Осень. Мужской род

Осень. Мужской род

Рассказ

Сентябрь. Петрович

У Петровича глаза — как давно не мытые окна. Через застарелые слои обиды и зависти мир видится тусклым, сальным.

— Глянь-ка, глянь, до чего девка бесстыжая! — кричит он кому-то невидимому. Но никто не глянет. Жена, не выдержав, ушла двадцать пять лет назад. Тихо ушла, почти сбежала, оставив Петровичу проходную «двушку», проваленное кресло и допотопный телевизор, перед которым он в выходные ест макароны с тушенкой, тычет в экран и кричит неизвестно кому:

— Не, ну ты глянь, прошмандовка какая!

Плохо Петровичу, все против него. Дети на улице визжат, словно их режут, сверху по потолку бух-бух-бух — соседский бандит малолетний бегает. А загазованность какая, а? Машинами весь двор заставили, деваться от них некуда. Пенсию не прибавляют, продукты дорожают, по телевизору черт-те что показывают. Гаврилыч, сосед снизу, новый пылесос приобрел. Говорит, сын подарил. Врет, ой врет, подлюка! Нужен он сыночку, ха-ха! Сам, поди, накопил и купил. Богатенький. И откуда у него такие деньги?

Ни ночью, ни днем нет покоя бедному Петровичу, копится злоба, бурлит раздражение, сжимаются в нитку губы. Одна только радость осталась — жизнь людскую контролировать, документики чужие проверять. Не зря ж без малого пятьдесят лет на пропусках сидит. Сначала вахтером сидел, потом в охранника переименовали. А что? Охранником-то и получше будет, строгости больше, солидности.

Утром встал, заглотнул кофе, влез в форму — и вперед, навстречу счастью. Вот сейчас, сейчас! Первый угол налево, до конца дома прямо, перекресток, через площадь, к забору с табличкой «Санаторий ‘Подмосковные зори’».

Первым делом старый лис поводит носом — какая сегодня обстановочка?

И, настороженно подпружинивая, — нырк к своей будочке, к опущенному шлагбауму, к заветной калиточке. Бейджик поправил, кепочку поглубже натянул. Ну, с Богом!

Хозяйство у Петровича солидное: бывшая дворянская усадьба с главным домом и пристройками, заросший парк с каскадом прудов, квакающими лягушками и пузатыми отдыхающими. Раньше дворяне жили, теперь начальники здоровье поправляют. «Поправляют они, как же, — хмыкает Петрович. — Утром лечатся, вечером калечатся». Уж он-то знает, сколько пустой стеклянной тары достают дворники из-под лавочек да из беседок.

Первыми с утра к будочке Петровича идут медсестры. Это неинтересно, разве что какая новенькая нарисуется. Тогда он расправит сутулые плечи, раззанавесит взгляд, вскинется востроглазым орлом:

— А ваш пропуск?

Медсестричка его уже приготовила, в окошечко сует, думает, что этим дело закончится. Ой, ошибаешься, деточка!

— А документик с фотографией где? А вдруг пропуск не твой?

— Как же не мой? Мой это! — тревожится новенькая.

— Да? И что же, я на слово верить должон? Нет, девонька, ты меня пойми правильно, я ж не против тебя, я ж за порядок! Вот ты мне дай документик с фотографией, я сравню, в журнальчик запишу, и всё, иди себе, работай.

— Так что ж мне, каждый день с собой паспорт таскать? — горячится бестолковка, ища поддержки у собравшихся наблюдателей. Наблюдатели посмеиваются, но на помощь не идут. Многие в свое время переходили этот Рубикон со шлагбаумом.

— Зачем «каждый»? У меня глаз-алмаз. Раз гляну — навсегда запомню. Это ты, вертопрашка, ничего в голове не держишь. Только и умения — подолом трясти. Что так коротко, аж видать все? Замуж, что ли, приспичило? Да ты не кривись, не кривись, я ж по-доброму, по-отечески. Паспорт, говорю, где?

Говорит Петрович медленно, любуясь каждым словом, наслаждаясь эффектом от тихо произнесенной гадости, а после победоносно оглядывает зрителей: «Вот я какой!»

Шмыгая носом, барышня лезет в сумку за паспортом. Хитрец точно рассчитал — первый рабочий день, значит, документики с собой, потому как для заполнения всяких бумажек требуются. А в документиках — годик рождения, прописочка, семейное положеньице. Все про всех знает Петрович!

После медсестер тянется вереница врачей, подъезжают завотделениями и главврач. Охранник торопится выйти, мнет в руках кепочку:

— Здравствуйте, Александр Платоныч! Как здоровьице? — Услужливо открывается заветная калиточка. «Ишь, как задыхается, поизносил сердце, видать. А нечего по бабам шляться! Дома сидеть надо, пень трухлявый!..» — злорадствует Петрович.

— Лидиванна, само очарование! Впрочем, как всегда! — Глазки щурятся в улыбке, ползут к ушам сморщенные щечки. «Селедка костлявая! Шестьдесят, а все туда же, юбочка, причесочка, а мужика нет. Хе-хе-хе…»

Скучно Петровичу… Ну ничего! К полудню туристы-дуристы пойдут, вот тогда он отыграется! Вот тогда его козыри будут, полный расклад!

А пока почаевничать можно.

Нервно бьется о выщербленный край кружки «70 лет Октябрю» изящная вензелястая ложечка, густо мешает сладкий чай с щедрым вплеском коньячка. Последних друзей растерял с этим чертовым коньяком. Они-то больше по водочке, а ему коньяк подавай, да чтоб непременно дорогой. По ползарплаты растворяется в плотном медовом цвете. Говорят, это пристрастие у них в роду передается вместе с вензелястой ложечкой по мужской линии от прадеда какого-то…

 

— Добрый день! — Подошла парочка.

— Ну, допустим.

Ложечка ложится в карман. Все свое у Петровича с собой. Мало ли что.

— У вас тут такой зáмок великолепный, пустите посмотреть, пожалуйста. Мы, если что, и паспорта можем показать. Может, вам заплатить, как за билет? — смеется девочка.

— Что там смотреть-то? Дом как дом, в нем люди отдыхают. Заслуженно, между прочим, по путевочкам. Бархатный сезон, это ж понимать надо! — Указательный палец охранника взмывает к небу. — Чего вы всё ходите?

— Ну ведь памятник архитектуры, редкий образец русской готики. Да еще и золотая осень. Красиво, понимаете? — начинает оправдываться девочка. Парень сурово молчит. Петрович закипает: «Ах ты, хиппи недоделанный. Ишь, рожу скривил! Не уважаешь. Ладно, я тебя на место-то поставлю, сопля зеленая!»

— Паспорта есть, говоришь? Ну, давайте, показывайте… Тэ-э-эк… москвичи, значит? — Он раздевающим взглядом зыркает поверх расцарапанных стекол очков.

— Ага! — кивает путешественница.

— Приехали, значит. Тэ-э-эк… Светлана Андреевна… Год рождения… Это ж что же, восемнадцать тебе? Не рано замуж-то вышла?

— Я не замужем, — оторопело бормочет Светлана Андреевна.

— Не замужем, значит? Что ж, так живете? Нерасписанные?

— А вы вообще нормальный — такие вопросы задавать? — вскипает парень.

— А ты не ори, не ори на меня… Тэ-э-эк… Сергей Дмитриевич. Девятнадцать годочков. Почему не в армии, ну-ка?

— У него военная кафедра, — бросается на помощь Света.

— Кафедра! Знаем мы эту кафедру! Откупился! Все по блату! Всех купить хотите?! — голос срывается на визг. Дрожат на переносице очки, трясутся от негодования руки, красными бутонами расцветают щеки, уши, лысина. Кажется, даже кепка покрылась пунцовыми пятнами.

— Петровича не купишь! Накося — выкуси! — В нос Сереге тыкнулась курносая фига с черным ободком ногтя. В желтую опавшую листву плюхнулись паспорта.

— Да пошел ты! Придурок! — Парень сжал кулаки.

«Ну, давай, родной, давай, касатик!» — Петровича трясет от возбуждения. Сейчас начнется самое главное…

— Сережа, не заводись! Он больной, он старый! — Светка отчаянно оттаскивает друга от окошка, за которым беснуется охранник. Сорвалось.

— Зáмок им подавай! Взятку суют! Я вот позвоню сейчас куда следует! Данные-то есть! Все про вас знаю!

Парочка скрывается за поворотом, и грозный страж потихоньку успокаивается. Разливается по косточкам сладостная жижа радости, расправляется на минутку лоб. Петрович всемогущ. Захочет — отфутболит, захочет — пропустит. Никто, слышите, никто не проскользнет мимо его рентгена! Господи, хорошо-то как! Он все знает, всех видит насквозь! Если что, и на главврача компроматик имеется, и на отдыхающего генералишку из люкса, и на завхоза-ворюгу. Он знает даже про дырку в заборе. Ну и что? Что там, за забором, смотреть? Ну жил какой-то граф… или князь?.. так тюкнули его в семнадцатом вместе с семьей.

Одного только не знает Петрович. Не всех тюкнули. Младшая дочка, открестившись от родства, смогла спасти хлипкую веточку потомков. Здесь же при кухне судомойкой и устроилась. Про родителя — молчок! Жила мышкой, шуршала тихохонько, дочку шепотом воспитала, а потом и внучка Левушку. Сидит теперь Лев Петрович, блюдет бывшее прадедово владение с главным домом и пристройками, охраняет заросший парк с каскадом прудов и ленивыми пузатыми отдыхающими, мешает вензелястой ложечкой чай с коньяком.

Говорят, пристрастие к коньяку у них в роду передается по мужской линии от прадеда какого-то…

 

Октябрь. Борис

Упрямо напомнила о себе выпитая на ночь кружка чая. Зов природы, мать ее. Надо вылезать из волглой, но нагретой постели и топать во двор. Боря вытянулся во всю длину кровати, прохрустел костями что-то тоскливое. Встал.

Октябрьское утро было холодным и до омерзения сырым. Зябкое солнце силилось высветить иней на траве, последние яблоки, покоцанный кусок рабицы перед соседским участком. «Залатать надо», — подумалось на ходу. Поскользнулся на ледышке у перевернувшегося ведра, успел перехватить на вылете крепкое словцо: «Могу же, когда хочу, елы-палы».

Рабочий день Бори сегодня начнется в девять. Приедут семейные, будут выбирать кобеля. Он маханул ножом по колбасе, кинул розовый кругляк на хлеб. Жуя половиной рта с оставшимися зубами, зашел в вольер, сыпанул корм.

«Э-э-э, а Фросю-то затирают, схуднет — на продажу не пойдет», — отметил недовольно, но сыпать больше не стал, только других ногой подвинул. На, мол, ешь, Ефросинья.

Ирка, дура такая, к дочке уехала, помогать. В самый неподходящий момент смылась, жена называется! А он теперь мучайся, объясняйся с покупателями. Его это разве дело? Его дело — за кормами съездить, помет проверить, чтоб выбраковки не было, цену назначить. Остальное — женина забота. Вот о чем сейчас с ними разговаривать? С первых слов понятно, что в охранных собаках ни хрена не смыслят. Значит, надолго, значит, дурацкие вопросы будут задавать. Боре хочется Радку взять, до озера пройтись. Давно она не выходила со двора. Куда ж от щенков-то? А сейчас подросли, можно оставить детский сад, протрястись маленько.

Из-за угла вылезла квадратная тень, шурканули по щебенке колеса, хлопнули двери. Ну так и есть! Холеные, аж до блеска. Машина здоровая, дорогущая, сейчас будут: «Нет, мы вот так хотим, а потом этак, да с поворотом, да на тарелочке». Боря отодвинул просевшую калитку, досадливо причмокнул:

— Заходите, не бойтесь. Сразу привыкайте, осваивайтесь.

Выпустил кобельков. Гости к щенкам присматриваются, Боря за гостями наблюдает. А вроде ничего себе, без выкрутасов. Мужик на гриб смахивает — ноздреватый и широкий. Глаза глубоко засажены, на две отвертки похожи. Смотрит, как шурупы вворачивает. Бабенка гладкая, без форса. Вопросы вроде по делу задают, про будку, про фаберже, про прикус. Посоветовать им Фроську, хорошо бы зашла, но всем сейчас кобелей подавай, суки мало кому нужны. Рождались бы еще так же, а то нет, парней раз-два и обчелся, а девки плодятся, холеры.

Ближе к одиннадцати Боря затосковал. Тощий бутерброд переварился, и живот начал ворчать, как щен. Ноги в резиновых ботах подостыли, и от пяток холод, злобно вымораживая нутро, полез выше. А эти ходят, к себе прислушиваются, боятся ошибиться. Если б мужик курил, так все получше б было. Нет, бросил, говорит. Всю душу вымотали. Наконец выбрали, вроде как довольны. Последнее: «Если что, позвоним?» — «А как же, по любому вопросу двадцать пять часов в сутки». Спасибо-пожалуйста, руки пожали, мальчика в салон впихнули. Опять шурканули по щебенке колеса. Боря закрыл ворота, сел на крыльцо, подоткнув под зад цветастый половик, закурил.

Девки, девки, не хотят вас брать, дур таких. Три кобылы висят, никак не пристроишь, да кобелек еще один остался. Скоро до трусов объедят, если не разберут. Завязывать пора. Ни дохода, ни почета тебе, только псиной провонял, люди в магазине носы воротят. Свистнул Радку. Подошла. Умная, спокойная, морду на коленки опустила, вздохнула. От дыма сигаретного ноздрями ворочает, а не уходит.

— Ну что, расстроилась? Не переживай, елы-палы, в хорошие руки сынок попал. Да ты сама все знаешь-понимаешь.

Боря встал, разгладил пузыри штанов, почесал по лбу собаку.

— Пойду я, до почты дойду, пока Ирка не вернулась. Внучке деньги переведу — и в магазин. С меня рубец.

Эх, непутевая дочь у Бори. Прижила Викулю, растит теперь безотцовщиной. Ну, перевел двадцатку, а толку? Мужика-то деньгами не заменишь. А все одно приятно. Приедет Ирка, он ей: «Отвезла свои соленья-варенья? Молодец. А я, пока ты шаманалась, заработал и двадцать косарей кинул на внучу».

…Суп варить надо. Ирка ведь усталая приедет, есть захочет. Горохового, ага. Значит, костей копченых купить. И Радке рубца. Обещал ведь. Да и заслужила, краса моя.

В кармане заголосил телефон.

— Алле! Да, один кобель остался. Почему бракованный? У меня брака нет, но кто-то должен был остаться. Вас ждет, наверно. Ну почему всё? Еще три суки. Ядреные, мастные. Цена? Вы ж с сайта? Все правильно. Через два часа? Да я на месте двадцать пять часов в сутки. От церкви направо, опять направо, вдоль красного забора, там колодец с деревянной крышкой. Я встречу.

 

Из поселкового отделения почты вышел уже не Боря, а Борис Николаевич. С чувством выполненного долга, выросшим самомнением и оставшимися деньгами зашел в магазин.

— Здорово, Любаш. Свесь-ка мне копчененьких для супчика. Сама выбери послаще. И для Радушки моей рубца пару кило… Слушай, Любаш, а говядинка со скидкой будет для старого друга?

— Чё, Борь, подфартило? — Любаня огладила круглую бабетту на макушке и привалилась к краю прилавка. Красивый он, Борис. Глаза голубые, понимающие. Вроде как и не намекает ни на что, а сердце печет, аж дырку в фартуке прожигает. Черт — не мужик. Подкормить бы, так вообще шикарным будет. Не ценит Ирка счастья своего. Радио, как на грех, поддакивает: «А я люблю женатого…»

«Эх, мне бы такого мужика, я б…» Не видит Боря, как колыхнулся халат на полном Любашином бедре, как стиснулись до сладости ляжки. Рука в золотых кольцах покрутила завиток, выпавший из пышной бабетты, прошлась по шее, груди, легла на стеклянную стойку.

— Да вроде разбирают мальцов. Вот, девок своих побаловал. Дочечке Галке на Викусино воспитание перевел, а еще Радку порадовать хочу. Давай-ка кусочек, а?

Борис почесал затылок, виновато улыбнулся. Хватит на его долю Любаш. Кончился запал, сдох бобик. После одной такой сдобной красавицы жену еле вернул. Нет, братцы, Любаши Любашами, а без Ирки нет жизни.

Любаша понимающе вздохнула. Как мужику откажешь? Рубец, говядинка: «Боренька, как от себя отрезаю». Хотела было копченых костей похуже дать, Ирке живот помурыжить, так и Боренька есть будет. На-ка свеженьких тебе, вчера вечером привезли.

Солнце наконец справилось с ночной наледью, включило дневной свет над поселком. Кепочка Бори вынырнула из магазина, помаячила перед окошком ларька. Звякнула поллитровочка. Обмыть пацанов — святое дело. Рюмашку до, рюмашку после сделки, остальное с Ирусей, за обедом.

Ох, девки, девки, сколько же вас родится! Главное, польза б какая была. Кобели-то на вес золота, никакой холерой не вытравишь потребу в охранниках, а вас — как грязи. И жалко, и зло берет. Сами виноваты, плодитесь себе бездумно. Одно слово: суки.

Боря разрезал рубец, взвесил на руке, свистнул Радку. Ешь, красавица, чего уж.

А Викусе куклу купить надо. Красивую. Большую.

 

Ноябрь. Юрочка

— Юра, ты?

Он досадливо отшатнулся: «Как не вовремя». И почему не зашел в булочную, ведь собирался? Галя стояла напротив такая живая, лучистая, будто и не было этих двадцати лет полета на разных орбитах. А он небритый три дня… нет, больше. Под Галиным взглядом отчаянно обнажились засаленности пальто, проплешины каракулевого воротника, бахрома по низу брючин, разбитые ботинки. Юра надвинул поглубже выцветшую кепку.

— Здравствуй, Галя. Какими судьбами?

— Господи, Юрка, ты меня прости, но почему вот это? — Галя вывела руками овал в Юрин рост.

— Да как тебе сказать. То одно, то другое. Все что-то некогда, все дела…

— Какие дела, Юра?! Что с тобой?

— Ты чего ко мне привязалась? Шла по своим делам? Ну вот и иди себе! У меня все хорошо! И работа, и семья, и машину купил! Вот правильно мама говорила, не пара мы с тобой. Как была селом, так и осталась, что на уме, то и на языке. Никакого, понимаешь, воспитания!

…Юра все говорил, говорил, размахивал, разгорячившись, руками, плевал в разные стороны слова и слюну.

Съехала на бок кепка, обнажились жирные остатки волос, дразнясь, раскачивалась на последней нитке пуговица узкого пальто. Он не заметил, как ушла, испуганно оглядываясь, Галя, не видел, как шарахаются прохожие от разговаривающего с пустотой человека. Он ничего не видел.

 

«Нечего тебе туда смотреть», — говорила когда-то мама, и Юрочка покорно отходил от окна, через которое наблюдал за жизнью дворовых мальчишек.

«Всех замечать — важного человека пропустишь», — учил жизни папа, известный в городе адвокат.

Так Юрочка и жил до тридцати лет — не замечая кого не надо, не смотря куда не велено. Смотрел в книги, в экран телевизора, внутрь себя. В тридцать лет случайно столкнулся с Галей и прозрел. Два месяца изумленно таращился на солнце, провожал взглядом звенящие колокольчиками трамваи, наблюдал за воробьями в парке, за тем, как плавают желтые пятнышки в серых Галиных глазах, за розовой капелькой подтаявшего щербета на ее губах.

«Чтобы я ее больше не видела», — сказала мама. «Не туда смотришь», — отрезал папа. И Юра опять послушно ослеп.

Он не увидел, как плакала Галя, через год не захотел смотреть, как хоронят мать, и не поехал на кладбище. Он закрывал глаза на то, как меняются цены и страна, проглядел собственное увольнение. Юра читал книжки и играл по вечерам с отцом в шахматы. А потом отца убили. Заказчикам не понравилось качество работы адвоката, и расплату произвели в грязном подъезде выстрелом в упор.

Юрочка потерялся. Он не знал, как стоять в очередях, как зарабатывать, как выживать… Кое-как, через сердобольных соседей, устроился почтальоном. Почувствовав себя важным, расцвел, стал проходя коситься на отражение в окнах. Чтобы лучше видеть, купил очки. Весело, прискоком перебегал от дома к дому, везя за собой черную сумку на колесиках. В сумке прыгали чьи-то письма, газеты и квитанции, на лице прыгала улыбка. Человечек в коричневом, не по росту пальто с широченными плечами и с пуговицами через одну каждое утро прошивал пунктиром двенадцать подъездов.

«Говно на ножках», — добродушно хмыкнул в спину сосед и, шурша полученной газетой, скрылся в квартире. Юрочка спиной почувствовал смачный гнилой мазок. Вышел во двор, медленно приблизился к луже. Вытянув шею, долго рассматривал широкую, доставшуюся от отца кепку, провел рукой по небритому подбородку, оскалился, внимательно изучил дырку от зуба. Протер грязным платком очки, засунул их в карман. Дошел до почты, сдал сумку и уволился.

Без очков он как-то скукожился, стал смотреть снизу вверх, заглядывал всем в глаза, словно что-то просил. Вскоре действительно стал просить. По десяточке. Когда отношения со спонсорами потяжелели на несколько сотен, перед попрошайкой стали закрывать двери. Но Юрочка этого не замечал. А потом он пропал. В милицию никто не заявлял, да и кому это надо — о чудиках всяких заботиться? В его квартире появились новые жильцы — нелюдимая пара с бульдожьими лицами… Про Юру забыли.

Через пару лет он вынырнул в коммуналке на окраине города, потертый и скособоченный, с пенсией по инвалидности.

Сейчас Юрочка шел из магазина, скукожившись под ноябрьским сопливым снегом, и предвкушал. Смести липкие крошки с клеенки на столе, поставить перед собой полную тарелку с макаронами, колбасой и горкой майонеза, водрузить на старую школьную подставку книжку «Три мушкетера» и наслаждаться.

Книжка была похожа на хозяина — засаленная снаружи, полная гордости и приключений внутри.

А тут Галя, как назло. Зараза. Так, Юра, спокойней, вспомни маму: «Нечего тебе туда смотреть!» Вот и ладненько. Смотреть на каждого — глаза испортишь.

Юрочка успокоился, развернул довольную улыбку с дыркой от зуба и пошел прискоком домой. К настоящей жизни.