…Открылся свет, приняв меня назад
…Открылся свет, приняв меня назад
Бойцовский клуб
1
У истины – никто не фаворит.
Умней Спинозы и тупей гориллы,
все жаждали свободы говорить.
И нынче разом все заговорили.
Не речь, но вопли к небу вознеслись,
в которых не понять,
где ложь, где правда.
И нечленораздельный гвалт повис
над миром,
точно грохот камнепада.
Тебя не слышат – и не слышишь ты,
лишь рты
распяты криком злобы, зримы.
По случаю повальной глухоты
слова мертвы,
и внятны только взрывы.
Зато юрод любой себя царем
свободен объявить без прений,
ибо,
он сам себе Гомер и Цицерон,
безвучно ртом зевающий, как рыба.
Прощайте, строфы.
Стайка рифм – прости.
И не прибавить к этому «до встречи».
Прощай поэт и здравствуй тролль сети –
ты победил и встал над прахом речи.
2
Иногда просто хочется выплеснуть зло
за борт, в жижу, в которой увязло весло,
как в гудроне.
А может, рука не крепка.
Но похоже, не сделать уже ни гребка
в этом гребаном море по имени ложь,
где к добру, как ни тужься, а не догребешь.
Видно, множеству лузеров не повезло
и они утешаются, выплеснув зло,
в эту гущу, которую впору пилить,
в это море, в котором самим же и плыть.
3
Если ты одурачен, хотя не глуп,
если внешне – лед, а душа горит,
разыщи наш тайный бойцовский клуб,
о котором вслух нельзя говорить.
Оголи нутро, не живи, терпя.
Изувечь другого, он сам такой –
или ты его, или он тебя.
И настанет в душах ваших покой,
нисходящий музыкой высших сфер.
Там всегда спокойно – на то и верх.
А пока в тебе отдыхает зверь,
поживи немного как человек.
Это верно, мир твой жесток и груб,
сколько ни умиляйся на образа.
Но зато ты нашел свой бойцовский клуб.
Жаль, об этом сказать никому нельзя.
Pin-up
О злом забудь, о добром вспоминай.
На счастье, память –
инструмент не точный.
Блондинки, в целом, жанр не мой, но май,
луна и берег – всё сошлось отлично.
Креветки, брют…
Подробностей опричь,
но,
пейзаж смотрелся точно китч лубочный.
Я был ему подстать.
В сплошной фирме́ –
родной, а не какой-нибудь паленой.
И как влитой сидел тогда на мне
Levis 501, слегка пиленый.
Блондинка…
яркой юностью слепя,
исчадье сленга, колы и попкорна,
податлива, но не скажу покорна,
скорей придурковата, чем глупа –
жила по кайфу, клёво и прикольно.
Журчала и звенела, как ручей,
и не изображала недотроги.
Как говорится, ноги от ушей.
Хотя, ушей не помню – только ноги.
В густом загаре, локонов темней,
преследуема взглядами парней,
плейбоев провоцируя на смелость,
цвела она –
и было все при ней.
Чуть волосы темнели у корней,
но кто заметит этакую мелочь.
Теперь об этом странно рассказать,
ведь та блондинка – ровно жизнь назад
развеялась, как дымом ставший порох.
Невежда должен на себя пенять,
безвкусица, казарменный pin-up,
удел его, а сам он лох и олух.
Но я умнел.
Не разом, по чуть-чуть.
Оттачивал рассудком стрелы чувств,
развеивая мороки, как пепел,
к седым летам вполне установив,
где истина, где глупость и наив.
Я понял всё.
Но счастлив больше не был.
Куплеты Фауста
Я душою слаб и грешен.
Сгинет в яме земляной
Маргарита, Грета, Гретхен –
жизнь, загубленная мной.
Пентаграмма в тайных метках
разверзает свой портал.
Пребывает не из мелких
бес – и ходит по пятам.
Похотливый, алчный, потный,
скользкий, точно суета
всей паскудной преисподней,
для которой мы – врата.
Я не сетую, не ною,
ад и сам попал в впросак.
Пропаду и черт со мною –
понимайте так и сяк.
Но не всё столь однобоко,
плоско, просто, напрямик.
Ровно столь же и от Бога
исчезает в этот миг.
Даже будь стократно злее
зло, а все же меж людьми,
слава Богу, зеленеет,
Древо жизни, черт возьми!
До поры не говорите
ей о том, что после ждет,
передайте Маргарите
что уже бреду сквозь дождь,
к ней – сквозь рынок придорожный,
сквозь его кликуш враньё –
и в руке моей продрогшей
мокнет роза для неё.
Райцентр
С гудрона не подъять пяты –
кроссовки будто бы по пуду.
Герой не ведает пути,
но ловит, все-таки, попутку.
Он путает,
где миф, где плоть,
где звук живой, где только буква,
и тихо утекает прочь
из сериалов и фейсбука.
Он помнит старый свой рецепт –
когда тоска достанет очень,
рвануть
в какой-нибудь райцентр,
где гуси ходят вдоль обочин,
и много живности другой
потешной, как в бродячем цирке,
где дремлет лошадь под дугой
и лают псы на мотоциклы.
Там девы плавны,
как ладьи,
и сложены вполне по-русски,
так что на уровне груди
вот-вот полопаются блузки.
Там люд похмельный гоношит
в сельпо –
теперь торговом центре,
восставшем третьей средь вершин
администрации и церкви.
Пусть явь дремотна и скудна,
но это жизнь, а не модели
и не подобия –
она
суть такова на самом деле.
Стога, бурьяны вдоль межей
и дождь, пролившийся над рощей,
не из эфирных миражей,
но постигаемы на ощупь.
Здесь под героев не косят,
с Петрова дня готовя сани,
реальны, точно самосад
и самогон –
и люди сами.
А наш тоскующий турист
комфортно едет к дому – то есть,
обратный путь не столь тернист,
поскольку подрулил автобус.
Померкла спесь и лоск облез,
и лютик нацепил на лацкан.
Но не выносит ломки без
инъекции галлюцинаций.
Свой комп и телек на авось
зажжет –
душа не стерпит дольше –
и канет в них, не смыв навоз
с извилин стершихся
подошвы.
Жизнь
Лет двадцать я об этом человеке
не слышал ни полслова,
ничего.
А все же вспоминал о нем порой,
с чего – не весть.
Мы не были дружны,
лишь бегло и поверхностно знакомы.
Раз несколько пересекались вскользь
на суетных тусовках полусвета,
да как-то пили вместе пиво – в мае,
на пристанях спасаясь от жары.
Меж нами точно не было приязни,
но явно тлел взаимный интерес,
ревнивый и недобрый, точно мы
на роль одну в провинциальном театре
претендовали…
Плотная, как студень,
взрезаемая бритвами винта,
пред нами неуемная вода
влекла к низовьям несколько посудин.
Простор высот блистал.
Река жила
обыденнее – и вдали и близко,
в виду кормы, где шкипера жена
постиранное вешала бельишко,
где рестораций голытьбе милей
за то сдвигать пластмассовые чарки,
что к нам с незамерзающих морей
опять вернулись взбалмошные чайки.
В те годы бомжевало полстраны,
как бы ко дну идущей от пробоин.
И в трюме было место нам обоим,
а в шлюпки села свита Сатаны.
Мой собеседник метил отбывать
на ПМЖ в Канаду или Штаты,
уже не помню…
С этим и пропал
навек – с загромождённых бытом палуб,
на коих я остался мельтешить,
насвистывая бодрый «Wind of Change»
от Scorpions, тогда ещё не дряхлых.
Но изредка знакомец мой всплывал
в сознании – как будто некий спор
меж нами не был кончен.
Я при этом
наглядно представлял его – у дома
с достатком средним, с членами семьи,
лопочущими на чужом наречье.
И, мнясь мне мельком, он старел по мере
старенья моего, седел, обрюзг,
да, кажется, завел торговый бизнес
в каком-то захолустном городке.
Недавно – и случайно – я узнал,
что двадцать лет назад его не стало
в нелепом ДТП под Пермью, что ли…
Короче, он не далеко уехал.
И призрачная жизнь его была
не более, чем странною игрой
неведеньем обманутых фантазий.
А все-таки, она была. Была.
Текла, как воды, то едва, то ходко.
Пусть лишь внутри чужой судьбы плыла
её насквозь придуманная лодка.
Так жизнь любая, как ни будь долга,
дробится в отраженьях на просторе,
где «Я» свои теряет берега,
незнамо где…
или под Пермью, что ли.
Mea culpa
Из чувств, что тобою как порох и спирт сожжены,
в конце выживает одно только чувство вины,
не жгучей уже, остывающей вместе с душою.
Среди фейерверков пылающих зла и добра
оно несгораемо в принципе, словно зола,
на поле, где тешились пиротехническим шоу.
Не грея, но блёстко оно прогорело дотла –
и в этом вина, что душе не хватило тепла
для тех, кто любили её, берегли, выручали.
Но поздно скулить им вдогонку: простите меня,
друзья и подруги, ушедшая к Богу родня.
Осталось искать искупления в острой печали.
Хранить её, словно обет – и в боях и в пирах,
нести её бережно и осторожно, как прах
всего, что угасло, что не согревая блестело.
Вот так, ни на миг передышки не притормозив,
валун одиночества на гору катит Сизиф,
без жалоб, поскольку привычка – великое дело.
Experience
Я менее минуты пробыл вне –
и возвратился, странно улыбаясь:
не конвульсивно, но светло, спокойно,
как бы вполне осознанно – настолько,
что даже дама-реаниматолог,
вернувшая меня таким разрядом,
что от груди полдня несло палёным,
спросила без иронии –
– Что видел?
Но я не видел ровно ничего,
ни тьмы, ни света, ни теней в туннеле,
ни дайджеста зазря пропавших лет,
а канул в абсолютное Ничто –
такой и мнится полная свобода
душе, способной быть или не быть.
Стоял октябрь, кристальный и бездонный.
Тем утром с неба рухнул ранний снег
и воздух тёк в меня, как мёд студёный,
а слаще ничего под небом нет.
Без лишних черт и тайн и линий к спектру
открылся свет, приняв меня назад.
Есть многое, Гораций, что не к спеху
узнать – как мест, куда не опоздать.
А здесь – нам жить наперекор летам,
покуда нас до обуха не сточат.
Лишь грустное лицо моё не хочет
терять улыбки – обретенной там.