Журнальный мир

Валентин Нервин.

Фото Михаила Квасова (портрет работы Валерия Азовцева).

Александр Радашкевич:

Разойдутся нетрезвые гости,

перестанет орать вороньё,

и на старом забытом погосте

успокоится сердце моё.

Не печалься, моя дорогая:

оцени, безотчётно скорбя,

что теперь никакая другая

не отнимет меня у тебя.

Ничего-то уже не случится

в продолжение жизни земной,

только ива по-женски склонится

и заплачет в ночи

надо мной.

Это ваш сегодняшний стих, который я с волнением прочитал в интернете, дорогой Валентин… А началось с того, что ваши стихи попались мне на глаза случайно, вместе с вашей фотографией, на которой вы с нашим общим другом Юрием Кублановским. И тут произошло «обыкновенное чудо» поэзии – я услышал новый, свежий, крепкий голос, свой, сразу узнаваемый тон и какую-то очень личную, чуть ироничную, но без всякого цинизма, доверительную интонацию собеседника, окрашенную тончайшими ностальгическими, без малейшего пережима, колерами, увидел знаки очевидного, уверенного мастерства, оптической точности, благородной преемственности, высокой лирической концентрации и художественной искушённости, столь редкие сегодня, на фоне размывания поэзии из ничто во что попало, и столь драгоценные во все обозримые времена. Открытие состоялось, и каждое новое стихотворение лишь утверждает меня в счастливой неслучайности случайного и высвечивает новые нюансы вашей неизменно самобытной и неизбывно чарующей палитры. Знаю, что вам давно уже не нужны комплименты, но примите вышенедоговорённое как неловкую попытку искреннего признания. Итак, «поэт – окаянного рода // создание, и потому // его понимает природа // и время послушно ему». Очевидная гармоничность и некая коренная сопричастность к данности, которая звучит в этих строках, – это ли ваше нынешнее мироощущение себя в мире и мира в себе?

Валентин Нервин: Дорогой Александр, я просто растерялся от обилия комплиментов! Остаётся только смущённо произнести: это всё потому, что у вас хороший вкус.

Теперь постараюсь более серьёзно ответить на ваш вопрос: я ощущаю себя частицей мира, которой не чуждо ничто человеческое. В этой ипостаси принадлежу русскому миру и повторяю вослед Андрею Битову: «Ничего более русского, чем язык, у нас нет».

А. Р.:

Хотел о судьбе, а всего лишь

две строчки пришлись ко двору:

судьба – это город Воронеж,

в котором живу и умру…

В вашем городе мне довелось побывать лишь раз, в начале обвальных 90-х, в годы моего имперского секретарства, и всего несколько часов: как всегда, торжественно неловкая встреча у теплохода, молебен недалеко от порта, обильная трапеза в администрации, тосты, духовая музыка, прощания, толпа любопытных, сочувствующих и равнодушных, ряженое, подвыпившее казачество и «Боже, царя храни»… Но за двадцать лет до этого, когда я ещё сержанствовал и стрелял из гаубиц в ныне почившей ГДР, у меня был лучший друг, из Воронежа, Ваня Суслин. Жизнь потом развела нас, и я никогда больше о нём не слышал… А на днях я впервые послушал песню Арно Бабаджаняна «Город колокольный», написанную на ваши стихи. Мне очень близко, что тема родного города так зримо и благостно присутствует в вашей поэзии. Расскажите, пожалуйста, историю этой песни и о том, чем питают вас эти донские берега, одна мысль о которых обдаёт тёплой лирически-песенной волной: тут и «на заре туманной юности» Алексея Кольцова, этого Леля русской поэзии, и трагичные «Воронежские тетради» Мандельштама… Ощущаете ли вы себя поэтом этого города, нынешнего и того, каким он когда-то был?

В. Н.: Кроме упомянутых вами поэтов я бы назвал ещё имена уроженцев Воронежа Ивана Бунина, Андрея Платонова, Самуила Маршака, Анатолия Жигулина… Это очень литературоцентричный город – достаточно сказать, что в нём полтора десятка памятников поэтам и писателям. И я по-настоящему люблю Воронеж со всей его литературной и корабельной историей – ведь именно здесь Петр I строил российский флот!..

* * *

Корабельный,

колокольный,

тайну времени храня,

этот город своевольный

приворонежил меня.

От платоновского слова

отражаются в реке

переулочки былого

с будущим накоротке.

И шагаю рядом с теми,

для которых я живу,

и воронежское время

понимаю наяву.

Не хочу судьбы окольной

для сегодняшнего дня –

этот город колокольный

приворонежил меня!

Именно это стихотворение я переложил на замечательную мелодию, сохранившуюся в архиве Арно Бабаджаняна. Фонд памяти композитора и лично Ара Бабаджанян – сын Арно Арутюновича и президент Фонда – обеспечили аранжировку и запись песни, ставшей неофициальным гимном Воронежа.

А. Р.: Пару лет назад, по благодушному совету знакомого чиновника, я попытался получить полагающуюся мне, как всякому гражданину «другой такой страны не знаю», пенсию, и мне пришлось столкнуться с постсоветской администрацией. Я потратил кучу времени, денег и нервов на бессмысленную переписку Париж – Санкт-Петербург и, естественно, под разными предлогами и отговорками, остался с гулькиным носом и в досаде плюнул на это дело, ощутив на своей шкуре, что ровно ничего не изменилось, кроме «художественного» оформления… Как и мой любимый Тютчев, вы были государственным чиновником и, возможно, как он, набрасывали стихи на обороте официальных бланков во время томительно долгих заседаний. Сохранилось ли у вас ощущение ужаса перед чудовищной и безликой государственной машиной, и не скачет за вами по гулким улицам снов Медный всадник, как за бедным Евгением?

В. Н.: Вообще говоря, поэты на государственной (государевой) службе в России – это тема для большого исследования. Навскидку, кроме упомянутого вами Федора Тютчева, называю Гавриила Державина, Василия Жуковского, Александра Грибоедова, Анатолия Луначарского… Не будем забывать, что и Александр Пушкин состоял в государственной службе. Каким образом это отражается на судьбе того или иного поэта – отдельный разговор.

У Оскара Уайльда есть фраза: «Все мои знакомые поэты похожи на бухгалтеров, а бухгалтеры – на поэтов». Поскольку у меня высшее экономическое образование, то могу оценить эту мысль, как минимум, применительно к себе. А что касается государственной машины, то она уже повсеместно ассоциируется не с Медным всадником, а с обыкновенным бульдозером, который пылит и громыхает, но худо-бедно работает, если знаешь, на какие рычаги следует надавить.

А. Р.: После моего недавнего похода на концерт в «Олимпию» Вы опубликовали это трогательное посвящение:

* * *

Александру Радашкевичу

Отчего, скажи на милость,

на какой такой предмет

этой ночью мне приснилась

песня юношеских лет:

там красивая такая

отражается в трюмо

и поёт, не умолкая,

Сальваторе Адамо.

Только время, априори,

человеку не судья –

Сальваторе, Сальваторе,

спета песенка твоя.

Что упало, то пропало;

мы не выкрутимся, но

даже то, чего не стало,

в зеркалах отражено.

Мне дорога в вашей поэзии эта щемящая нотка тоски по «благородному винилу», по дорогому и невозвратному, по самому воздуху тех времён, которые почти официально принято охаивать и осмеивать нынешней усредненной и часто невежественной публикой, как всегда, легко принимающей насаждаемые вкусовые и нравственные стандарты за собственный «демократический» выбор. В недавнем интервью на вопрос, навеянный этим усреднением, вы прекрасно отпарировали: «…Эта вера от пули меня тёмной ночью хранила» – строка из песни «Тёмная ночь». Это не Шевчук, а другие песни, вечные». На моих глазах когда-то очень близкие по духу и стремлениям люди меняли, как по команде, свои пристрастия, вкусы и убеждения вплоть до обратного. Полагаю, что не меня одного трогает эта ваша сугубая честность и верность тому, что мы любили и чем жили…

В. Н.: Очень рад, Александр, что стихотворение пришлось вам по душе. Вообще я уверен в том, что идеалы и убеждения предавать кощунственно. Другое дело, что человек, который не корреспондируется со временем, теряется в пространстве. Но мои перемены не носят антагонистического характера: с собой тридцатилетней давности я бы запросто подружился, несмотря на разницу в возрасте. И спели бы на два голоса что-нибудь из Вертинского.

А. Р.:

Переболеем и расстанемся,

но, как потом ни назови,

мы не умрём и не состаримся –

по обе стороны любви.

Тонкая, неизменно трогательная и целомудренная любовная лирика, с характерной нервинской обаятельной горчинкой, занимает особое место в вашей поэзии и по сей благословенный день. Несмотря на всю озорную и даже едкую иронию поздних лет, ощущаете ли вы себя «певцом любви, певцом своей печали»?

В. Н.: Генрих Гейне писал, что любовь – это зубная боль в сердце. Пожалуй, да. Но почему-то, по прошествии лет, мы вспоминаем об этой боли с грустью и нежностью.

* * *

…выпила недорогого вина,

как-то неловко потом пошутила

и на меня посмотрела она

так, что дыхание перехватило.

Долго ли коротко, жизнь прожита –

я не ищу для себя оправданья.

Но вспоминается женщина та

и – перехватывает дыханье…

Главное, не забывать: Муза – это женщина, которая приходит только по любви.

А. Р.: Я знаю, что наши вкусы в поэзии во многом совпадают. Например, в любви к Георгию Иванову, чей образ и даже дух для меня был явлен не только через его потрясающе «простые» стихи, но и благодаря встрече и дружбе с Ириной Одоевцевой и Кириллом Померанцевым. Назовите, пожалуйста, имена тех классиков или старших современников, которые привели вас к седому подножью Парнаса и вдохновляют вас до сих – откровенно антипоэтических – пор.

В. Н.: Я завидую вам, Александр! – вы дружили с легендарными людьми. При этом, уверен, что Пушкин нам одинаково близок.

* * *

Пушкин…

Какие ещё имена

символизируют наше гражданство? –

он остаётся на все времена

в координатах иного пространства.

Как ни пытайся добраться туда,

как ни заламывай пальцы до хруста,

в русской поэзии будет всегда

место, которое свято,

но пусто.

Наряду с великолепным Георгием Ивановым, слышу в себе голоса поэтов разных поколений: Александра Блока, Сергея Есенина, Александра Межирова, Бориса Рыжего… Они помогли моему становлению и формированию собственного голоса.

А. Р.: Могли бы вы упомянуть главные встречи вашей жизни, те, что предначертали ваш путь или повлияли на выбор?

В. Н.: В моей семье не было поэтов, но мой дядя по материнской линии Валерий Азовцев – член Союза художников СССР, ученик легендарного Мартироса Сарьяна, хорошо разбирался в русской поэзии и практически подвёл меня к тому самому подножию Парнаса. Дальше были судьбоносные встречи с замечательными поэтами Юрием Кублановским, Кириллом Ковальджи, Сергеем Гандлевским. Благодарен также моим друзьям и коллегам по Союзу российских писателей за повседневное творческое общение.

А. Р.: Возвращаясь к Кублановскому. Недавно я побывал на презентации его новой книги стихов в Париже. Говоря о своей поэзии, он употребил формулу «новизна в каноне». А как бы вы определили свой стиль? Есть ли некий «изм» (кроме «нервизма» – простите великодушно за невольный каламбур!), который бы его определял?

В. Н.: Мне бы совсем не хотелось, чтобы мой стиль ассоциировался с каким-нибудь «измом». Можно ведь сказать по-простому – поэзия Валентина Нервина. Sapienti sat.

А. Р.: Какое главное разочарование в вашей жизни, и жалеете ли вы о чём-то в прожитом и пережитом?

В. Н.: Сожалею, что далеко не всегда имел возможность оказывать достойным людям помощь во благо.

А. Р.: Что бы вы пожелали тем молодым, кто лишь пробует своё неловкое перо в русской поэзии на фоне полного языкового хаоса, литературного невежества и мутной лавины интернет-графомании?

В. Н.: Само по себе знание правил стихосложения поэтом никого не сделало, так как это лишь необходимое условие. Достаточное условие – это талант, помноженный на желание «чувства добрые лирой пробуждать» (без Пушкина – никуда!..)

А. Р.: Какое стихотворение, по традиции, хотелось бы вам подарить сегодня нашим читателям?

В. Н.: Скажи мне, кто твой читатель, и я скажу тебе, какой ты поэт. Я верю моим читателям и надеюсь, что они благосклонно примут этот подарок:

* * *

У Дон Кихота копьё, а у Гамлета шпага,

для укрощения зла и заклятия бед.

А у меня вообще –

карандаш да бумага:

по существу,

ничего подходящего нет.

Но если я начинаю в себе сомневаться,

переходя времена по сожжённым мостам,

рядом со мной оживают

Шекспир и Сервантес,

Пушкин и Бунин,

Ахматова и Мандельштам.

Зло на планете заводится с пол-оборота –

это случалось, наверное, тысячу раз.

Но от него защищают

копьё Дон Кихота,

Гамлета шпага

и слово любого из нас.

А. Р.: Есть ли вопрос, который вам никогда не задавали, и на который вам бы хотелось ответить?

В. Н.: Вспоминая Веничку Ерофеева: Все говорят: поэт, поэт… А чем поэт отличается от других?..

На мой субъективный взгляд, поэт по жизни ничем не отличается от большинства людей. Собственно, поэтическим даром он наделён в силу критериев, не известных ни ему самому, ни окружающим. А раз так, то поэт не вправе требовать от остальных какого-то особого отношения к себе. Другое дело, что люди, пренебрегающие поэтом, выказывают, таким образом, неуважение к критериям, определённым Высшей силой. А это, опять же на мой субъективный взгляд, опрометчиво.

А. Р.:

Душа бывает

праведной и грешной,

но всякий раз, у жизни на краю,

чирикает воробышек сердешный

бесхитростную песенку свою.

Увы, «жена заплачет, ангел отвернётся», и этот гипотетический воробышек, напомнивший мне державинского «милого снегиря», однажды-таки, в каком-то далёком, милосердно непредставимом будущем, сядет на пыльный камень или, допустим, плиту с вашим добрым отвековавшим земным именем. Какую надпись он прочтёт на ней или какую песенку заведёт, «флейте подобно»?

В. Н.: Как ни странно, об автоэпитафии я позаботился более 30 лет тому и больше к этому жанру не возвращался. Вот она:

* * *

Не жажду воскресения земного,

но за чертой оседлости земной

я отвечаю за любое слово,

однажды

зарифмованное

мной.

Желаю всем жить долго и счастливо и не умереть в один день!..

А. Р.: Аминь, дорогой Валентин.

Валентин Нервин.

Фото Евгении Емельяновой.