла.

А тут и его срок во второй раз жениться, видно, подошел: умер от сердечной недостаточности его старший товарищ, а в чем-то и учитель, Котов, прекрасный художник, специалист по мозаике, лет на тридцать старше Сергея он был. Выполнял он со своей супругой Светланой, ровесницей Парахина, тоже хорошей мозаисткой, большую работу по оформлению зала ожидания железнодорожного вокзала. Так на вокзале за работой и умер – сердце остановилось. Хоронили художника широко, всем городом, уважаемый человек был, а потом ещё неделю в мастерских поминали его всем обществом артистически-художественным.

Многие семейные пары образуются по принципу общих профессиональных интересов. Особенно часто это можно встречать в среде врачей и артистов. Хотя и другие области человеческой деятельности способствуют созданию хороших семейных пар.

Работу над мозаичным панно на вокзале надо было завершать, но то, что не справится с заказом Светлана одна, было очевидно. Вот так принял Парахин на себя в наследство незаконченную огромную мозаику и разбитую горем молодую вдову.

Работу они вместе выполнили. Утешил Парахин и вдову, а вскоре у них образовался сынишка Володя, симпатичный малыш. Только не интересны нормальному мужчине все эти маленькие детишки, пока они не начинают лопотать и спрашивать про что-то умное у родителей. А потому ушел Парахин и от Светланы к себе в мастерскую, как домой.

А уж кто подсунул ему третью жену, а точнее, и не жену, а уже просто очередную мамашу, и не знаю. Хотя для художника женская натура – не проблема: многие глупенькие девчонки не просто соглашаются, а набиваются и напрашиваются попозировать хорошему художнику. А что – и портрет с твоей недолгой юной красотой в вечность может занырнуть, и всегда будет возможность похвастаться перед подружками, что позировала такому знаменитому художнику, как Парахин.

Только от таких вот позирований и становятся часто папашами художники и фотографы. Новую мамашу звали Леной, а мальчишку назвали Лёнькой. Но если с Романом Парахин уже мог ездить на рыбалку, а с Володей пока что только раскрашивать картинки, то Лёньке ещё несколько лет надо было ждать внимания своего папаши, который пока что уделял его только молодой мамаше, финансируя все её траты.

А к сорока годам Парахин стал действительно знаменитостью и побывал он во многих странах с творческими командировками: Париж, Лондон, Индия, Япония. У него появился свой узнаваемый почерк, техника, свои любимые колера с необычными оттенками, он наконец-то научился правильно работать с белилами и стал очень настойчиво и даже навязчиво использовать мелкие бытовые детали и живые формы в виде насекомых и бабочек. Он эти элементы использовал как в портретах, которые продолжал писать для заработка, так и в жанровой и бытовой живописи, которая, как он сам любил повторять, писалась для вечности.

Пришли девяностые с бандитами, бизнесменами, новыми русскими. Но самое интересное, что появилось очень много, вынырнувших непонятно откуда, молодых людей совмещавших в себе эти качества. И, с одной стороны, было сложно обществу серьёзно относиться к этой прослойке, а с другой – именно они и стали фундаментальной частью будущего общества. Очень быстро они поменяли красные клубные пиджаки и толстые золотые цепи на темно-синие костюмы и галстуки в тон.

Портрет Зеленцова Парахин предложил написать ему сам – уж больно колоритной фигурой был Адольф Николаевич в свои тридцать пять лет. Познакомились случайно, можно сказать, на улице. Парахин вывез своих молодых ребятишек, студентов художественного училища, поработать на пленэре в Зеленый Город, популярную зону отдыха недалеко от Города. Собралось шесть человек, ехали на парахинском минивэне; такая машина нужна ему была не для больших компаний, а для перевозки больших габаритных заказов. Полянку выбрали себе нетоптаную, симпатичную, с видом на речку Кудьму и на заливные луга, упирающиеся в лес.

Очень крупный мужчина в пляжных босоножках, в бежевых шортах и в белой соломенной панаме подошел к ребятам спустя полчаса – только-только они расположились и начали работать. Он с любопытством и не торопясь обошел поляну, внимательно и молча рассмотрев все мольберты, после чего остановился около Парахина.

– Давайте познакомимся! – сказал он. – Я Адольф Зеленцов.

– Парахин Сергей, – представился Сергей и пожал незнакомцу протянутую руку.

– Вы тот самый Парахин? – удивился незнакомец.

– Да, наверное, тот самый, если вы это имеете в виду, – попытался пошутить Парахин.

– Да, я именно это имею в виду. Просто я думал, что на вашем уровне вы уже только шедевры пишете, а учить детей – это не царское дело.

– Нет, что вы – царскому делу должны учить своих детей цари, а работать живопись должны учить детей живописцы.

– Да, наверное, я с вами соглашусь, – отвечал незнакомец.

С погодой всем в тот день повезло: пусть не раннее, но пока ещё утро, июнь, но не жарко, и солнце, и облачка.

– Скажите, Сергей, вы с ребятами на целый день тут расположились?

– Как получится – хотя по прогнозу днем дождик небольшой обещали.

– Я к чему: у меня сегодня день рождения – не юбилей, но тридцать восемь лет. А я вот сбежал из города от друзей и сослуживцев, сказавшись больным, соврал. И знаете, ведь день рождения – необычный день, и хочется каждый раз проводить его необычно. У меня к вам будет небольшая просьба. Вот за той загородкой, – Зеленцов махнул рукой в сторону леса, на кромке которого виднелся высокий глухой забор, – мой участок, и я приглашаю вас всех с ребятами ко мне на обед в гости. Это ненадолго, на часик, поедим шашлычков, а потом вы снова можете работать. Мне будет приятно, честно! Прошу вас. Сейчас десять, в час я вас всех жду. Как, не против?

– Я не против – надо ребят спросить. У нас ведь демократия приветствуется. А вас как по батюшке?

– Николаевич я.

– Друзья, – Парахин уже значительно громче обратился к своим студентам, – нас в час дня приглашают на обед. Ситуация складывается таким образом, что мы не можем отказаться: у Адольфа Николаевича сегодня день рождения!

Послышались хоть и хлипкие, но аплодисменты, и кто-то крикнул «ура».

Зеленцов пожал Парахину руку и, улыбнувшись, вразвалочку направился к себе на участок. Да и трудно представить себе человека, который бы при полутора центнерах веса ходил не вразвалочку. А минут через десять крепкий, спортивного вида серьёзный молодой мужчина в защитных брюках, тельняшке и зелёной бейсболке вынес в центр поляны две целлофановых упаковки с бутылочками минеральной воды «Перье» и пепси-колы. Ребята снова закричали «ура».

Ровно в час команда молодых художников во главе с Парахиным отправилась в гости на шашлыки. За сплошным металлическим трёхметровым забором находился двухэтажный, но не очень большой особняк. Перед ним на старательно выкошенной лужайке стояли в беспорядке с десяток пластиковых стульев и столы с незамысловатыми закусками: хлеб, зелень, несколько бутылок сухого вина да сотейники с разными видами острых приправ и соусов. Чуть в стороне – высился сложенный из кирпича специальный огромный мангал, а может, даже правильнее это сооружение назвать печкой, потому что в чреве её можно было зажарить барана целиком, и даже казан для плова был мудро укреплен сбоку.

Запах, ни с чем несравнимый божественный и терпкий запах шашлыков, уже расстилался над лужайкой и дразнил ноздри. У мангала орудовал тот самый серьёзный военный мужчина, который выносил молодёжи воду и пепси-колу.

Обед с шашлыками прошел замечательно. Парахин разрешил своим ребятам выпить с виновником шампанского, а сам тоже употребил, но покрепче: он вообще по жизни употреблял только водку. Ребята догадались подписать Зеленцову свои только-только написанные этюды, не забыв предупредить его, чтобы он дал им сначала подсохнуть и только после этого нести их в багетную мастерскую.

Прогуливаясь по участку, Парахин обнаружил за домом небольшой, ну совсем небольшой огородик с луком, укропом, петрушкой, салатом и прочими травами, названий которых он даже не знал. И, когда Зеленцов застал его за растиранием листиков какой-то незнакомой ему травы в пальцах и обнюхиванием, он быстро и кратко прокомментировал свой интерес к этому огородику, удовлетворив любопытство художника:

– Почти всё можно купить на базаре: и мясо, и картошку, и капусту, и всё-всё-всё. Но вот зелень, которую мы используем для стола: укроп, лучок, базилик, петрушка, спаржа, салат и многие другие, – они теряют свои первоначальные вкусовые и ароматизирующие качества в течение пятнадцати-двадцати минут после ухода с грядки. Так что я предпочитаю зелень свою – это нехлопотно, но радует. Так же как грядка клубники у меня вот тут небольшая – люблю ягоду прямо с куста иной раз сорвать.

Зеленцов взял Парахина под руку и повел по участку. Его любовно обработанный огородик заканчивался двумя небольшими, метров по шесть, полосами с клубникой. Ягоды были крупными, алыми, словно пластмассовыми, а листья кустов застыли уральским малахитом, покрытые плотным глянцем. Порхали бабочки, гудели шмели – Парахин словно провалился на мгновение в свой, только что его воображением созданный мир, но тут же вынырнул.

– Я хочу, Адольф Николаевич, написать ваш портрет.

– В смысле?

– А в том смысле, что я прошу вас мне попозировать пару-тройку раз.

– Ну, я не против. Только завтра я в Германию и в Швейцарию улетаю, а вот вернусь – и готов!

– Мне надо будет с вами три сеанса поработать и вот тут на травке три-четыре часика посидеть. А может, чуть-чуть и побольше.

– Да господи – договоримся.

Портрет был готов уже в августе.

Во-первых, он был необычной для портретов конфигурации: горизонтальный, метр на полтора, а во-вторых, и это главное: Зеленцов был на портрете изображен босиком. Адольф Николаевич в полотняных слаксах и майке-футболке босиком полулежал, то есть сидел, но облокотившись или даже привалившись как-то очень неудобно на локоть между двумя грядками клубники, и перед ним лежала его соломенная панама, наполненная алыми сочными ягодами. Парахин уложил Зеленцова на картине так, что голая пятка его торчала и буквально выпирала из холста, оказавшись в левом нижнем углу. На этой голой пятке и по всей ноге можно было, по крайней мере, хотелось разглядеть не только вены, но и волосики, и трещинки. Лицо Зеленцова было задумчивым, он витал где-то в облаках, держа в руке надкусанную крупную ягоду.

Следуя своей первоначальной задумке, Парахин утрировал и даже несколько шаржировал все черты Адольфа Николаевича, укрупняя их, но так, чтобы это было незаметно для зрителя. Красные ягоды, каплями и причудливыми травяными алыми фонариками вылезавшие вдоль грядок, были тоже чересчур крупными и яркими, изумрудные листья – излишне зелёными и блестящими, а домик-особнячок, разместившийся на заднем плане, выглядел нарочито игрушечным и маленьким. Очень хотелось оживить работу: над той настоящей естественной грядкой клубники шумели и летали во множестве пчелы, шмели, бабочки, но переносить их на холст художник не хотел: уж очень казалось это ему или вторичным по отношению к чему-то уже давно написанному или даже подражательным. А вот живая улитка с выпущенными рогами и ползущая по краю панамы – это то, что надо, и получилось!

₄

Если Зеленцов рос-рос да и вырос до таких размеров, что и с губернатором мог уже через губу разговаривать, и депутатов своих в городской думе у него было сколько-то, то и Парахин с годами только в силу творческую по-настоящему вошел и вкусил и почувствовал уже славу и уверенность настоящую. Он уже не нуждался в чьей-то посторонней оценке своих работ, а особенно хвалебной: всё он сам о них прекрасно знал, а потому и к разного рода наградам и премиям относился привычно и равнодушно как к чему-то само собой разумеющемуся.

Неожиданный телефонный звонок незнакомой дамы, представившейся Анной Евлампиевной, которая с ним говорила тоном, не ожидающим возражения, поначалу удивил Сергея Ивановича, но тут же порадовал теплым воспоминанием десятилетней или даже больше давности, когда он услышал имя Адольфа Николаевича Зеленцова от него лично.

– Сергей Иванович, меня зовут Анной Евлампиевной, и я беспокою вас по поручению господина Зеленцова. Помните такого?

– Конечно, помню, и знаю, и уважаю. И могу сказать, что мы с ним регулярно общаемся: не дальше, как лет пять назад я поздравлял его с Пасхой. Это у меня юмор такой!

– Сергей Иванович, – Анна Евлампиевна пропустила юмор мимо ушей, – Адольф Николаевич поручил мне свозить вас в Воскресенский район и ввести вас в права собственника небольшой студии, которой вы сможете уже с сегодняшнего дня распоряжаться по своему усмотрению. Вы можете возить туда своих студентов и студенток, писать там свои гениальные шедевры, сдать в аренду или просто продать. Главное, что мы с вами должны выполнить поручение Адольфа Николаевича, и чем быстрее, тем лучше.

– Анна Евлампиевна, мы с вами, конечно, выполним поручение Адольфа Николаевича. Безусловно, выполним. Вы оставьте мне ваш номер телефона, и я вам позвоню на днях, когда буду посвободнее. Вот тут у меня на дисплее мобильника высветился номер – это ваш? Я смогу по нему вас разыскать?

– Вы меня не поняли, Сергей Иванович, – он поручил мне сделать это всё быстрее и лучше. Завтра в девять утра я буду на машине стоять напротив вашей мастерской. И так вся эта история затянулась: надо было оформить все эти документы ещё осенью. Получу я от него ещё из-за вас.

– Хорошо, я жду.

Парахин, когда в телефоне услышал отбой, сразу даже не понял: как и почему он согласился куда-то поехать завтра с какой-то незнакомой женщиной. На завтра у него назначена встреча и завтра – почти последние, очень важные занятия в училище: идёт май месяц. Но он быстро успокоил себя тем, что всё это делается по просьбе Зеленцова, а внутренний голос ещё подсказывал, что с таким людьми, как Адольф Николаевич, надо дружить, а уж если и не дружить, то по крайней мере быть очень внимательным к их просьбам, которые и случаются-то, возможно, раз в жизни. Правда, тот же самый внутренний голос говорил ему и то, что женский голос, который только что он слышал по телефону, не обычный, а волшебный и даже колдовской. Потому что вот прошло двадцать минут, а он всё ещё не может понять: как он согласился ехать в далёкий Воскресенский район непонятно с кем и зачем.

На другой день все сомнения Парахина по поводу целесообразности предпринятой поездки у него совершенно отпали. Во-первых, и что немаловажно, мужеподобность и габариты спутницы не отвлекали его, а наоборот – несмотря на разговоры, вдруг позволили сосредоточиться на красотах майской буйной проснувшейся природы. Во-вторых, благодаря такой безумно яркой весне он неожиданно сам на себя посетовал, с сожалением определив, что нет у него внутренней привычки радоваться особенностям каждого времени года.

Анна Евлампиевна, несмотря на неблагополучные внешние данные, оказалась собеседницей и образованной, и умной, и благоразумной. За полтора часа поездки она совсем не утомила Парахина своими разговорами, а чем-то даже заинтересовала. Как только он сел в машину и они пожали друг другу руки, помощница олигарха начала объяснять позицию Зеленцова по отношению к Парахину.

– Уважаемый Сергей Иванович, я повторюсь. Мы сейчас едем в Деревню и осматриваем участок и дом, которые передаются в ваше полное распоряжение: можете там жить, можете его продать, можете там школу живописи открыть, и тогда финансировать её согласен Адольф Николаевич. Документы на вас уже все оформлены, и моя задача – познакомить вас с объектом и вручить вам свидетельство о собственности.

– А где эта Деревня? – поинтересовался мимодумно Парахин, садясь в машину.

– Тут недалеко – полтора часа по весенней красивой майской дороге. Поболтаем. Вы не против – чуть-чуть поболтать?

– Конечно, не против. Поболтаем.

По городу покружили минут двадцать и вырвались на трассу. Пригородные деревни все утопали в цветущих вишнях, и навалившиеся на ограды пышные кусты сирени не уступали им в наполненности. А потом вдоль натянутой струны дороги встали еловой стеной знаменитые заволжские леса, перебиваемые кое-где нежными берёзовыми перелесками.

– Вот возник у меня тут вопрос, и пока что я его для себя не разрешила, – поудобнее развалившись, начала Анна Евлампиевна, – хочется услышать ваше профессиональное мнение, с той стороны баррикад – ведь я-то на этой стороне, на стороне Зеленцова, на стороне мецената. Хотя я и не всегда бываю на стороне меценатства. Да и, конечно, это не баррикады, а скорее рабочий стол. Лично вы – как вы относитесь к требованиям некоторых мастеров искусств увеличивать финансирование отраслей человеческой деятельности, связанных с творчеством? Наверное, все же это не отрасли! В общем, кое у кого есть пожелание помочь в финансовом плане на государственном уровне писателям, поэтам, художникам, композиторам и так далее. Есть ли смысл нашему государству влезать в эту тему? Я очень часто слышу от (даже не знаю, как их назвать) наших господ или товарищей сетования по поводу полной нищеты и даже катастрофического положения в отдельных сферах культуры, в смысле их недофинансирования. Уж очень расстраиваются они по поводу отсутствия у нас в стране спонсоров и меценатов уровня Третьякова, Щукина или Мамонтова.

– Ой, Анна Евлампиевна, хочется мне таким господам указать, что и Третьяковы, и Савва Морозов, и Щукин тратили на все эти свои забавы, связанные с коллекционированием живописи и благоустройством театров, пусть и свои денежки, только заработали-то эти денежки своим потом и чужой кровью их папаши. Да-да – кровью: душегубами все отцы их были перворазрядными. А вот сыночки их, детушки, позаканчивали в Европах университеты, а став богатыми наследниками, там уже легко и меценатами стать. Только думаю, что папенька у братцев Третьяковых в гробу переворачивался, когда его детушки эти картинки у нашего брата, нищих художников-алкашей, скупали. Так что я думаю, что у наших новых русских, многие из которых свои состояния тоже на крови в девяностые сделали, детишки сейчас в Лондоне да в Праге учатся. А вот когда они выучатся и домой на Родину из оксфордов и кембриджей вернутся, а они обязательно вернутся, то, может, и они меценатами для некоторых деятелей искусств будут. То есть два поколения надо ждать. Строили наши дореволюционные благотворители и водопроводы, и театры, и фонтаны, и фуникулеры. Только не надо ставить памятники им, этим нашим нижегородским оберворам и казнокрадам первостатейным, купцам первогильдейным: Бугровым, Блиновым и Башкировым. А то ведь ума у начальства хватит. Так ведь и Ходорковскому кто-нибудь когда-нибудь что-нибудь поставит за то, что он какую-то там необычную школу-интернат для одаренных детей построил.

– Я вам немного возражу: они создавали рабочие места, тысячи рабочих мест, они кормили народ – и купцы первогильдейные, и миллиардеры наши новоявленные – никуда тут не денешься. И всё же вы считаете, что государство не должно материально поддерживать всех, кто причислил себя к деятелям искусств?

– Нет – среди тех, кто причислил сам себя, полно бездарей. Детишек – да, всех повально надо поддерживать: музыкальные школы, спортивные, училища, конкурсы, фестивали для них устраивать. Причем поддерживать надо без надежды, что кто-то из них станет мастером. А вот деятелей искусств, в кавычках, – нет, не надо! Это будут снова творческие союзы писателей или художников, куда войдут все, у кого есть хоть какие-то маломальские способности и даже без способностей, но от которых государство будет иметь право после этого требовать результаты, причем на идеологическом фронте и на благо государства. Эти союзы, созданные сверху, будут всегда находиться под жестким контролем определенных государственных органов. Не буду их называть по имени. А потому я за меценатство! Меценат, как правило, разбирается или хочет разбираться в области, в которой он хочет улучшить положение или состояние. Просто нельзя требовать от человека участия в тех проектах, которые для него далеки или, по крайней мере, не интересны. Вот у меня есть хороший товарищ Иван Николаевич, серьёзный руководитель, который построил в своей родной деревне церковь, большой храм. А это – миллионы и миллионы, если говорить о деньгах. А вот другой бизнесмен, бывший спортсмен Юрий Александрович, профинансировал поездку наших хоккеистов из «Торпедо» на ветеранский турнир в Чехию: и два автобуса арендовал, и гостиницу в Праге оплатил, и питание, и проживание. Так что кому что интересно. А зачем тот же Иван Николаевич или Юрий Александрович будет издавать книгу никому не известному поэту или устраивать выставку какому-то непонятному художнику?

₅

Свернули с трассы на проселок. В оврагах под зеленеющими берёзками и кустами ив, свесившими свои желтые в пыльце серёжки, кое-где ещё сохранились последние язычки не до конца растаявшего серого снега. Проехали по дамбе, вдоль небольшого деревенского пруда и сразу уперлись в обрывистую глиняную стену.

– Вот там, на вершине этой горки, и стоит ваш домик, – объявила Анна Евлампиевна, снова забирая руководство в свои руки, – а направо дорога к реке – тут метров сто. Мы с вами сейчас поднимемся по главной улице в деревню, там развернемся и из деревни через школьный двор заедем на ваш полигон. Размер участка почти два гектара – не тесно. Мобильная связь тут есть, вай-фай уже подключен.

Деревенская улица была пустынна, и на школьном дворе никого не было. Но приехавших гостей встречал серьёзный мужчина лет пятидесяти в какой-то охотничьей униформе: и брюки, и куртка, и короткие резиновые сапоги были у него защитной армейской раскраски.

– Степан, – представился он и протянул Парахину руку.

Парахин пожал руку и спросил:

– А мы с вами?..

– Да-да, мы с вами уже встречались лет десять назад в Зеленом Городе у Адольфа Николаевича. Вот – отправили меня на пенсию. Или на заслуженный отдых – не знаю. Сказали, что для осуществления безопасности тела значительной личности стал я уже стар. Денежное довольствие сохранили, и если я вас устрою, то… И работу подбросили непыльную – «кухонный мужик» называется. В общем, обиженный я. Вы прогуляйтесь ненадолго вон туда, – Степан махнул рукой, – там или на скамеечке, или в беседке посидите, на речку полюбуетесь. А я пока на стол соберу.

– Анна Евлампиевна, пойдемте – вместе прогуляемся, полюбуемся, а вы мне ещё кое-что ещё и расскажете.

Прошлись сначала на обрыв с вековыми лиственницами: воздух там стоял, наполненный духом хвойным, и поскрипывало где-то в вершинах.

– Говорят, что тут грибы в этом старом лесу каждый год вылезают. Мы тут поздней осенью были и ничего не видели, – оглядываясь вокруг, заметила Анна Евлампиевна, – а сейчас ещё рано – может, через месяц.

Прошлись вдоль обрыва до пологого спуска, идущего к реке. К реке вела новая, только что построенная (видно было), деревянная добротно сработанная лестница, теряющаяся в невероятном тоннеле, прорубленном сквозь заросли ивняка и ещё каких-то кустов.

Уселись на широкой огромной скамье, сделанной из аккуратно обработанной полуплахи старой сосны. Вода в Реке ещё не спала после половодья, она потоком неслась. Легкий низовой ветер возбуждал небольшие беляки, а слепящее майское солнце, поднявшееся к полудню, пронизывало их – Река завораживающе играла.

– Что-то я устал. И по жизни устал, и сегодня устал. Наверное, я приму ваш подарок, Анна Евлампиевна. Точнее – подарок Зеленцова. Что-то и в этом месте, и во всей этой ситуации и операции, в которую вы меня втянули сегодня, есть сказочное и фантастическое. Но всё же какой-то червячок грызет: то ли неудобно, то ли стыдно, то ли оправдываться не знаю, как буду. Главное – перед кем оправдываться? Я ведь детдомовский: ни в детстве, ни сейчас угла своего жилого не имел и не имею – в общежитиях да в мастерских всю жизнь и живу, и работаю. Квартиру от государства поимел, но жене с сыном оставил. Ел всю жизнь в столовках да в ресторанах или – бутерброд с чаем. Сам себе всю жизнь трусы с носками стирал, а можно подумать, что если лауреат и состоятельный человек, так за ним особый уход всегда! Да – состоятельный, но барской жизнью никогда я не жил. Даже не барской, а нормальной, человеческой. Да, деньги были, и большие, но всегда все детям и женам отдавал. Только работа и сыновья!

Вы знаете, Анна Евлампиевна, что у меня есть три замечательных сына? Жен нет, а сыновья есть! И мы с ними очень хорошо дружим вчетвером: три сына и отец. Но главное, все три матери этих троих моих сыновей про эту дружбу знают и не возражают, а так же, как и я, радуются. Я с ними, этими бывшими женами, тоже поддерживаю хорошие отношения – они умные женщины. И всё же самое главное – всё равно то, что ребята дружат и без меня, втроем, сами по себе и между собой.

Я ведь с молодых лет понял, что жизнь художника, а в общем-то, как и жизнь людей многих других творческих профессий, не располагает к семейной жизни. Знал, а потому и от своего холостячества не очень страдал. А сыновьям отдавал все, что мог. Я имею в виду, конечно, не деньги, а время… и мужское внимание, и мужские навыки, и мужской опыт. До двух лет все эти мальчишки были мне неинтересны, до двух лет – заботы материнские, а вот с двух и до семи мальчику нужен отец и серьёзное мужское внимание. Я где-то читал про это и верю.

И вот мы с моими пацанами: одному – тридцать, второму – двадцать, а третьему – пятнадцать лет, каждое лето проводим неделю вместе. Ставим на берегу реки большую армейскую палатку, и это так здорово. Но годы берут своё. К тому же, по-моему, я смогу здесь поработать.

Мне надо позвонить им, чтобы они приехали сюда, посмотрели, а тогда уж мы всё с вами и решим. Хотя я знаю, что они одобрят и им всё понравится. Надо ещё собрать их: старший – летчик, второй в Германии учится, а младший с мамкой в Городе. Надо и Адольфа Николаевича попробовать сюда вытащить на ушицу. Но ведь время у нас с вами терпит, Анна Евлампиевна?

– Конечно, терпит. Тем более я доложу, что вам всё понравилось.

– Я тут и не смотрел ещё пока ничего, чтобы мне что-то понравилось. Просто пойдёмте чай пить. Или, может, чего-нибудь покрепче Семен найдет по такому случаю.