Журнальный мир

* * *

Буфет санаторный, в меню – запеканки и клёцки,

И в чёрных бобинах – положенный мёртвый Высоцкий,

И море за нами, линейка поёт и хохочет,

И мишка с шарами, летящий из радиоточек.

Последняя родина, я этой памятью болен.

Как ты поднимала пустую породу из штолен,

Впотьмах утирала горючие слёзы мартенам,

Кораблики атомных тромбов пускала по венам.

Ты стольким делилась, но я это благо забуду,

Украли твоё угощенье, побили посуду,

Исчезли портреты, медалей звенящие диски,

И ни обелисков, ни вечных огней авестийских,

И только когда, раз в году, обязательно снится

Твой свет негасимый рубиновых звёзд над столицей,

Рычащий Высоцкий, компот, запеканка на блюдце –

Боюсь просыпаться, вернее, боюсь не проснуться.

* * *

Не споют тормоза и не свистнет авто колесом,

Город слёг до утра, жар спадает, за стенкой ни звука,

Постарайся уснуть и увидеть старательский сон –

Заметают Москву золотые пески Учкудука.

Это прошлый двадцатый своих оставляет себе –

Собирает, боясь потерять, как талоны на водку.

Полетят космонавты в один необъятный Тибет,

И рабочие люди уйдут в неоплаченный отпуск,

И в иной стороне без предела продолжится БАМ,

Магомаев споёт, и заменит хрусталики Мильман,

Будет жарить минтая столовая по четвергам,

И глазами стрелять – Робин Гуд из одесского фильма.

Ты меня отпусти, мой отцовский двадцатый, не трожь,

Я одно из твоих нелюбимых поточных изделий.

Все «икарусы» вышли в тираж и закрыто метро.

Помаши на прощанье пятнистой ладонью Фиделя.

* * *

У сталинки с граффити «русский, не квась!»

Асфальт многослойный положен,

Когда-то тут кирха на солнце пеклась,

На сложенный зонтик похожа,

А новое время, не знавшее кирх,

Оставило клумбу-корыто,

А дальше, на сровненном кладбище – цирк,

Похожий на зонтик раскрытый.

Всплывает весна, и растопленным днём,

В котором тонули черешни,

Прошли мимо цирка мы с мамой вдвоём,

Сквозь свет нестерпимый, кромешный,

Сквозь шорох акаций и пенье песка,

Сквозь царство непуганых кошек,

И помню сандалии на ремешках

И мамино платье в горошек,

Плескались на белых домах простыни –

Плакаты со словом «товарищ»,

Асфальт проминался, точь-в-точь пластилин,

И наши следы оставались,

И вдруг надо всем, в голубой высоте,

Со звоном побилась посуда,

Затем темнота наступила, затем

Явились, незнамо откуда:

Буфет полосатый, не дуб, не орех,

Нездешний цветок на гардине,

И тень колокольни на заднем дворе,

Поломанная в середине.

* * *

Там, где госзаказ фабричным дымом

Поднимается столбами ввысь,

Александр Валентиныч Климов

Выйдет по Саратову пройтись.

Будет догорать цветное лето,

Будет в сером он дождевике,

И дымиться будет сигарета

В крепком пролетарском кулаке.

Он увидит – встали, как скульптуры,

Позади музея моряков

Григоров, завсектором культуры,

И начальник смены Пермяков.

Подойдёт к товарищам и спросит

О здоровье каждого из них,

Выполнен ли план на сенокосе

Иль внештатный вдруг момент возник?

Те же станут счастливы, как дети,

Чудо волжских зорь плеснут в стакан.

Наконец-то появился третий,

Это словно в трио музыкант.

Время есть, не будет нагоняя,

Просыпается район родной,

И поёт про свадьбу Магомаев

Из раструба возле проходной.

Выпьют, постоят, закурят «Приму»,

И, вставляя в строфы матерок,

Прочитает стих товарищ Климов,

Свежий, словно с Волги ветерок.

* * *

Ржавый костяк механизма,

Весь оплетённый лозою,

Кажется анахронизмом

Как метрострой в мезозое,

И на застывшем заводе,

Ветреным вечером мглистым,

Криками чайки разводят

Редкого гостя туриста.

В эту осеннюю пору,

От унижения горбясь,

Словно поверженный Форум,

Смотрится брежневский корпус.

Тут создавали машины,

Делали не для наживы.

И разошлись старожилы

В нашей эпохе паршивой.

Старые спят терриконы.

Этот пейзаж Украины

Словно срисован с иконы.

И зарастают руины

Дикой лозою упругой

Так, что выкашивать впору,

И оглашает округу –

Титом Лукрецием – ворон.

* * *

Герману Титову

Море чуть слышно стонет, переходя на свист

Вот он стоит на склоне, гипсовый мой горнист.

Мой одинокий, жалкий – там, где кипит паслён

И пузырьки фиалки поработили склон.

Южная часть России, степи её, леса.

Что же так облупились белые корпуса?

И не скрипят качели у небольшой реки.

Что же так заржавели детские турники?

Ты воструби, мой ангел, вплоть до небесных сфер –

Встанут станки и танки, бедный СССР,

И на заре заводы трубами задымят.

Детям твоим сегодня стукнуло пятьдесят.

Ты нам сыграй на счастье – только не вострубит,

Нет у него запястья, горн у него отбит,

И не узнать, хоть тресни, так ли они нужны,

Эти жемчужки песни в раковинах ушных.

* * *

Вот-вот прикроют русские бистро,

Свернут все тенты, спрячут всё квасное,

И голый сквер запахнет так остро

Всеобщим возвращеньем к перегною.

Я помню эту осень в двух веках,

До тополей над переулком Тёплым,

До патины на бронзовых руках

Калинина, до ржавчины на стёклах,

Ещё до всех погромов в новостях,

До красных луж узбецкого портвейна,

И мусора, заливисто свистя,

Сгоняли нас с брусчатки мавзолейной,

Ещё цвели невзрачные кусты,

И гром рычал, субботний день венчая,

У водосточных рукавов пустых

Раскачивались пальцы иван-чая,

Москва скрывалась плёнками дождя,

И, сквозь туман, не говоря ни слова,

Ты мне рукой махала, уходя

По переходу площади Свердлова.

* * *

До войны, как до сотворения мира,

Что, наверно, соотносимо,

Так библейски давно, что жара не томила

И дожди проходили мимо,

Четверть нашего сада, довольно ловко

Отхватили соседи. Прежде

Было кладбище маленьким, а грунтовку

До райцентра насыпал Брежнев.

Мы уехали в город, комфорта ради,

А соседи, стыда не чуя,

Ели яблочки с яблонек, что наш прадед

Прививал, как учил Мичурин.

«Я недавно была в том краю, и краше

Нет пейзажей, наверно, милый, –

Посреди пустыря лишь яблони наши

И до самой дороги – могилы».

Я молчу, одряхлевшей соседке внемлю.

Пробивается дождик робко,

Довоенные люди уходят в землю,

Довоенные яблони – в топку.

* * *

Жизнь прошла, но не вышла,

Наверное, выхода нет.

Над останкинской вышкой

Ползёт переменчивый свет.

Дождь пройдёт над столицей,

От ветра не будет вреда,

И ещё настоится

На белой сирени вода.

Сад, что клевером выткан,

Очнётся и станет тенист,

И сквозь новую плитку

Настурция выбросит лист.

Сердце чисто созижди,

Пускай эти знаки малы

Но к растительной жизни

Вернутся сухие стволы,

И глядишь без опаски

(Теперь наши взгляды близки),

Как в анютины глазки,

В картофельные глазки.