Журнальный мир

Эта пьеса Владимира Зазубрина, пролежавшая в московских архивах РГАЛИ ровно 70 лет, наконец-то публикуется в родном журнале писателя. Она не была напечатана ни в «оттепельные» 50-е, когда (в августе 1956 г.) произошла его реабилитация и были переизданы «Два мира», ни в 60-е, когда в том же архиве была обнаружена его повесть «Щепка», ни в 70-е, когда вышел «зазубринский» том в «Литературном наследстве Сибири» (ЛНС) ценой изгнания из «Сибирских огней» основателя и редактора ЛНС Н. Яновского, ни в 80-е, когда было издано, казалось бы, все наследие писателя, включая крамольную «Щепку». Публикация пьесы не состоялась ни в «лихие» 90-е, ни в «тихие» 2000-е, когда все были заняты сохранением текущего литературного процесса. И только сейчас в корпусе текстов В. Зазубрина заполнена, видимо, последняя брешь, закрыто последнее «белое пятно». Но самое главное, восстановлена справедливость. Ибо это последнее произведение расстрелянного в 1937 г. В. Зазубрина считалось самым неудачным. О нем знали, но публиковать столь рьяно, как «Щепку», не стремились. Слишком уж велика была магия имени М. Горького, пьесу раскритиковавшего в пух и прах еще в 1936 г. И слишком уж не похожа она на образцы драматического жанра 30-х годов — пьесы К. Тренева, Б. Лавренева, В. Киршона, В. Шкваркина, Вс. Иванова, да и самого Горького.

Но если преодолеть стереотипы и взглянуть на эту пьесу исторически, как на материал к биографии В. Зазубрина — автора «Двух миров» и «Щепки», писателя беспощадной честности к себе и эпохе, рыцарской преданности литературе в единстве ее эстетической и социологической ипостасей, то без «Подкопа» В. Зазубрина представить уже невозможно. Рымарев, герой пьесы, встанет тогда в один ряд с Барановским и Авериным, Срубовым и Безуглым из «Двух миров», «Бледной правды», «Щепки» и «Гор» как произведений «одного героя», характеризуя В. Зазубрина и его трагически расколотое сознание. Правда, в своем последнем произведении автор «организовал» Рымареву счастливый, неестественно счастливый финал — в виду собственной незавидной участи, которую предчувствовал, тем самым обеспечив своему «Подкопу» тот интерес, интригу для будущих исследователей, которые будут знать о триумфе Рымарева на фоне ареста и расстрела его автора.

Пьеса «Подкоп» — это итог жизни и творчества Зазубрина 30-х гг., которые еще так мало изучены. Позади Сибирь — Канск и Новосибирск, «Сибирские огни» и Союз сибирских писателей, триумф Зазубрина-писателя, редактора лучшего сибирского журнала и главы сибирских писателей, столь же громкая отставка и столь же большие надежды на воскрешение. Надежды эти подал Зазубрину Горький, спасший его от литературного небытия и поманивший Москвой, с его именем связан роман «Горы», напечатанный в 1933 г. в «Новом мире». Он же увлек бывшего сибиряка журналом «Колхозник» и ВИЭМом (Всесоюзным институтом экспериментальной медицины), уводившими с проторенной дороги прозаика-«беллетриста» к проблемам изучения человека с социальной и медицинской точек зрения. Зазубрин искренне увлекся этой заветной мечтой Горького, считавшего, что человек при социализме должен достичь вершин своего развития. Только для этого надо было переделать «человеческий материал», перевоспитать его на основах коллективного труда, изгнать индивидуализм, плодящий мещанство и его пороки. С этой целью Горький развернул бурную деятельность, в короткий срок объездил пол-СССР, встречаясь с рабочими, колхозниками, молодежью, написал десятки статей и очерков, задумал впечатляющие проекты: книжные серии «История Гражданской войны», «История фабрик и заводов», «История развития сословий в России», «Жизнь замечательных людей», «Библиотека поэта», очерковый журнал «Наши достижения» и, наконец, ВИЭМ.

ВИЭМ должен был стать фактором физиологической переделки человека в здорового телесно и морально члена нового общества. Не зря в «Подкопе» страсти разгораются вокруг создания нового Института здорового человека. Зазубрин впервые знакомится с тогда еще ИЭМом в Ленинграде в 1932 г. как корреспондент редакции «Истории Гражданской войны». «В институте экспериментальной медицины был раз пять, буду еще тридцать», — сообщает он в письме Горькому (03.12.1932 г., с. 288)¹. В том же году постановлением правительства ИЭМ стал государственным учреждением и был преобразован в ВИЭМ, а в 1935 г. был перенесен в Москву. Тогда же Горький сформулировал задачи института: «Изучение человека в его биологической сущности и взаимоотношениях с окружающей его средой». В. Зазубрин пишет о возрождающемся на новой основе (ИЭМ появился еще в 1890 г.) институте газетные статьи и очерки (например, в «Известия»), посылая их Горькому в Сорренто для «европейской печати» и составляя специально для него письма-отчеты. Через год он пишет большой очерк, посвященный ВИЭМу, — «История одного подкопа» (1933) на грани художественной прозы. Требований Горького к очерку нового типа, как в «Наших достижениях»: «необходимо выработать тип упрощенного очерка, сжатого, фактичного, без излишних украшений от беллетристики, без крикливых газетных заголовков», — Зазубрин явно не выдержал. Собственно, «История одного подкопа» представляла собой ряд портретов ученых — сотрудников института: И. Павлова, А. Сперанского, И. Разенкова, Г. Календарова, Л. Федорова с зарисовками их внешности, жестов, характеров в рабочей обстановке при минимуме информации о сути их работы.

Удачнее других получилась главка о А. Сперанском, в которой показан облик ученого-экспериментатора в запачканном кровью халате, «тысячами» режущего животных, революционера, «ломающего целые десятилетия науки» и мнения авторитетов, «резкого до озорства» новатора, работающего «над созданием новой теории, над выработкой новых взглядов на болезнь и больной организм». Вопреки завистникам и клеветникам, он отказывается лечить как обычный врач, потому что «подошел вплотную к тому, чтобы совершенно по-новому поставить вопрос о лечении “неизлечимых” болезней». Ему платят конфликтами: сотрудники «на него сердятся, потихоньку обвиняют в разбросанности, считают партизаном». Неудивительно, что именно к А. Сперанскому Зазубрин, так похожий на него темпераментом, азартом, увлеченностью, отнесся с большей симпатией, чем к другим. В письме к Горькому от 03.11.33 г. при отправке ему очерка он писал: «…когда я прочитал главу о Сперанском, он (профессор И. Разенков. — В. Я.) закричал: “Блестяще! Алешка живой!”» Горький, однако, восторгов автора и его первых читателей не разделил. Ему не понравились «изображенные в легкой — “французской” манере чудаковатые фигуры» ученых, которые «мало говорят — об идеях, носителями коих являются эти фигуры, и — главное — об идее ВИЭМ». Назвав статью «совершенно неудавшейся», нуждающейся в переделке «с первого слова до последнего», Горький получил от Зазубрина покаянное письмо с признанием, что ему «очень стыдно за… неудачу со статьей о ВИЭМе» и он допускает возможность «исправить… ошибку». Этого, однако, не произошло. «История одного подкопа» не была романом «Горы», в котором Зазубрин охотно исправлял замеченные Горьким многочисленные недостатки. В очерке, видимо, было что-то личное, дорогое ему, близкое той свободе самовыражения, которую он обрел в Новосибирске, в «Сибирских огнях», и потому писал его хоть и «торопливо, но с любовью». Не случайно «История одного подкопа» напоминает его «Литературную пушнину» (1927) и «Заметки о ремесле» (1928) и имеет подзаголовок «Заметки пристрастного наблюдателя». Очерк в итоге был отложен на два года, а потом преобразован в пьесу.

За это время в жизни Зазубрина произошло немало событий. В качестве члена Оргкомитета Союза писателей СССР он ездил в феврале 1934 г. в Новосибирск, чтобы провести собрание писателей в связи с подготовкой к съезду, но встретил сопротивление в лице тогдашнего главы сибирских писателей В. Итина. В апреле его роман «Горы» прошел обсуждение в том же Оргкомитете и был признан «советским», хотя и излишне натуралистическим, и в 1935 г. издан отдельной книгой. Зазубрин как делегат присутствовал на Первом съезде советских писателей, где, по воспоминаниям Н. Смирнова, «с крайним вниманием выслушивал любую речь», в том числе Б. Пастернака и Ю. Олеши, и где практически все бывшие писатели-«попутчики» с энтузиазмом приняли новый литературный метод — соцреализм. И, наконец, ключевое событие столичной биографии Зазубрина: работа в журнале «Колхозник». Все эти события связаны с Горьким, вольно или невольно размечавшим жизненный путь Зазубрина. Со времени его ухода из «Сибирских огней» только Горький помогал ему: во‑первых, приглашением в Москву, во‑вторых, поддержкой в восстановлении в партии, из которой он был исключен 1 декабря 1928 г., затем — в издании романа «Два мира», буквально спасшем его финансовое положение, в написании и публикации романа «Горы», а еще в получении квартиры в центре Москвы, на Сивцевом Вражке, и в лечении сына Игоря, больного туберкулезом. Включение В. Зазубрина в состав Оргкомитета — тоже заслуга Горького. Заботился он и о душевном здоровье Зазубрина, зная о его раздражительности, ранимости, склонности к отчаянию, и постоянно подбадривал: «В трудные дни необходимо держать себя крепко, спокойно» (1929), «впадать в отчаяние — не следует» (1931), «очень рад, что Вы в хорошем духе» (1932) и т. п.

Понимал Горький, очевидно, и то, что литературный талант Зазубрина в большей мере художественный, чем публицистический: полубеллетристическая «История одного подкопа» доказывает это. Поэтому он и предложил Зазубрину в «Колхознике» должность редактора литературно-художественного отдела. Журнал этот, однако, по замыслу Горького, должен был напоминать очерковые «Наши достижения» и, кроме «рассказов о жизни крестьян и рабочих в прошлом», в нем должны были печататься «очерки строительства социалистического государства, статьи о работе науки, облегчающей труд колхозников… статьи о жизни людей труда в других государствах»². Он и официально планировался не литературным, а «литературно-политическим» и «научно-популярным». В. Зазубрин, однако, со всей энергией взялся за работу. Несмотря на то что рассказы в редакционном портфеле больше напоминали очерки этнографические (география материалов при этом была широка: Кавказ, Туркмения, Кубань, Поволжье, Китай, Корея, Франция и т. д.) и научно-популярные (о природе, погоде, электричестве, кубанских плавнях, сельхозвредителях и пр.), Зазубрин искал, отбирал, редактировал, работал с авторами, «хватая за фалды всех знакомых и незнакомых… писателей», «слезно просил» дать хоть что-нибудь в журнал (письмо Горькому от 11.12.1934). Во многом благодаря Зазубрину в «Колхознике» опубликовались М. Пришвин, Б. Шергин, С. Буданцев, Э. Багрицкий, М. Исаковский, А. Прокофьев, Д. Семеновский, А. Сурков. Выручали и сибиряки, с которыми, особенно после Первого съезда советских писателей, В. Зазубрин наладил связи: М. Кравков, М. Ошаров и «московские» сибиряки Н. Чертова и М. Никитин.

Но главным прозаиком «Колхозника» оставался сам Горький, первые номера журнала начинались его рассказами «Шорник и пожарник», «Экзекуция», «Бык», «Орел». И он же оставался главным редактором, которому далеко не все, присылаемое В. Зазубриным, нравилось. Так, № 2 «Колхозника», пишет Горький, получился «значительно хуже первого», его «иллюстрации — чепуха»; о материалах № 5 следуют реплики: «слабо», «слишком легковесно», «пустая вещь» и вывод — «весь материал плоховат» (февраль 1935 г.). У Зазубрина еще были силы и терпение переносить такую оценку его работы (прошло менее полугода с начала его работы в журнале), да и Горький продолжал помогать ему: в начале 1935 г. Зазубрин вошел в правление Литфонда, что должно было быть, по его мнению, «небесполезно для советской литературы» (19.01.1935). Тем не менее именитые писатели в журнал так и не пошли, зная о придирчивости Горького-редактора, и «Колхозник» все больше стал напоминать альманах со случайным подбором более или менее сносных рассказов и статей.

На этой почве и созревает у Зазубрина решение уйти из «Колхозника». В первый раз он сообщает об этом Горькому 20 марта 1935 г., устав и от того, что «никто не хочет для нас ничего делать», и от подозрений коллег-писателей в «групповщине», и от общего чувства «неуверенности пребывания в журнале». Несмотря на совет Горького «зарядиться спокойствием сознания Вашей социальной ценности», в декабре 1935 г. Зазубрин повторяет свою просьбу. Он откровенно пишет, что «нервные потрясения возобновили старый процесс в легких», и это надо было понимать как неблагополучие его положения в журнале и в жизни. Усугубил дело и нелепый случай с попаданием Зазубрина под машину в мае этого же года и месяц больницы, удручала и болезнь сына, и то, что сам он «в сорок лет все еще ходит в начинающих». В том же письме от 21 декабря Зазубрин впервые сообщает о пьесе: «Поставил себе задачей — написать в декабре пьесу». При этом оказалось, что готов уже первый акт, и он читал его А. Сперанскому, Л. Федорову и другим сотрудникам ВИЭМа, получив одобрение.

* * *

На первый взгляд, намерение написать пьесу выглядит неожиданным, парадоксальным: у Зазубрина очередной период спада и отчаяния, чувства безнадежности, а он принимается за произведение, да еще в новом для себя жанре. Его объяснение Горькому выглядит как будто бы правдоподобным: желание поправить свои финансовые дела, получить «прожиточный минимум». Но, с другой стороны, Зазубрин работает над пьесой явно не на заказ, а вдохновенно, «как пьяный, неотрывно», отложив недописанные «Горы». А значит, и всю трилогию, так как «Горы» — только вторая ее часть о коллективизации на Алтае. Начинаться же она должна «монгольским» романом «Золотой баран» (вариант: «Баран золоторогий»). Возможно, в этом самом заветном его замысле, возникшем еще в 1926 г. после поездки в Монголию, кроется причина такого большого интереса Зазубрина к экспериментальной медицине и нетрадиционным методам оздоровления человека. Интерес к восточной мифологии, этнографии и тибетской медицине, к которым он прикоснулся тогда благодаря инициатору поездки монголоведу А. Бурдукову, очевидно, воскрес при знакомстве с ВИЭМом, при котором существовала «тибетская комиссия». В целом, писал Зазубрин в «Истории одного подкопа», «институт использует в своей работе опыт не только западной, европейской медицины, но и восточной — индусской, тибетской, китайской и др.». Этот же интерес ко всему восточному виден и в «Горах», и еще больше — в «Когутэе», алтайской сказке, которую Зазубрин перевел для «Нового мира» в 1933 г., когда писал очерк о ВИЭМе. В «Когутэе» бобренок-«шаман» дважды чудесным образом воскрешает сначала разрубленного пополам, а потом сожженного приемного отца. В поздравительном письме Горькому на его день рождения Зазубрин писал, что «одни тибетцы только в состоянии выправить Вам дыхание и вообще сделать Вам надбавку к положенному количеству лет ровно на полтора десятка», тогда как директор ВИЭМа Л. Федоров «тормозит развертывание тибетской медицины» в институте (27.03.35).

Возможно, именно этот «восточный» сюжет и положен в основу конфликта в «Подкопе» между ортодоксами из пожилых сотрудников института и новаторами, возглавляемыми Рымаревым. Ибо уверенность героя пьесы в его подходе к избавлению от неизлечимых болезней феноменальная и, главное, ничем практически не мотивируемая. Рымарев фанатично гнет свою линию, готовый пожертвовать сотрудниками лаборатории, репутацией, подвергнуться суду и даже аресту НКВД. Зазубрин избегает медицинских терминов, кроме латинских поговорок, его герой говорит общими словами: «Я начал улавливать в каждом ударе, в каждой неудаче какую-то новую закономерность» (л. 7)³. На этих «исключениях из старого канона» он и основывает свою борьбу с самыми опасными недугами, что должно привести в идеале к появлению нового человека — не болеющего сначала телесно, а затем и социально. Не зря институт в пьесе «реорганизуется» в «Институт здорового человека», а ретрограды — оппоненты Рымарева в ужасе от «совершенно невыполнимых планов работы» (л. 8) говорят о «гигантомании» в медицине, о том, что «институт хотят раздуть до необычных размеров» специально «для одного Рымарева» (л. 11).

В этом смысле в намерениях его недоброжелателей Зарянского, Гартштейна, Плигина — «научно доказать несостоятельность Рымарева» (л. 10) — есть своя правота: он действительно выглядит прожектером, как говорит о нем Зарянский, увлекшим за собой директора института Черных и даже наркома. Но прожектером в высоком, романтическом значении этого слова. В пользу Рымарева говорит его революционный пафос — «сломать старое и заменить его новым» (л. 15), его аргументы — только «силовые», а не научные. Единственная конкретика в его словах — имена европейских ученых (Вирхов, Пастер, Эрлих), которые уже «устарели». Тогда как Зарянский проводит удачную операцию и все его с этим поздравляют, Рымарев лечить (в том числе и своего учителя — академика Евладова) категорически отказывается. Он продолжает искать «основной рычаг», основу основ, при воздействии на которую «отдельные открытия» (лечение конкретных болезней)«посыплются как бесплатные приложения» (л. 21). В Рымарева можно только верить, у него, помимо опыта и репутации «большого ученого», есть обаяние и харизма лидера, притягивающая к себе директора Черных и молодых сотрудников Шелепова и Волгунцеву. Они любят Рымарева как человека и уважают как ученого. По сути, слепо доверяет ему свою жизнь и Журналистка, ложащаяся «на опыт в клинику». Его трехдневное пьянство и побег из Москвы в деревню — только эпизод, временное помрачение, призванное оживить и разнообразить облик героя.

Судьбы Рымарева и всего хода пьесы это не меняет: опыты по добровольному заражению людей тифом и излечению «по способу профессора Рымарева» проходят успешно. Не подтвердилось и обвинение во вредительстве. Герой остается тем же, что и в начале пьесы, возрастает лишь риторичность его речей, даже в отношениях с Волгунцевой, в глазах которой он предстает в позе «непонятого и непризнанного ученого» с «выдуманным одиночеством» (л. 58). Вот и новая любовь Рымарева — Женщина-врач может говорить о нем только штампами из дореволюционного лексикона: «Ваше имя будет поднято молодежью как знамя, на котором она напишет: “Недоверие к прошлому”. Вы широко посеяли беспокойство, заставили искать. Вы заложили основание нового канона…» (л. 62). Не на пользу пьесе и славословия бывших врагов Рымарева в его адрес — «нашествие кающихся грешников», и крики собравшихся со знаменами на улице «Да здравствует профессор Рымарев, лучший врач, друг трудящихся!». На этом фоне бесконфликтности и пафоса уже не воспринимается и основная метафора пьесы, давшая ей назва-
ние, — сравнение работы ученых-медиков с работой шахтеров, когда нужно «бросить начатые шахты и начать новые, пока, наконец, не будет сделан последний подкоп» (л. 71).

Остается понять, почему столь чуткий к фальши и риторике писатель создал столь неровное, с придуманным финалом, произведение. Почему вдохновенная работа над пьесой на первых порах в итоге свелась к тексту о «наших достижениях»? Рукопись «Подкопа» показывает, что В. Зазубрин до последнего момента продолжал работать над текстом пьесы. По собственному признанию, сделанному им в письме Горькому от 19 октября 1936 г., он переделывал ее шесть раз, и, таким образом, до нас дошел седьмой вариант, напечатанный в 1937 г. Страницы рукописи пестрят правкой вплоть до вычеркивания больших кусков текста, немало вписанных ручкой слов и строк, латинских крылатых фраз, некоторые листы склеены из фрагментов: очевидно, Зазубрин хорошо поработал ножницами, правя и сокращая пьесу. Вычеркнуты три из двадцати семи действующих лиц, правда, эпизодические: Экономка, Домработница и Рыжая женщина. Наконец, исправлено и название пьесы: «Подкоп» вместо тщательно зачеркнутого прежнего. Известно, что первоначально пьеса называлась «Человеческие обязанности», и в тексте есть на это указание: Черных дважды повторяет, что долг врача — «исполнение человеческих обязанностей» (лл. 46, 64). Название «Подкоп» выглядело драматургически более выгодным, позволяя зрителю рассчитывать на нечто увлекательное, может быть приключенческое, на интригу. Видимо, в этом направлении В. Зазубрин и пытался переделывать пьесу, сделать ее сценичнее, интереснее. В ней немало удачных сцен и живых диалогов, особенно в первых двух действиях. Подчасов, типаж говорливого и плутоватого слуги, коварный злодей Зарянский, Волгунцева — тип сильной женщины «с биографией» — этим и другим персонажам веришь, от пьесы многого ждешь.

Тем более что «Подкоп» предназначался для театра им. Вахтангова, известного своими громкими спектаклями: от «Принцессы Турандот» до «Аристократов» Н. Погодина, «Далекого» А. Афиногенова и «Много шума из ничего» по В. Шекспиру — и фирменным стилем: легким, живым, эксцентричным, острохарактерным, на грани комедии. Зазубрин пишет Горькому, что на читке пьесы среди присутствующих был и Всеволод Иванов, известный к тому времени и как драматург. «Ценные указания», которые он получил при этом, видимо, не помогли, поскольку после отправки в марте 1936 г. шестой редакции пьесы другому драматургу — Горькому Зазубрин получил от него разгромную критику. Он ждал от Зазубрина осуществления его «давней мечты» — «включения художника слова в область научной мысли, — область неизмеримо более значительную — и более мучительную — чем быт» (из письма А. Сперанскому от 17.01.33). Но именно медицины в пьесе о медиках Горький не увидел: «задача медицины как науки нигде в пьесе не выражена» так, чтобы зрители могли «понять ее глубочайшее значение». Отсюда вытекают и все недостатки: неизвестно, «чего хочет Рымарев, который нигде не сказал об этом ясными словами новатора, революционера». «Вместо человека, мыслящего философски, диалектически, дан человек неопределенных намерений, неоправданно грубоватый на словах, неряшливо пьющий спирт». «Все другие, — продолжает уничтожать пьесу Горький, — как-то недописаны, неярки», «полтора десятка врачей неспособны вызвать доверие у зрителя».

Назвав пьесу «совершенно неудавшейся», Горький предлагал «поднять выше ее тон», чтобы не укреплять в людях «вульгарного отношения к науке медицине». Зазубрин же, очевидно, решил пойти по линии Вс. Иванова, автора полукомедийных пьес, в том числе «Двенадцати молодцов из табакерки», напечатанной как раз в 1936 г. в «Новом мире»: в ней выдвигалась версия о намерении заговорщиков поставить вместо Павла I купчиху Демидову. А в целом — по «вахтанговской» линии подчеркивания человеческих качеств, бытовых ситуаций, эпизодов. В последней редакции 1937 г. Зазубрин сохранил Рымарева, пьющего из мензурки лабораторный спирт в компании с живым кроликом, которого после очередной порции он «треплет за уши», и попытку обнять Волгунцеву («…пытается обнять ее. Борьба»). Не убрал полностью он и «старичков и старушек», столь возмутивших Горького. Убрано только то, что они «живут в шкафах», и оставлено: «Два старика и две старухи жадно едят и пьют» в столовой Рымарева и при его появлении «торопливо хватают со стола последние куски, жуют и уходят с поклонами» (л. 52). Очевидно, это некие приживальщики, которые ночевали у Рымарева в шкафах. Горький предполагал, что это у Зазубрина «для комизма», сомневаясь, что это смешно, «хотя и неожиданно». На этой грани смешного и неожиданного у В. Зазубрина достаточно много эпизодов. Например, рассказ служителя Подчасова о его походах в пивную «для научных разговоров» или изобретение сыном Рымарева Илюшей «шкафа для сушки белья», который в конце пьесы загорается: «полотенце пылает» и «свет тухнет». Вполне в духе Вс. Иванова и вахтанговцев и такая неожиданная деталь, как умирающий Евладов, который «плещется в тазу рукой», «играет водой» (л. 40).

Именно академик Евладов является той фигурой в пьесе, которая имеет немалое значение для понимания сути «Подкопа», его подоплеки, позволяющей взглянуть на пьесу другими глазами. В «разгромном» письме Зазубрину Горький пишет, что «фигуры Евладова и Рымарева легко узнать» и «Евладов лишний в пьесе, не связан с ней». Если в Рымареве узнается герой очерка «История одного подкопа» А. Сперанский, то за Евладовым, очевидно, скрывается академик И. Павлов: налицо фонетическое сходство фамилий, а главное, его статус патриарха и учителя Сперанского-Рымарева, авторитетного и независимого в своих поступках и суждениях. Однако исследование текста позволяет утверждать, что Зазубрин придал Евладову черты Горького. Так, он говорит словами Горького из статьи Зазубрина «Последние дни Алексея Максимовича Горького» (1936): «Долголетие — вот задача нашей науки… Организм должен работать бесперебойно до возможного предела и потом угаснуть легко, одновременно всеми частями». В статье: «Долголетие — вот наша задача» и чуть выше: «Будем бороться за то, чтобы наш организм угасал постепенно и одновременно всеми своими частями». Предсмертные монологи Евладова напоминают «беседы с молодыми» Горького и статьи последних лет об оптимизме строителей социализма: «Прогоните печаль — мать бездеятельности… Займитесь жизнью» (л. 40). Указывают на Горького и такие детали, как поздравление академика с «сорокалетием со дня напечатания первой (его. — В. Я.) книги». Сорокалетие творческой деятельности Горького широко отмечалось в СССР в 1932 г., тогда как первая книга И. Павлова вышла намного раньше горьковского «Макара Чудры». И умер Горький, можно сказать, публично, так, как в пьесе. Ясно, что цитированные выше слова из статьи Зазубрина (она же — его речь на траурном митинге на похоронах Горького) могли быть вставлены в пьесу после смерти Горького, когда и вся пьеса при переработке могла получить автобиографический уклон и смысл. Слишком много значил Горький для Зазубрина, чтобы его уход не отразился на последнем произведении.

Тогда в ином свете предстанет кампания, точнее заговор, Зарянского с соратниками по обвинению Рымарева во вредительстве. С подачи Зарянского Краснов и Белова (характерные фамилии!) прямо заявляют, что «Рымарев — классовый враг» (л. 18), его «надо выгнать» (л. 24) и проверить его деятельность «в комиссии партийного контроля» (л. 25). Зная биографию Зазубрина, нетрудно вспомнить 1925 и 1928 гг., когда он подвергался «партчистке» за его работу в «Сибирских огнях» и за допущенные им «серьезные идеологическими ошибки» или когда проводилось расследование о его деятельности в сызранском подполье и мнимой «службе» в жандармском отделении. В молодом Краснове тогда можно увидеть радикалов из группы и журнала «Настоящее», а прототипом Зарянского, недоброжелателя Рымарева «справа» («я грязен — бегал от большевиков», «у меня частная практика» (л. 10), говорит он), как можно предполагать, является литературный критик-«попутчик» А. Воронский, нещадно и грубо обругавший зазубринские «Горы». «Роман ваш никудышный. Герой — чепуха», — говорил он Зазубрину в 1931 г., не принял он в 20-е гг. и его «Щепку». Характерно и полное совпадение его имени и отчества — Александр Константинович — с таковыми Зарянского, да и фамилии их близки фонетически. Вероятно, и полемика вокруг «Гор», и обвинения Зазубрина в «групповщине» во время его работы в «Колхознике», и чувство одиночества из-за частых разладов с Горьким также повлияли на атмосферу «Подкопа». Оправдывая свой конфликт, Рымарев сам проговаривается о тревоге за свое будущее после угрозы ареста НКВД.

Не случайно и то, что перемена в судьбе Рымарева произошла после его поездки «в провинцию». Учитывая слова Женщины-врача: «Мы с вами в трех тысячах километрах на северо-восток от Москвы» (л. 61), можно не сомневаться, что это Сибирь — место, где Зазубрин родился и прославился своим творчеством и организаторским талантом. Оглядываясь на свою московскую жизнь, журнал «Колхозник», на свое отношение к Горькому, он видел, что сравнение явно не в пользу Москвы. В этом свете образ Рымарева в пьесе предстает автобиографическим, а «Подкоп» в целом — зашифрованной исповедью о своем одиночестве и тщетных попытках найти тот «основной рычаг», который помог бы победить основную «болезнь» — невозможность написать произведения, книги, которые получили бы признание. Возможно, с этим связано возвращение Зазубрина в апреле 1937 г. к недописанным «Горам», по которым «соскучился». «Наконец-то взялся за ум», — пишет он В. Ряховскому, тем самым словно повторяя отъезд Рымарева в Сибирь. Возвращаясь к «Горам», Зазубрин возвращался, пусть и умозрительно, в свои лучшие годы.

Неизвестно, возвращался ли Зазубрин в течение двух оставшихся ему на свободе месяцев до ареста к «Подкопу». Но факт остается фактом: пьеса дошла до нас хоть и в готовом виде — с адресом и телефоном автора, рассчитывавшего на контакт с прочитавшими ее, но и со следами значительной правки на этом «готовом» экземпляре. Скорее всего, все-таки пьеса была отложена Зазубриным до лучших времен, до новой правки. Возможно, была и просто брошена, как «безумие», охватившее его в тяжелый период жизни. До сих пор он пьес не писал и явно испытывал трудности в этом жанре. Хотя бы в таком элементе, как экспозиция, когда появление главного героя у него происходит уже в начале пьесы, ничем не подготовленное. И в течение всей пьесы Рымарев не меняется, повторяя один и тот же тезис на тему «Карфаген (т. е. старая наука) должен быть разрушен». Несмотря на попытки автора оживить «Подкоп», в нем много статики: все действие происходит в стенах института и лишь две сцены — в квартире Рымарева и в купе поезда. Все большое второе действие — «разговорное», возле умирающего Евладова. Можно говорить и о следовании Зазубрина-драматурга канонам соцреализма, когда Черных произносит: «В СССР плохие концы отменяются» (л. 69) и автор, вопреки характеру своего литературного дара, замешанного на Достоевском, сочиняет пьесе хэппи-энд, лишая «Подкоп» и Рымарева подлинного драматизма.

Хороший пример могли бы подать Зазубрину пьесы А. Афиногенова, возможно, оставившие след и в «Подкопе». Так, его пьеса «Страх» вызвала в начале 1930-х гг. большой резонанс, вплоть до вмешательства самого Сталина. Речь в ней идет о сотрудниках Института физиологических стимулов, только главный ее герой, профессор Бородин, не новатор в биологии, а, наоборот, консерватор. Он по-прежнему, даже при советской действительности, считает, что «вечными безусловными стимулами человека являются только любовь, голод, гнев и страх»⁴. Чтобы убедиться в обратном, т. е. в том, что страх — продукт и инструмент «мира рабства и угнетения», а при социализме человеком правит «бесстрашие классовой борьбы», так что «скоро дети будут искать объяснения слова “страх” в словаре», ему пришлось пережить предательство своих учеников и соратников (аспиранта Кастальского, профессора Захарова, секретаря института Варгасова, использовавших его в своих политических целях), узнать подлинную дружбу других и получить урок политграмоты от старой «партийки» Клавдии (Клары) Спасовой. Для пьесы характерна динамика образов героев: они действительно живут, переживают свои ошибки и заблуждения, научные и любовные, постоянно меняются. Не зря на Первом съезде советских писателей Афиногенов говорил, что «драма — это поэзия действия», а писатели — «конструкторы человеческих душ, производственники, организаторы человеческого материала»⁵. Говорил он это, однако, уже после истории с его пьесой «Ложь», подвергнутой Сталиным острой критике и личной правке. Здесь, кстати, есть сцена с пистолетом, из которого героиня стреляет в своего друга. В «Подкопе» Волгунцева свой браунинг лишь отдает Рымареву на хранение.

Зазубрин, который на съезде «любую речь» слушал внимательно, мог взять на заметку эти слова Афиногенова. Но знал он, видимо, и другие слова из статьи своего учителя и опекуна Горького «О пьесах» (1933), где последний писал: «Пьеса… — самая трудная форма литературы», потому что «требует, чтобы каждая действующая в ней единица характеризовалась словом и делом самосильно, без подсказываний со стороны автора», без его «свободного вмешательства»⁶, как это происходит в прозе. Знакомясь с «Подкопом», мы видим, как не хватило Зазубрину его «вмешательства» в собственную пьесу. Может, лучше было бы ему сделать из очерка «История одного подкопа» не пьесу, а повесть или роман, как советовал Горький Вс. Иванову поступить со своими «Двенадцатью молодцами…». Фигура А. Сперанского, прошедшего, как и Зазубрин, через службу у белых в Гражданскую войну, отказавшегося от карьеры клинического хирурга ради работы у И. Павлова, могла бы под пером Зазубрина-прозаика вырасти в героя подлинно художественного произведения. Читатель же пьесы «Подкоп» убеждается, насколько трудное испытание Москвой и Горьким, муками творчества выпало Зазубрину после отъезда из Сибири. И потому Рымарева можно смело ставить в один ряд с Барановским, Аверьяновым, Срубовым, Безуглым, судьбы которых трудны, героичны, трагичны независимо от времени и места, будь то Гражданская война или торгашеский НЭП, подвалы ЧК или кулацкая деревня на Алтае. Рымарев в «Подкопе» проходит испытание на преданность своей научной идее, о которой он так и не рассказал читателю — не хватило «авторского вмешательства», не хватило жанра.

Если бы Зазубрин все-таки написал прозу о ВИЭМе, то, конечно, раскрыл бы тайники души своего героя, как это было в «сибирских» произведениях. Некоторые детали и наблюдения, с которыми мы ознакомили читателя в этом предисловии, позволяют считать, что Зазубрин в этой пьесе с помощью Рымарева-Сперанского⁷ невольно возвращался в контекст не только «Двух миров», «Бледной правды», «Щепки», но и своей биографии, тоже похожей на роман или драму. И мы невольно слышим голос Зазубрина в воспоминаниях врача Рымарева, когда последний говорит о том, что «образ войны не покидает меня с тех пор, как через мои руки прошли тысячи раненых на германском фронте и тысячи на гражданских» (л. 47). И как не Рымарев, а Зазубрин в ответ на слова Черных о том, что их ждет суд, говорит: «Значит, расстрел?» (л. 53). После смерти Горького, ареста и гибели своего сибирского соратника В. Вегмана, о чем он мог слышать от приезжих сибиряков, «московских процессов» над Зиновьевым и Каменевым, над Бухариным — Зазубрин не мог не думать о своей участи. С его-то трудной и опасной для собственной жизни биографией!

К сожалению, рамки предисловия не позволяют развернуть в полной мере все мысли, предположения и догадки, которые возбудит в заинтересованном читателе публикуемый здесь текст. Мы можем отослать любопытствующих к нашей книге «Зазубрин» (Новосибирск, 2012), а также пожелать новым читателям Владимира Зазубрина и его исследователям успехов в изучении его жизни и творчества. Надеемся, что его пьеса «Подкоп» придаст этому хороший импульс.