Журнальный мир

Это произведение своим друзьям,

несгибаемой волей и жаждой

к жизни отличающимся,

поколениям Ляги посвящаю

Харысхал

…Как засушливым летом

по единственной капле дождя

мечтаньем полна,

откуда-то издалека

печальная дума вспорхнет.

Соленый вкус слезы

в крови моей встанет,

трогая сердце мое…

Суоhааны

— …Да-а, вот так! Теперь ты, народный избранник, все знаешь: и кто он сам, друг твоего детства, и какие поступки он совершает! Человек безнравственный и ветреный, способный бросить пятерых своих детей ради другой женщины, не должен работать в советском официальном органе власти. Я требую, чтобы вы его осудили и наказали по всей строгости! — так говорила, шмыгая носом и утирая слезы, располневшая, но еще не потерявшая былой красоты Маша Трофимова, она же — Мааса Тырып. Она сидела передо мной и жаловалась на бросившего ее мужа Мишу Черепанова, или Миису Чырып… Именно так мы в интернате звали их: Мааса Тырып и Миисэ Чырып.

С Машей Трофимовой и Мишей Черепановым мы закончили одну и ту же школу-интернат в районном центре Слобода. Прибывший из самого отдаленного и глухого наслега^[1] Тээги, Миисэ Чырып был высокий, статный, кучерявый юноша, от кого-то из русских предков унаследовавший курносый нос.

В те времена интернатовские дети, как повелось, проводили все свободное время в спортзале. Будь то вольная борьба, волейбол или бокс — мы ходили на все тренировки. А уж в настольный теннис вообще играл весь интернат.

Из всех нас Миисэ Чырып выделялся особенно. Никто так классно не вколачивал завершающий удар в волейболе, в баскетболе же — никто не мог так метко выполнить дальний трехочковый бросок в корзину. А с республиканских турниров по вольной борьбе и боксу он всегда возвращался домой с призами. Поставленные им рекорды в беге, в лыжных гонках, в якутских национальных прыжках — кылыы, ыстанга и куобах^[2] — долго оставались недостижимыми. К тому же он был прекрасным рисовальщиком. В то время у всех интернатовских детей имелись личные альбомы. В них ребята записывали понравившиеся им песни или стихи, а наиболее талантливые сопровождали эти записи собственными рисунками. И тут Чырып Миисэ не имел себе равных.

Тырып Мааса же, от природы стройная, сквозь густые свои ресницы черными глазами стрелявшая, была раскрасавицей. Несмотря на то, что училась она посредственно, ни один концерт, ни один тематический школьный вечер не обходился без ее участия. Она не блистала особыми талантами, но обладала проникновенным приятным голосом, а ее гибкая фигура замечательно подходила к любимым ею индийским танцам.

В десятом классе на новогоднем вечере мы заметили, что Чырып и Тырып почти не расстаются. На следующий день все разъехались по своим родным наслегам.

После продолжительных каникул мы вернулись, полные новых впечатлений. Чырып Миисэ, оказывается, побывал у деда-охотника в глухой тээгинской тайге, вместе с ним даже ходил на охоту на «хозяина тайги» и привез в качестве гостинца медвежье сало. Он опять обошел всех нас!

А Тырып Мааса, что-то загадочное затаив под густыми ресницами, нежно посматривая и задумчиво оглядываясь, вязала на досуге, а иногда и на уроках шерстяные шапку, рукавицы и шарф — из чудно разноцветных ниток, присланных ей сестрой, учившейся в городе. Мы догадывались, что это подарок кому-то ко Дню Советской Армии, но не знали, кому.

Чырып Миисэ, съездив в город на соревнования по волейболу, на сэкономленные за долгое время деньги купил духи «Красная Москва». И опять мы гадали, кому предназначен подарок.

Эти секреты открылись Восьмого марта. В этот день в лыжных соревнованиях при забеге на один кес^[3] победил Чырып Миисэ. На его голове красовалась заметная издалека шапка. А вечером Тырып Мааса пришла на танцы, и, в отличие от всех остальных интернатовских девушек, благоухала неповторимым ароматом духов «Красная Москва».

С того дня мы мысленно соединили их навечно. Да они и не возражали. Отныне и на вечере, и в кино, на тренировках или соревнованиях они всюду были вместе, вместе и готовились к урокам. В здании интерната, в конце коридора под лестницей, у них было свое укромное местечко. Вечерами, вплоть до отбоя по распорядку интерната, они обычно там уединялись. Мы недоумевали: и так весь день вместе, о чем еще они умудрялись говорить вечером? Самая крутая из воспитательниц, прозванная нами Нянька Степановна, сначала гоняла их оттуда, а потом махнула рукой.

С приходом знойного лета на вершинах окрестных сопок за рекой зазеленели макушки лиственниц, а травы и цветы распустились пышным благоухающим цветом. И это совпало с самым счастливым событием юности: окончанием средней школы и вступлением на широкую дорогу жизни! Выпускники, одетые в отливающие синевой ослепительно белые нейлоновые сорочки (тогда только вошедшие в моду), в новенькие костюмы, платья, лакированные ботинки и туфли на каблуках, торжественно стояли перед нашими учителями и родственниками. Все это было куплено на сбережения наших родителей, которые долго экономили, чтобы принарядить нас. Вручение долгожданных аттестатов, наполненные счастьем и радостью материнские глаза, завораживающая и уносящая ввысь волшебная музыка. Праздник!..

Казалось, не было людей счастливее, чем Чырып и Тырып. Высокую стройную фигуру Тырып подчеркивало светло-розовое платье оттенка утренней зари, а туфли на каблуках делали ее еще стройнее. А Чырып в светло-сером костюме напоминал сказочного принца. И все взгляды были обращены на них. Когда заиграл вальс, самой прекрасной парой на танцполе были они.

Матушка Мииси (как она, бедненькая, из Тээги добралась?) не отрывала счастливого взгляда от своего сына. Когда ведущий вечера предложил ей, матери лучшего ученика, выступить, она с большим душевным волнением вымолвила:

— Сын мой очень похож на моего старшего брата Миисю, погибшего на войне! Сыночек, стань, как твой дядя, высокообразованным человеком!..

В ту же осень Чырып и Тырып поженились. Получив приглашение с опозданием, я, к сожалению, не попал на их свадьбу. Чырып стал работать трактористом в колхозе, а Тырып устроилась воспитателем в детский сад.

Перед октябрьскими праздниками всех юношей нашего выпуска призвали в армию. С одной стороны, уезжать в неведомые страны, отрываясь от своих родных, было немного страшно. Но, с другой стороны, компания физически здоровых, кипящих жизненной энергией восемнадцатилетных парней смотрелась отлично. К тому же, опять праздник! Сначала отметили встречу тем, что принесли с собой тайком. Затем, дав денег пацанам, послали их за красным. Мы напутствовали посыльных так: «Покупаете трехлитровую банку компота из слив. Содержимое ваше. Для виду несколько ягод оставляете и сверху наливаете красное…»

Интернатские братья Кудряшовы не подвели. Хотя и был замечен «предательский» блеск в их глазах (эти орлы явно не удовольствовались только сливовым компотом), мы похвалили своих «верных солдат». Праздник продолжался.

Из юношей нашего выпуска один Чырып был женат. Большинство из нас до сих пор и девушки-то не обнимали. Выпив, мы стали приставать к нему, единственному женатику, с расспросами: чем занимаются муж с женой, и что в этом такого уж интересного. Чырып только сердито бурчал и отмахивался. Избегая наших вопросов и насмешек, он старался уединиться. Из-за того, что оставлял жену беременной, он очень грустил и переживал.

В Якутске на призывном пункте нас рассортировали, и один за другим мы разъехались по своим военным частям. Чырып вернулся на родину, прослужив всего полгода: жена родила ему близнецов.

Когда мы вернулись из армии, Чырып и Тырып, родившие уже троих детей, казались вполне солидной семьей. Тырып Мааса получила землю у себя в родном Төҥүүттэ, и они стали строить дом. Чырып заметно остепенился и заматерел. На наших веселых гулянках по случаю возвращения чуть ли не с войны, прокатившихся от одного села к другому, он не появился. В его жизни теперь были только работа и семья, и ничто не могло его отвлечь. Среди других женщин Төҥүүттэ вряд можно было узнать располневшую Тырып Маасу, неторопливо катившую детскую коляску — если бы не ее глаза, да и походка ее, порой чем-то отдаленно напоминавшая движения индийского танца, когда-то исполняемого ею на школьных вечерах.

Связь между нами все слабела. Учеба, работа, поездки, дети-внуки, квартирные проблемы… Бурная река жизни унесла меня из родных мест. И если даже в отпуске удавалось выбраться на родину, я, не съезжая с основной дороги, сразу спешил к долгожданной любимой матери, а в Төҥүүттэ не сворачивал.

Случайно я узнал, что у Чырыпа и Тырып уже пятеро детей. Не до встреч ему со старыми друзьями… И вдруг в Якутске я неожиданно встретил Миисю. Он рассказал, что был бригадиром в совхозе, и его направили на учебу на курсы руководящих работников. Затем прошло еще несколько лет, и мы снова встретились в городе. Буквально носами столкнулись, как собаки. «Заочно заканчиваю сельскохозяйственную академию. Со своими взрослыми детьми диплом буду получать, как молодой», — сказал он с иронией.

Когда по всей стране прошла кампания по выборам в органы законодательной власти, я согласился стать кандидатом в депутаты Высшего Совета республики, чтоб защищать интересы земляков. На один мандат пришлось пять претендентов. Началась отчаянная борьба за кресло и полномочия народного избранника.

Төҥүүттэ как раз оказался в том депутатском округе, от которого я выдвигал свою кандидатуру. Чырып Миисэ в тот момент работал там председателем поселкового Совета. Я с радостью пришел в их дом, как к родным.

Тырып Мааса еще больше располнела и уже не бросала игривых взглядов. В доме и в хозяйстве вроде все было, но выглядело как-то нескладно-незатейливо-угрюмо. Почему-то в этом доме было нехорошо, чего-то душе не доставало. Еды и питья хватало, но все почему-то было или подгоревшим, или прокисшим, или горьким, или пресным. Такое мог есть только совсем неприхотливый и несчастный человек. И даже я, побывавший кандидатом в самых бедных домах, здесь почему-то чувствовал себя неуютнее всего. Гостеприимства не было, ожидаемой радости от встречи после долгой разлуки не ощутил никто из нас.

Старшие дети-близнецы, закончив учебу, создали свои семьи и жили отдельно. Средний ребенок учился в одном из престижных вузов, а двое младших (тоже двойняшки) заканчивали школу. Казалось бы, жизнь их сложилась удачно — но что-то недоговоренное чувствовалось.

Тырып Маасе сделалась настоящей женой начальника, госпожой Төҥкүүрэ, почти царицей. Многие вопросы, не доводя до Совета, она решала по телефону сама. Чырып Миисэ на господско-барские замашки своей благоверной, казалось, не обращал особого внимания. Сам-то не больно разговорчивый, он всегда был как будто погружен в свои мысли, никого в них не посвящая.

И лишь однажды, на моей встрече с избирателями в школе, когда вдруг неожиданно появилась молодая девушка-завуч, он как-то весь изменился, радостная улыбка озарила его обычно грустное лицо, и этот миг не остался мною незамеченным.

— Что ж ты, дружок? — оживленно заговорил он со мной. — Не узнаешь ее, что ли? Это же Артемьева Танечка! В интернате с нами жила, в младших классах училась! — настойчиво напоминал мне друг, но я так и не вспомнил.

Если парень в девятом-десятом классах и посматривает украдкой на девчонок своего возраста, то на каких-то младшеклассниц он точно внимания не обращает! В то время у меня и мысли не было о том, что эти сопливые и бесшабашные ребята-девчата когда-то вырастут и станут зрелыми, солидными людьми, непохожими на нынешнюю мелюзгу. Многие ребята для меня навсегда остались тогдашними, совсем юными!..

В тот год, после длительной, изнурительной, двухэтапной многострадальной выборной кампании я был избран народным депутатом Верховного Совета от своего родного улуса. В начале своего выборного срока, в запальчивости, сразу после окончания сессий я стремился попасть к своим избирателям. К тому же народ тогда еще как-то собирался, чтобы узнать свежие новости о политике, о новой власти. Поначалу к депутатам лезли даже с проблемами детских памперсов (тогда только входивших в моду). Но все менялось, и в конце концов остались лишь старики, любившие всех поучать, и несколько сумасшедших, жалующихся на все подряд…

Да еще вот эта Тырып Мааса, которая с моей помощью хотела вернуть к себе бросившего ее мужа, и теперь сидела передо мной, на что-то надеясь…

Вообще-то историю о том, что «Чырып Миисэ, соблазнившись другой женщиной, кинув своих пятерых детей, жену, Совет, куда-то уехал», я и так знал, не раз слышал об этом. Имея четкие представления о нравственной стороне супружеской жизни, я был внутренне раздражен, и поведения Чырып Мииси совсем не одобрял. Однако и от жены его поспешил отделаться, пообещав, впрочем, не особенно внятно и убедительно, что помогу чем только смогу…

Чырып Миисэ с новой возлюбленной пытались было обосноваться в райцентре, но из-за того, что брошенная жена Тырып Мааса им не давала житья, они переехали в другое место. До меня изредка долетали слухи: «они взяли ребенка на воспитание», «жена при родах умерла», «якобы вернулся к старой жене»…

Однажды, ища на пароме попутную машину до дому, я столкнулся лицом к лицу с Чырып Миисэй. Он сидел, уронив голову на баранку машины, но я узнал его. И прежде немногословный, теперь он лишь с трудом выдавливал из себя короткие фразы, отрывистые и невнятные. Глаза его потухли, плечи повисли, грудь впала, совсем стариком выглядеть стал он. Я, помню, вспылил и обиделся: друг называется, даже подкинуть до дома не захотел.

Затем, лет еще через пять-шесть, выдалась мне интересная командировка — в поселок Кырсалаах^[4], в советское время считавшийся образцовым, знаменитый среди народностей Севера.

Выстроенные при советской власти для показухи (главным образом — для иностранных журналистов: «глядите, мол, как хорошо Советская власть заботится о малочисленных народах!»), дальние поселки эти совсем износились и обветшали, котельные не работали, трубы проржавели, поэтому в последние годы целые деревни отапливались временными железными печками-буржуйками. Кырсалаах постигла та же участь. Потому я был очень удивлен, когда пришел проект плана перевода деревни на полное самообеспечение, даже подтвержденное сопроводительным письмом о возможности платежей со стороны кырсалаахцев.

Я взялся руководить этим проектом, создал бригаду проектировщиков в составе трех человек, и мы выехали в Кырсалаах. Еле влезли в грузовой самолет, сели среди каких-то ящиков, труб и даже — к нашему большому удивлению — пианино, и долетели наконец-то до Кырсалааха. Нас встречала глава местной администрации, полная грузная женщина. В конторе нас напоили чаем. Затем показали нам место будущей работы, распределили, кто и где будет жить во время командировки.

«Здесь есть человек, который вас знает. Он просил, чтобы вас разместили у него. Сам он сейчас уехал устраивать геологов на заброшенный прииск, будет позже. Дома ребенок, он вас встретит», — так деловито и быстро все решила местная начальница. И я, в сопровождении местного жителя, «проводника», направился к назначенному мне жилью.

Прежде я в Кырсалаахе ни разу не был. Поэтому шел, внимательно рассматривая дома и постройки поселка. В основном виднелись двухквартирные деревянные домики, спроектированные для жителей целинного Казахстана и совершенно не приспособленные для житья в суровых северных условиях. Как же они тепло держат?

— Эти ваши дома кто строил?

— Абыйские, кажется, ньии… Я совсем маленький был, ньии, совсем не помню, ньии! — С выраженным северным акцентом, «ньиикая» через каждое слово, отвечал мой проводник.

Я понял, что дома эти поставил легендарный строитель Илья Николаевич Ефимов. Его уникальный «почерк» ни с чьим не спутаешь! Проекты домов, предназначенных для стран с теплым климатом, только он мог усовершенствовать так, что люди могли жить в них в условиях вечной мерзлоты и Крайнего Севера. Несмотря на то, что почтенного этого человека давно нет в живых, в домах, построенных им для жителей севера, люди благополучно живут до сих пор. Не правда ли, это здорово?

Постепенно мы добрались до дома, стоящего ближе к концу деревни. Северяне обычно никогда не сгребают снег в своих дворах. То, что снег во дворе был аккуратно сгребен лопатой, а колотые дрова сложены в поленницу, выдавало в хозяине дома не северянина, а «человека с материка». До того не поинтересовавшись, у кого я буду жить, теперь я задумался.

— А кто здесь хозяин?

— Михаил Прокопьевич! У нас в администрации работает…

Однако мне это имя-отчество ни о чем не говорило.

Вошли в дом. Все внутреннее убранство, кроме стоящего у левого окна письменного стола, двух стульев и видневшейся за дверью соседней комнаты металлической кровати, было самодельное. Не особенно изысканное, но сделанное добротно. Все тут выдавало мастера-столяра, умевшего работать с деревом.

Девчушка лет семи-восьми, светлоокая, с жидковатыми рыжими волосами, мыла посуду.

— Тууйа, это вот тот самый дядя, который у вас должен остановиться, ньии! Ну, ладно, я пошел, ньии!

— Хорошо! — улыбнулась девочка.

— Здравствуй!

— Здравствуйте!

— Тебя как зовут?

— Артемьева Туйаара я…

— В каком классе учишься?

— Во втором.

— Меня зовут Анатолий Семенович.

— Знаю. Папа мой сказал: «Дядя Толя придет».

— А папа твой кто?

— Артемьев Михаил Прокопьевич…

«Артемьев»… «Артемьев»? Да кто же он может быть? В «шкатулке с шевелюрой» (как иногда я называл свою голову, или, говоря по-нынешнему, в моем волосатом компьютере) я пытался найти хоть каких-нибудь знакомых Артемьевых, но обосновавшегося здесь, в Кырсалаахе, не нашел.

Я занес свои вещи в просторную комнату. На стене висел портрет молодой женщины. В светлом платье, с цветком сардааны в руках, она стояла между берез. Мелькнуло что-то смутно знакомое, но кто это — я не узнал.

Девочка, убрав посуду, расположилась за большим столом в зале делать домашнее задание. Я спросил, показав на портрет:

— Милая, а это кто?

— Это моя мама, — тихо проговорила девчушка. И добавила:

— Папа нарисовал.

— А мама твоя где?

— Мамы нету…

— Куда ушла?

— Мама моя умерла… — произнесла девочка совсем тихо.

Я пожалел, что приставал к ней с расспросами.

Просматривая старые газеты и журналы, я нечаянно вздремнул. Проснулся от того, что кто-то осторожно потрепал меня за воротник. У изголовья стояла маленькая хозяйка дома с подушкой в руках.

— Вот, дядя Толя, полежите, отдохните!

На душе потеплело. Прислоня голову к подушке, задремал.

Проснувшись, заметил, что небо потемнело, и стало как-то неуютно. Потом я услышал, как на кухне кто-то тымтыки^[5] строгает.

Заглянул — на кухонном столе, чуть-чуть помигивая, свечка горит, а перед печью совершенно тупым якутским ножом девочка пытается строгать стружки для огня. Я взял да быстро затопил печь.

Маленькая хозяйка стала варить какой-то суп.

— Скажи, а у вас что, электричества совсем нет? — спросил я.

— Почему, есть… Вечером — с семи до десяти, а утром — с шести до девяти. Но сегодня папа сказал, что «горючего нету».

— Как же вы в школе учитесь? При свечах, что ли?

— В школе, а также для котельной папа мой маленький дизель отремонтировал. Потому там свет дают…

В словах девочки слышалась большая гордость за своего отца. Вспомнив отношение ко мне своих детей, я как-то погрустнел. Сначала «папа» был, затем, по мере изучения английского в школе, стал «фазером», потом превратился в «предка», а когда внучка родилась, меня, не спросивши, «дедом» сделали. А теперь-то и вообще в «динозаврах» хожу…

Внезапно дом озарился яркой вспышкой света.

— Иэхиий! Ура-а! Свет пришел! — девчонка от радости захлопала в ладошки. Много ли человеку надо? Освободившись от тяжести мрака, даже моя душа облегченно вздохнула.

Когда я сидел и смотрел по телевизору новости, хозяюшка заглянула и спросила:

— Дядя Толя, ужин готов. Может, покушаем?

— Мне кажется, что лучше подождать возвращения твоего отца.

— Он сказал, что, скорее всего, задержится. Велел, чтобы не ждали…

Однако не успели мы приняться за еду, как во дворе заскрипели на морозе чьи-то уверенные шаги.

— Паа-па пришел!.. — девчонка прямо-таки вся осветилась. То была радость человека, долго ждавшего, и, наконец, встретившего родную душу!

В дверь сильно стукнули, и она распахнулась настежь. Вместе с клубами холодного тумана в дом вошел довольно крупный мужчина, держа под мышкой круглого озерного чира.

— Ну что, друг! Здорово! — протянул он мне большую ладонь, похожую на лопату.

Посмотрев внимательно на этого человека с раскрасневшимися от мороза щеками, покрытого, как новогодняя елка, бисеринками серебристых льдинок, сверкающими даже в его усах, я с трудом узнал Чырып Миисэ. И от неожиданности оторопел.

— А-аа! Так это ты, Миисэ, оказывается, тут? А то с самого Якутска «Артемьев» да «Артемьев» твердят. А когда сюда прибыл, так вообще — «твой друг Артемьев» повторяют… Я уже измучился весь! С каких пор ты Артемьевым стал, дружище?

— О, это длинная история. Время будет еще, поговорим. Дорогуша моя, Тууйа, поужинали, нет?

— Нет, папа.

— Только мы за суп взялись, и ты приехал.

— Ну, тогда поужинаем.

Живо сняв верхнюю одежду, он начал, по традиции северян, звучно строгать строганину из свежемороженой рыбы. Потом принес из спальни бутылку водки.

Надо сказать, что алкоголь в этих краях под запретом. Но разве можно не припасти пузырек к приезду дорогого гостя?

— Ну, давай! За встречу!

Я, опрокинув рюмку, набросился на рыбу. Миисэ, чокнувшись со мной, рюмку поставил на место. На мой немой вопрос он ответил:

— Да-да, друг, в полной завязке я сейчас. А ты не стесняйся.

Когда он попытался второй раз наполнить мою рюмку, я, с набитым вкуснейшей рыбой ртом, едва успел жестами остановить его.

— Уу-м-мм! Погоди!

Потом, проглотив кусок свежайшего чира:

— Нет-нет! Я тоже в честь встречи друга детства уже принял. Спасибо.

От жирной рыбы, мяса с салом, наваристого бульона, горячего густого чая наши души оттаяли и пошел разговор. Начали мы издалека, с интернатовских времен: разглядывали старые фотографии, вспоминали друзей детства. Несмотря на то, что я проживал в столице нашего края, о судьбах большинства наших ребят я ничего не знал; оказалось, что Миисэ лучше меня про них все знает.

— Миисэ, друг, ты, настоящий «материковый житель», каким образом северянином стал? Расскажи.

— Да так вот жизнь моя сложилась…

Свет немного заморгал и погас, и стало сразу темным-темно.

Из комнаты раздался нетерпеливый голос дочери:

— Паапа!

— Дорогуша, здесь же я, рядом, — друг мой бросился к ней.

— Паапа! Если ты захочешь куда-то уйти, то обязательно мне скажи!

— Дорогая, никуда я не ухожу. Вот поговорю с дядей Толей, приду и буду спать.

— Если захочешь уйти, то непременно скажешь мне, правда?

— Лаадушка, я тебе уже сказал, что никуда не уйду…

— Хорошоо!?

— Хорошо-хорошо!.. Ну, давай, спи!

Миисэ поцеловал дочь, успокоил ее и вышел из комнаты.

— Да-а, так вот мы теперь… Не дай бог проснется дочка, а меня рядом нет… Изведется вся!

— !?

— Бедный ребенок, у нее такая душевная рана…

— Миисэ, ты мне все по порядку рассказал бы, а?

— Толик, может, завтра поговорим? Ты ведь издалека — наверное, утомился…

— Нет уж, расскажи, Миисэ!

— Ну, тогда еще чайку попьем, что ли…

Рассказ Чырып Мииси

— Тээги была деревней, стратегически расположенной на стечении развилок древних путей по Мили в Аян и по Учуру на Амур. Раньше, когда здесь проходил тракт, здесь было сборище продавцов-покупателей различных мехов, старателей-золотоискателей, торговых людей разных мастей. С закрытием частного бизнеса и торговли, а также уничтожением партизанских отрядов, выступивших против Советской власти, эти места стали утрачивать свою привлекательность и популярность. Налаженный путь был закрыт. Две войны и репрессии уничтожили весь цвет здешнего населения. А были здесь высокообразованные, самодостаточные, дерзкие на поступки молодые люди. Все они стали дымом, превратились в истлевающие пожелтевшие фотографии на стенах умирающих изб деревень, в которых доживали свой век одни больные старики и старухи. Изредка проездом оказывались здесь уполномоченные из райцентра. Имелась одна небольшая больница с единственным фельдшером и одна начальная школа. В ней было два учителя. Каждый учитель обучал по два класса. В случае болезни одного из них, бывало, всю школу обучал один учитель. Да и обучающихся детишек было мало. В классе насилу до десятка ребят набиралось.

Мы с матерью вдвоем жили. Отец мой — инвалид войны, как себя помню, все время больной в кровати лежал. Его прозвище «Прокопий с порохом» было знаменито еще до войны. Меткий стрелок, ловкий гонец, здоровый как лошадь, он вернулся с войны без руки и без ноги. Перед смертью попросил встречи с объезженным им еще до войны жеребцом Субуллар Хара. Когда ввели постаревшую, беззубую и сбившую копыта лошадь, отец, вскочив с помощью матери на ногу, обнял эту старую лошадку за шею и молча заплакал.

В ту же ночь его не стало. Когда душа расставалась с телом, что-то тяжело ударило в стену. Позже, повзрослев, внимательно посмотрел — на месте, где лежал отец, в стене, твердой, как камень, остались отчетливо видны следы всех пяти пальцев его единственной руки. В славные годы, когда во мне играла кровь молодости, пришло мне в голову проверить ту стену ударом кулака — остались следы только от трех пальцев. Потому я уверен, что отец мой был недюжинной силы человек.

Дед мой, отец матери, старый слуга хозяина тайги и добычи Баай Байаная — тот и вовсе из тайги не приезжал. Чай и табак ему напарник возил, а его добычу — мясо и пушнину — тот же напарник привозил к нам. И похоронил его в тайге напарник.

Поэтому с малых лет всю мужскую работу мне приходилось делать самому. Заготовка сена, дров, льда — повседневные заботы сельского жителя — с семи лет были моими заботами. Каждое лето косил я сено для единственной коровы моей матери. Мы, тээгинцы, никому не давали повода плохо о нас говорить. «Калининцы, что ли?» — говорили про нас (было в советские времена такое высокое звание). Не верилось, что такой небольшой колхоз имел около тысячи голов рогатого скота, около пятисот лошадей, две тысячи оленей, ферму по разведению лисиц, и сдавал еще пушнину. Пшеницу и картошку для колхоза мы сами себе выращивали.

После окончания начальной школы продолжали учебу в Тамайакинской восьмилетней школе, а чтобы получить среднее образование, приезжали в районный центр. Из-за бедности родителей только некоторые могли получить все три ступени образования.

Пожалев мать, после восьмого класса я собирался покончить с учебой. Но мать сказала твердо, будто отрубила:

— Ты должен стать образованным человеком!

И добавила:

— Как твой дядя Миисэ. Не зря ведь ты носишь его имя.

И пришлось мне, чтобы учиться дальше, спускаться на плоту с верховьев реки в районный центр. Плот, юркие лодки — наше тээгинское древнее средство передвижения по воде. Обычно, когда сплавлялись с верховьев реки в низины, для плота рубили бревна, пригодные для строительства домов, а лодки к хвостам плота привязывали. В низинах плот продавали, а назад возвращались на юрких лодчонках, отталкиваясь длинными шестами от дна реки.

Перед самым нашим отправлением заплаканная фельдшерица, молодая русская девушка, и председатель Совета Систиир Семенович привели за руки маленькую девчоночку. Председатель велел мне довезти ее до низовья. А фельдшерица плакала и умоляла, перемешивая якутские и русские слова:

— Систиир Семенович! Мне скоро восемнадцать будет, совершеннолетие будет! Танюша мекэ оставьте! Минь киниэхэ хорошая мама булом!

— Сатаммат! Ньилсээ! У миньээ бырааба ньиету! — открещивался председатель Совета, человек добрый, но зависящий от инструкции.

Он-то и сказал мне:

— Миисэ, ты взрослый человек. На тебя от имени наслега возлагается большая надежда. Это Таня, сиротка. Должна поступить в тот же интернат, где будешь жить и ты. С заведующим Иваном Трофимовичем уже договоренность имеется. Вот ее бумаги. Смотри не замочи, положи в мэнгурку^[6]! Вы одни тээгинцы будете, в дальней стороне смотри за ней, как за сестренкой.

В общем, девчонку буквально всучили мне.

Как только плот отвязали, его подхватило течение. Плот как будто вспорхнул вверх, и, подгоняемый мощной волной, быстро пошел от берега.

— Миша! Милый, хороший! Присмотри за Танюшей! Береги ее! Все ее вещи в чемодане, — причитала фельдшерица, бегущая за плотом вдоль берега. — Танюша! Я люблю тебя! Я обязательно приеду! Я заберу тебя!..

Сидевшая на моих руках девочка едва слышно прошептала:

— Мама!

Слово это как будто из самого сердца вырвалось, и слеза по щечке скатилась. Мне так ее жалко стало — сам чуть не заплакал! Прижал я ее к себе покрепче, и вдруг из девичьих густых волос мне в нос ударил резкий запах гексохлорана. Бедная русская девушка, чтобы в интернате у ее подопечной не завелись вши, волосы девочки от самых корней плотно помазала карандашом гексохлорана…

Вот так мы и встретились с Танюшенькой-пташечкой…

…Слушая этот рассказ, я вдруг вспомнил, что, когда мы были девятиклассниками, в интернате за Чырып Миисей хвостиком ходила девочка с большими раскосыми глазами, похожая на зайчонка. Почти каждый вечер перед отбоем разыгрывались драмы, после чего Чырып Миисэ с увещеваниями передавал девочку старшим подругам.

В интернате были очень популярны одно время «прыжки назад». Здесь мы также старались достичь установленного Чырып Миисей рекорда. Чырып говорил: «Со мной еще один запасной», — и я тоже стал участником прыжков. Однажды, потеряв равновесие, упал на зрителей. Те, кто постарше, успели увернуться, и я неуклюже рухнул прямо на сестренку (так мы воспринимали ее) Чырып Мииси.

Помню, как Чырып Миисэ оттащил меня за шкирятник. А девочку нежно поднял с земли и унес в свою комнату…

Кстати, когда Тырып Мааса на День Советской Армии подарила Чырып Миисе лыжную шапочку, та девчушка подарила ему рисунок, на котором цветными карандашами был изображен олененок на берегу реки. Миисэ приклеил его на картонку и повесил над кроватью. Сроду оленя не видавший, я с большим интересом его рассматривал.

— Как настоящий, — говорил Чырып Миисэ, и в голосе его чувствовалась гордость за сестренку…

— …Когда меня забирали в армию, — продолжал тем временем свой рассказ Чырып Миисэ, — Танюша пришла провожать меня в военкомат. Подарила нарисованного на картонке солдата величиной с ладонь и духи в маленьком пузырьке (вероятно, самое дорогое, что у нее было). Духи я ей тут же обратно вернул. А попав в армию, самое первое письмо от нее получил.

Затем, после армии, различные житейские заботы, неотложные трудовые дела поглотили меня. Танечка училась. Изредка, когда в Слободу удавалось заехать, я всегда заходил в интернат, навестить ее и узнать, как дела у Танечки.

Однажды в интернат захожу, а там скандал. «Сестренка твоя воровкой стала!» — ошеломили меня. Назначенная вместо нашего, всем нам отцом ставшего, Ивана Трофимовича, новая заведующая интернатом не знала, как показать свое возмущение, вела себя агрессивно. Вызвали даже милицию. Завели дело. Самое малое из наказаний, которые могли последовать — это отправление Танечки в специнтернат или в детскую колонию.

В комнату заведующей Танечку буквально приволокли. Она выглядела как запуганный охотничьей собакой зайчонок. Увидела меня, и слезы так и брызнули из ее глаз.

— Пожалуйста, оставьте нас одних, — попросил я.

Как только люди вышли из помещения, деточка моя безудержно разрыдалась.

— Я-я!.. Не во-ро-ва-ла! Это она, они!.. Меня нечестно обвиняют. Я-я!..

Еле-еле успокоив ее, разобрался-таки, что к чему. Девочке, с которой Танечка жила в одной комнате, она дала деньги в долг. Девочка, наконец-то, долг ей вернула. На беду, в тот день у заведующей интернатом пропали деньги. Всех поставили на уши, устроили обыски. Ворованные деньги были обнаружены в Танечкиной коробочке, где она хранила свои самые дорогие вещи.

Я был тогда передовым трактористом и еще депутатом районного совета. Дошел до начальника милиции и заставил произвести по данному факту новое расследование. Невиновность Танечки доказали. Но все же русские очень метко говорят: «Да-да, что-то было, или он шубу украл, или у него шубу украли!..» — осадок остается. В каждый свой приезд стал замечать, что у сестренки лицо все черней становится. Хотел к себе забрать, да жена воспротивилась.

Тогда наши дети малы еще были. К тому же, как бы это мягко сказать… Мааса не была идеальной хозяйкой. Не думай, что говорю об этом, чтобы оправдаться, как-то смягчить свой развод с ней. Так в двусмысленном положении и жили. Скажут: «Вот, мол, взял сироту, чтобы она за его детками горшки мыла, служанкой сделал!..» — такие мысли тоже посещали меня иногда. Пока сомневались, этот вопрос сам по себе по-другому разрешился.

Та самая русская девушка, которая работала в Тээги фельдшером, Груздева Тамара, оформила опекунство над Танечкой и под свою ответственность увезла ее в свой родной город Саратов. Об этом я узнал только по окончании весеннего сева, когда посетил Слободу. Сначала было возмутился, кровь взыграла: как это так, не спросив меня и даже не предупредив, ее забрали. Но потом успокоил себя мыслью: чем мыкаться и горевать сиротой, лучше с матерью, хоть и неродной.

А затем мы и вовсе потеряли друг друга. С Новым годом, Первомаем открытки присылала как-то. На физической тяжелой работе, среди житейских забот-хлопот, разве можно было регулярно отвечать? Позже о Танечке и вовсе я забыл, кажется.

Работа, к тому же никогда не прекращающиеся заботы каждодневные давили. Сельские жители ведь мы! Зимой на тракторе дрова, сено вожу, весной-осенью — посевные и уборочные работы, летом сенокосчиками руковожу. А тут еще полевой бригадир Нюкас Сидоров тяжело заболел — вместо него меня бригадиром сделали. И с тех пор и до самых наших дней «тойоном»^[7] хожу.

Райком партии на учебу в техникум по подготовке кадров направил. В первое время, в связи с тем, что от учебы давно отошел, были трудности. Не один я такой был, многие от физического труда к умственной работе с проблемами переходили. К тому же, у всех жены-дети, хозяйство-работа, всех постоянно тянуло на родину. Несмотря на это, очень хорошо учились. Многое узнали, приобрели друзей. Впервые с руководителем администрации Дарией Давыдовной мы там познакомились, в техникуме, затем в сельскохозяйственной академии оказались вместе. С тех пор мы с ней большие друзья. В Якутске нос в нос случайно встретил Дарию. Она меня в оборот взяла, через огонь-воду пронесла… — Миисэ хлебнул своего остывшего чая.

— В Төҥүүтцах, работая управляющим отделения, заочно поступил на учебу в сельхозакадемию. Несмотря на сложности работы и быта, с курса на курс без «хвостов» переходил.

Это было, кажется, после экзаменов за пятый курс. Чтобы вернуться на родину, на противоположный берег реки Лены, в Бестях вызвал машину. Собрав городские гостинцы сельчанам, свои личные вещи и книги, в трамвай^[8] вошел.

Разместившись, я вышел на палубу. На носу стояла стройная женщина в летнем светлом пальто. Сижу на скамейке, рассматриваю одетые свежей зеленью кусты тростников на островах, идущие навстречу суда с товарами, танкеры с топливом. У хозяйственного человека в мыслях только комбикорм, топливо, запчасти — успеют ли они к нам по реке приплыть вовремя…

И вот, когда я сидел, все это созерцал и думал, стоявшая на носу женщина вдруг спросила:

— Простите! Скажите, пожалуйста, с Бестяха до Слободы автобусы ходят?

— Сомнительно. Бэстэхские автобусы перестали туда ходить давно.

— Раньше, помнится, с Магана самолеты летали. Мне сказали, что аэропорт закрыт. Вы не подскажете, как добраться до Слободы?

— Частники ездили когда-то.

— Извините за назойливость, я в Бестяхе раньше ни разу не была. Вы мне не покажете стоянку частных такси?

— Вы что, по-якутски совсем не говорите, что ли?

— Вы меня простите. Понимать-то все понимаю. Вот только язык туго поворачивается. С детства не разговаривала на родном… Ой!.. А вы… Вы не Миша?!..

— Мэхэйиил Борокуоппайабыс!..

— А вы меня не помните? Я… Я — Таня…

— Ханнык Таанньа? Какая Таня?

— Таня… Артемьева… Из Тяги…

Я с удивлением разглядывал стоящую передо мной женщину. Путешествовавшая из Тээги со мной на плоту, с волосами, пропахшими гексохлораном, девочка-зайчонок, испуганная охотничьей собакой — и эта зрелая, в самом расцвете своих сил, гордая и красивая женщина никак не связывались в моем сознании. Разве что немного раскосые широкие светлые глаза и маленькая родинка в правом углу нежной губки свидетельствовали о том, что передо мной она — Танечка Артемьева…

— Танечка!? Голова с гексохлораном!..

— Миша! Миша! Родной мой! Наконец-то я нашла тебя! Нашла!

Она повисла у меня на шее и стала осыпать меня поцелуями. Упругие девичьи груди прижались к моей груди. Я обхватил ее за узкий и гибкий стан. Ее волосы защекотали мой нос. Ни молоком, ни гексохлораном, ни ребенком не пахло. Нет! Был только сводящий с ума мужчину женский запах…

— …Толик, время уже позднее. Давай спать. Завтра работы много. Завтра поговорим.

Он зашел в свою комнату. Что-то там поискал. Затем вернулся и протянул мне три общие тетради.

— Будет свободное время — почитай это.

И мы уснули.

Вечером, освободившись, просмотрел я эти тетради.

На обложке первой детским размашистым почерком было написано:

«Этот дневник принадлежит ученице 5 класса Тане Артемьевой».

И ниже — устрашаюший подзаголовок:

«Посторонним запрещается читать под страхом смерти!»

Дневник Тани Артемьевой

…Меня обвинили в воровстве!!! Но я не воровка. Лучше смерть!

Во всем Анька виновата! Старший брат Миша осенью дал пятнадцать рублей, сказал «ручки, тетради купишь». На три рубля я купила тетради, ручку и одну шоколадку. Двенадцать рублей отложила до лучших времен. Перед отправкой на октябрьские каникулы Анька выпросила их у меня, хотела гостинцев родным купить. Потом очень долго не возвращала, а вчера вот отдала.

Но вчера, из-за того, что у Таисии Николаевны деньги пропали, во всем интернате устроили обыски. Анькины деньги у меня и нашли и решили, что я их украла!

Мама! Как плохо, что тебя нет! Меня здесь обижают!.. Таисия Николаевна била меня и приговаривала: «Признавайся, признавайся». Я не крала. Во всем Анька виновата. А она отрицает, говорит: «Я Артемьевой денег не давала». В милицию водили… А я все равно не воровка!..

Приходил брат Миша. Когда он все узнал, на Таиську Николашку очень сильно рассердился. Сходили вместе в милицию. Мне там сказали: «Ты не виновата». Все равно очень плохо!..

Скоро учебный год кончается. Отличницей мне не быть. Четверка по алгебре… Приходила моя русская мама. Сказала, что скоро заберет меня из интерната. Были у каких-то теть и подписали очень много бумаг…

Две следующих тетради Танечка заполняла, уже повзрослев. Обе — на русском языке. Сначала, как ребенок, она описывала каждый день, что делала, как будто вела учет. Затем новости стала накапливать, а уж потом записывать.

«Заканчиваю педучилище. Нынче уже семь лет, как я с мамой выехала из родной Якутии. По ночам снятся мне родные горы, березы у реки, песчаная коса, где мы целыми днями до посинения купались в реке, а потом долго грелись, нежились на горячем от солнечных лучей песке…

Своих настоящих родителей я помню очень смутно. В моей еще тогда крохотной памяти осталась песня мамы, и то, что мы все время плыли, плеск воды и шум ветра… Отца задрал медведь-шатун, а мама умерла при родах. Так я осталась одна-одинешенька. Правда, говорили, что у мамы где-то на Севере есть родня, и есть еще мой интернатовский брат Миша…

Мы с моей русской мамой каждое лето отдыхали у маминой названной детдомовской сестры в Сочи. Тетя Глаша добрая, хорошая. Там море. Красиво, но меня тянет на родину. Я маме сказала, что после училища хочу вернуться туда. Она ничего не ответила, но заплакала… В последнее время мама стала часто болеть. Живем вдвоем в предместье Саратова, в часе езды от моего училища. Мама работает медсестрой в детском санатории, а я подрабатываю уборщицой в административном здании санатория…

Сегодня вывесили список вакантных мест на распределение. Якутии нет. Есть Сахалин и одно вакантное место в пединститут. Как раз физика — то, чего я хочу. Но туда берут только «круглых отличников», а у меня две четверки: по логике и методике физвоспитания. Перед экзаменом по логике я всю ночь дежурила у маминой постели, а физвоспиталка почему-то с самого начала меня невзлюбила. Мама болеет…

Vivat Victoria! Я — студентка пединститута!

Получила «красный диплом», и вакантное место в пединститут дали мне. Мама тоже очень рада. А по предварительному распределению я должна была ехать в Джезказган Казахской ССР. Это меня мои друзья Айгуль и Канат уговорили. Когда получила распределение в пединститут, Канат, и без того молчаливый, стал угрюм, темнее тучи…

Учусь в пединституте. Страшно боялась, что будет трудно — нет, оказывается даже такие предметы как «Сопромат» и ТММ — «Теория механики машин», которую студенты любовно расшифровывали как «Там моя могила», можно полюбить за их загадочность…

Ни с того, ни с сего вдруг обнаружилось, что я хорошо стреляю. С друзьями стреляли в тире, и я, поразив все цели, получила приз. Совсем даже об этом забыла. Когда началась спартакиада института, вспомнили, что я меткий стрелок. Оказывается, стреляю хорошо даже из пистолета. На ташкентской универсиаде заняла второе место и стала кандидатом в мастера спорта… Кстати, там увидела своих земляков-якутов. Очень обрадовалась, но постеснялась подойти, поговорить. Кажется, я начисто забыла свой родной язык. Уже думаю по-русски, и слова русские мысленно пытаюсь переводить на родной, а якутские слова на ум идут очень туго…

Умерла мама. Это случилось, когда я была на сборах. Весной ее положили в больницу, как всегда, на профилактическое лечение. Когда я уезжала на сборы, заехала к ней в больницу. Она была бодрая, говорила: «Ты уезжай. Со мной все в порядке». Вечером легла спать — утром не встала, отошла тихо, незаметно. Бедная моя мама! А ведь она старше меня на каких-то двенадцать-тринадцать лет. В годы войны совсем маленькой осталась круглой сиротой. Воспитывалась в детдоме. После семилетки поступила в медучилище, по распределению оказалась в наших краях. Бедная-бедная моя мама! Сколько доброты, тепла было у этой маленькой женщины! Из своей крохотной зарплаты откладывала на сберкнижку на мое имя, видимо, чуяла, что не доживет до моего окончания института…

После похорон и скромных поминок стало так одиноко и грустно. Во всем белом свете я одна одинешенька!.. Да, еще там далеко на родине есть брат Миша. Интересно, помнит ли…

Окончила институт. Без мамы даже долгожданный диплом не в радость. Получила назначение в один степной аул Саратовской области, где живут казахи и русские. С первых же уроков поняла, что моих учеников интересуют только резвые скакуны и бараны…

Живу недалеко от школы у одинокой молчаливой бабки, у которой муж и два сына погибли на войне. Баба Маня держит двух коз. Молока этих коз нам хватает. Сама бабка всегда или на огороде, или в овине. По вечерам вяжет платки, носки. Я тоже научилась вязать. Школа, дом, огород, по вечерам жужжание веретена — вот такая размеренная жизнь у сельской учительницы. Правда, несколько раз приходили подвыпившие «женихи», да баба Маня отогняла их кочергой. Я смеялась: — Баба Маня, из-за тебя я замуж не выйду!..

Умерла баба Маня. Как всегда, копалась в огороде. Ее окликнула соседка. Баба Маня выпрямилась, но тут же схватилась за сердце и упала. Я в школе принимала экзамен. За мной прибежали соседские ребятишки…

Мне очень плохо и одиноко. Оказывается, я успела сильно привязаться к бабе Мане…

Решено! Договорные три года закончились, здесь у меня никого нет и ничто не держит — еду на родину!..

Видимо, Бог все же есть!

Прилетела в Якутск. Я его представляла совершенно другим — сказочным. А оказалась в пыльном, грязном, со скособчившимися домами, битыми улицами городишке. И люди какие-то злые, издерганные. Кое-как выяснив, как добираться до Слободы, на речном трамвае направилась на другой берег. Предо мной раскрывались речные просторы. Лена, конечно, не Волга, но у нее своя красота. Долго стояла на палубе, мысленно возрождала запомнившиеся с детства картины и сравнивала с вновь увиденными. Меня мучал вопрос — как добраться до Слободы.

И вдруг — о, счастье! Встретила брата Мишу! Я его представляла совсем иным, а предо мной стоял простой деревенский мужик. Но в его немножко грубоватых объятиях я почувствовала такую мужскую силу, какой мне в жизни не хватало… И повело!.. во мне проснулась женщина! Поняла, что я его любила всю жизнь, и наконец, божьей милостью, встретила…

Я встретила не брата, а мужчину, о котором мечтала всю свою жизнь…

Мишина жена Маша мне совсем не понравилась. Как хозяйка она не состоялась, дом — будто после налета махновцев: все кувырком. Сама она, вроде, была рада встрече, но всячески показывала, что меня здесь не ждали. Хорошо, что в управлении образования и в сельсовете очень быстро решили вопрос с трудоустройством и жильем. Я теперь преподаватель физики (по школьному жаргону «физичка») Тегюльтинской средней школы. Дали однокомнатную крохотную квартирку в доме специалистов. Тут же переехала и занялась ремонтом…

Испугавшись своих чувств, я стала избегать Мишу. Он заходил сам: то рыбку занесет, то дичь какую, то картошку.

Однажды, в начале августа, зашел и просто сказал: — Собирайся, поедем в Тяги.

И добавил: — На твою историческую родину.

Я страшно обрадовалась и кинулась ему на шею. Поехать в Тяги… о таком я не могла даже мечтать!

Тяги ликвидировали как административную единицу, когда мы уезжали с моей русской мамой в Саратов. Жителей Тяги распределили по деревням ближе к центру. С тех пор я свою родину видела только во сне, когда меня взбудораживала своими милыми воспоминаниями о Тяги и о тягинцах моя мама…

Пока жива, буду помнить эту поездку! Это были самые счастливые дни в моей (не всегда веселой) жизни.

Сначала мы ехали на моторке. Река настолько обмелела, и мы на полпути вынуждены были остановиться. Встал вопрос: что делать?

Я приуныла. А Миша решительно сказал: — Пойдем пешком. Я с полпути не сворачиваю!

И, улыбнувшись, добавил: — Мы, тягинцы, с полпути не сворачиваем!

Издали манила высокая гора с вечными снегами. Меня очень сильно тянуло туда. На ночлег останавливались у древних стойбищ, где на скалах были нарисованы звери и какие-то непонятные знаки. Миша говорил, что это наши родовые знаки.

На перекате он острогой поймал огромного тайменя. Из головизны сварили уху. А остальную часть Миша почему-то залепил глиной, выкопал ямку, туда положил залепленного глиной тайменя, обложил камнями и сверху разложил костер. Сначала поели уху. Построили шалаш, искупались, вдоволь плескались, дурачились, как дети. Потом Миша из костровища вытащил нашего тайменя… Ой, мамочки! Никогда в жизни не ела такую вкусную рыбу! Куски глины отделялись с чешуей, а мясо бело-розовое прямо таяло во рту…

Я удивила Мишу, сбив одним выстрелом сидящего на ветке глухаря. Он ведь не знал, что я мастер спорта по пулевой стрельбе. Глухаря зажарили на вертеле.

Наконец мы у подножья горы Тяги. При виде останков деревушки ком подкатывает к горлу. Торчат одни трубы, будто по поселку прошлась война…

Мы совершили восхождение на вершину горы Тяги. На самой макушке столбы сторожевой башенки. Здесь стояли дозором, охраняя покой своих сородичей от недругов, наши предки. Когда добрались до самой вершины, солнце последними лучами озолотило все вокруг, подарило нам сказочную красоту. Под ногами расстилалась необъятная тайга. Через нее змейкой с золотистой окоемкой извивалась наша речушка. Прямо под горой она раздваивалась. А островок с высокими елями казался кораблем, выплывающим из тумана…

Я доверительно положила голову на мощную грудь Миши. Наши губы встретились…

Наконец-то ЭТО свершилось!

Было больно и радостно… Я всю жизнь мечтала о красавце мужчине, чтоб он меня трепетно любил, носил на своих сильных руках, обнимал и нежно ласкал… Я счастлива! Меня любят! И я люблю…

Проснулась абсолютно счастливая с первыми лучами солнца. Рядом спал мой любимый, его теплое дыхание касалось моей шеи. Даже спокойный сон моего Миши олицетворял надежду и опору. Лучи солнца через проем, нежно коснувшись щеки моего любимого, осветили наш шалаш изнутри.

И я поверила в правдивость поговорки «с милым рай и в шалаше». Ни на какие хрустальные дворцы не променяю шалаш, где провела свою первую брачную ночь!..

Я заплакала. Заплакала от счастья! Как я долго ждала своего счастья! Проснулся мой Миша, испугался, начал успокаивать, но я, наоборот, разревелась в голос…

Может быть, я эгоистка? Но без Миши жить не могу. Попыталась было «из сердца вон», но как только его увижу, хотя бы издали, все свои зароки забываю…

На этом я и отложил дневник Тани Артемьевой.

Работа работой, но после обеда в воскресенье даже в Кырсалаахе помывка в бане — непреложный закон. В конце недели хозяин дома оповещает о том, что предстоит баня.

В северных краях баня — это редкость! Чырып Миисэ из чурок остов сделал, изнутри жердями отделал, плотно прибив отструганные доски. Если учесть, что все пришлось делать из леса, который растет на севере, то это большая скрупулезная работа! Есть место для парилки, есть место для мытья, место для отдыха тоже имеется — банька на славу получилась!

Печь, которую сам Миисэ сконструировал и сделал, дает пар — уж такое наслаждение! Насидимся в парной до упора, затем выбегаем наружу и в снежный сугроб — с головой! Затем, уже войдя обратно, укутавшись в простыни, возлежа на сделанных опять-таки Миисэй самим деревянных креслах, жуем строганину, запивая горячим чаем.

И Миисэ продолжает свою историю.

Второй рассказ Чырып Мииси

— Что ж… Прочитал я записки Танечки! И вот, таким образом, отец пятерых детей, отец семейства, нежданно-негаданно влюбился в молодую женщину. Такая вот беда. Очень метко подмечено, что «путь к сердцу мужчины лежит через его желудок». Мааса с раннего утра и до позднего вечера была на работе в детском саду, дети целый день в школе. Поэтому я до приезда Танечки в Төҥүүттэ обедал, где придется.

Однажды перед обеденным перерывом, когда я, купив в магазине свежего хлеба, сидел, тоскливо думая о том, что надо идти домой, позвонила Танечка:

— Приходи ко мне обедать.

Она, по обыкновению сельских учителей, утром рано, перед уходом на работу, ставила суп на плиту, на закрытую конфоркой печь. Днем, к приходу ее из школы, в жару печи ее ждало готовое уже блюдо.

Соленые грибы, огурцы, капуста, винегрет, суп с наваристым жирным бульоном, компот, мягкие как вата булочки — вот это обед, так обед!

С тех пор ноги мои сами к Танечке шли. К тому же, как будто нарочно, и контора моя близко от нее находилась. Танечкин дом стал для меня родным домом. Откуда бы ни возвращался я — из города ли, из районного центра ли, с участка ли — всегда под предлогом «мне надо в контору зайти» прибывал сначала к Танечке.

Ты только не подумай, что я — «святоша» или ушлый бабник. Мужчина я, в конце концов, так что и до Танечки, и после нее другие женщины у меня были. Но все-таки ни одна из них ни в сердце, ни в душе следа не оставила, как «немое» черно-белое кино супротив цветного широкоэкранного!

Яркие, принаряженные женщины, которых мы встречаем на улицах, сильно различаются между собой. Здесь нас выручает богатый якутский язык, сильный совими неповторимыми меткими выражениями.

«Сверху — молочная пенка, а внизу — простая вода» — так это про мою Маасу говорят. Внешним видом своим походит на солидную даму. А в доме — сам видел, какая.

«Снаружи — черная чубарая, внутри — белая лебедь» — так можно сказать о здешней главе администрации Дарии Давыдовне. Несмотря на неброский внешний вид, внутренне она — замечательный человек. Такая женщина — одна на сотню.

— «Белолицая, длинноногая, а ведьма ведьмой» — так тоже говорят, — вставляю я.

— Ну, это к моей Танечке никакого отношения не имеет.

Төҥүттинская школа была средняя по уровню образования. Основные предметы, такие, как русский язык, математика, вели очень слабые учителя. Из двадцати выпускников вряд ли хотя бы один-два поступали в вуз. Мои младшие, из-за того, что были способны к музыке, с малых лет учились в центре. Средний сын — художник, поэтому тоже сразу уехал учиться живописи.

Школа была как бы отдельным государством. Я в дела школы не лез, но если была необходимость в дровах, льде, топливе, то без лишних разговоров оперативно решал эти вопросы. Выделил им трактор и машину — хоть и «со стажем», но в хорошем состоянии. Так и жили.

С приходом Танечки жизнь в школе резко изменилась к лучшему. Она с детства была одарена способностью к рисованию. Вместе с учениками старших классов оформила кабинет физики. Когда им понадобились доски, фанера, жесть, электрические провода, краски, то я им все достал. Они сделали очень много учебных пособий. Даже появилась доска, проверяющая знания. На ней, если дашь ошибочный ответ — загоралась красная лампочка, удовлетворительный ответ — желтая лампочка, а если отличный ответ был — загорался зеленый свет. Даже я, тойон-начальник, на том стенде не раз красной лампочкой сверкал.

А Танечка все смеется и смеется:

— Тебя с пятого класса заново учить надо?..

Приезжавший проверять работу школы министр образования посмотрел Танечкин кабинет, проверил знания учеников по физике, и, очень заинтересовавшись, основал в Төҥүтскэй школе базовый кабинет по физике, выделив дефицитные по тем временам компьютеры. К төҥүсүкцам сразу пришла заслуженная слава. С тех пор ни одно республиканское соревнование по физике не проводилось без төҥүсүкцев. Количество поступивших в вузы значительно возросло.

Моя жизнь также в корне изменилась. Был я трактористом, ел что попало и одевался кое-как — а теперь обедаю у Танечки, сижу, как тойон-господин, богато одетый, за щедро накрытым столом. 

После Нового Года, взяв отпуск для окончания академии, я поехал в город. А Танечку пригласили на курсы повышения квалификации учителей. Во время Танечкиных курсов мы сняли квартиру на целых двадцать дней и жили, как муж и жена.

В отличие от прежних скоропалительных поездок в город, на этот раз мы пожили неторопливо, степенно, со вкусом, посещали театры и художественные выставки.

Посмотрели в Якутском театре постановку «Голубой желанный берег мой…» и вернулись домой потрясенные. Танечка все плакала и повторяла:

— Это про меня!..

К тому времени мои старшие дочери-двойняшки закончили учебу и вышли замуж. Я также завершил свою учебу. Обмывание дипломов, свадьбы — столько праздников было.

Девичья участь — следовать за мужем. Одна моя дочь уехала в Монголию, другая — в Казахстан.

А меня в Төҥүттэгцах председателем совета сделали. Да, вспомнил, когда я председательствовал, ты ведь заезжал?

Шила в мешке не утаишь. После двух лет совместной с Танечкой жизни, когда двое младших моих, окончив школу, поступили в вузы, злые люди стали ворошить наши отношения, как угли затухающего костра.

Маасына родня — Трофимовы — знатные люди наслега. Ее отец всю жизнь работал председателем сельпо^[9], мать — заведующая магазином. В общем, это люди, своего не упускающие, с тяжелым дыханием.

Меня они изначально, как чужака-зятя, держали на расстоянии, считали рангом ниже себя. Как стало известно им про нас с Танечкой, отношение ко мне стало еще хуже. «Ну, погоди? Это ты против нас, что ли, пошел?!»

Раззадоренная своими родственниками, Мааса разбушевалась не на шутку. Сначала в школу пришла и скандал устроила. Затем в отдел образования жалобу написала: «в советской школе не место гулящей женщине». Меня же всякими грязными словами ругала. Однажды, когда в конторе у меня сидел приехавший председатель районного совета, специально зашла и пощечину мне дала.

После такого скандала мне оставалась одна дорога — к Танечке насовсем. Ну, а что произошло после этого, ты и сам догадываешься, наверное… От всех переживаний у Танечки выкидыш случился. С обильными кровотечениями Танечка долго пролежала в больнице. А потом, из-за невозможности дальнейшего проживания в Төҥүүтцах, мы переехали в районный центр. Танечку, зарекомендовавшую себя хорошим учителем, с радостью приняли на работу в физико-математическую школу. Я стал работать механиком в коммунальной конторе.

Но Мааса и здесь нас достала!

Еле прожили год, и снова пришлось переезжать. И тут, на наше счастье, по программе «развитие заброшенных деревень» решили Тээги восстанавливать. Меня, свое имя опорочившего, ни на какую должность там не брали. Несмотря на это, мы поехали туда, на родную землю.

Я уже рассказывал, как я с маленькой Танечкой на коленях на плоту вниз по реке до Слободы плыл, покидая родные края. А теперь мы вдвоем, уже зрелые, познавшие горести и радости любви, возвращались на родину, чтобы начать новую жизнь на земле своих предков…

Миисэ помолчал.

— Несмотря на то, что дети, а их пятеро, выросли — дело непростое, трудное, бросив их, к другой женщине уйти. Людская молва, осуждение, мысли о детях и Маасе давили тяжким грузом.

Танечка, словно угадав мои мысли, сказала:

— Миша! Давай искупаемся в нашей речке! Все плохое — страдания, брань — светлой водой с себя смоем. И, очищеннные, обновленные, начнем новую жизнь на родной земле!

С Танечкой в любимой реке радостно, как в детстве, барахтались, играли, брызгаясь водой, нежились на чистейшем песочке. Выходя из реки, и вправду, почувствовали, что на душе стало легче, словно очищение произошло…

На своей земле, поставив палатку, лето провели. Потом дом срубили и осенью вселились. Танечка, истинная эвенкийка, ни от какой работы не отлынивая, смело бралась за дело. А как уж она обо мне заботилась! Словно за маленьким ребенком ухаживала, умывала-обтирала, разные блюда готовила, ягоды, грибы заготавливала, солила, варила, сушила, мясо и рыбу консервировала. Я охочусь, рыбачу. Тээги родная и дичью, и рыбой, и ягодой богата. Танечка со мной везде наравне была.

Из-за того, что мне не нашлось подходящей работы, зимой я охотился, весной дрова заготавливал, летом сено косил, между делом дом свой расширил, да так, что у нас огромный домище образовался, с баней, хотоном^[10] и гаражом.

К тому времени в Тээги не сложилось с бригадирами: то ли пятый, то ли шестой бригадир ушел. Мне предложили должность бригадира. Одного не хватало: детей не было. Коли сначала не задастся, так и потом не получится. Танечка моя из-за этого постоянно грустная ходила. Даже мысль появилась — ребенка взять на воспитание.

В это время на имя то ли четвертого, то ли пятого бригадира письмо пришло. Девушка писала, что он ее обманул, будучи женатым, а она родила от него ребенка, записала на его имя и в детский дом отдала.

Прочитав письмо, я сразу в город ринулся. Тот парень в городе где-то экспедитором работал. Нашел его, письмо вручил. Он чуть сознание не потерял. Тут же отнекиваться, брыкаться стал. Предвидя это, я заранее приготовив письмо об отказе от ребенка. Он его подписал.

Поехал я смотреть девочку. Очень она мне понравилась. Затем Танечку в город свозил и показал ей ребенка. Танечка, увидев малышку, так обрадовалась, словно потерянный свой наперсток отыскала.

Потом начались мытарства развода, женитьбы, оформления опекунства. На наше счастье, в Центральном ЗАГСе работала женщина родом из Тээги. Без обиняков наши проблемы рассказали Домне Дмитриевне.

Домна Дмитриевна, с виду суровая, а в душе добрая, одних строгостью воспитывала, других теплым словом брала. Наше дело решила быстро, и мы из города с законным ребенком на руках в Тээги вернулись. О, видел бы ты Танечкину радость! Словно изнутри она светилась!

Справедливо говорят, что «дом, где не слышны голоса детей — пустой дом». С приходом Тууйи дом изнутри счастьем наполнился. Тууйа нашим маленьким солнышком стала. Подрастая, каждый день чем-то новым нас радовала — захлопала в ладушки, встала на ножки, пошла, держась за край кроватки, сказала: «маама!», первый самостоятельный шаг сделала…

Я работал бригадиром. С большим трудом маленький детский сад-школу открыли. Две ставки выбили: учителя-воспитателя и повара-сестры-няньки-домработницы. Танечка была назначена учителем-воспитателем. Дуня Антипина, уроженка Тээги, с молодых лет в городе в детсаде поваром работавшая, приехала повидать родных, да и осталась в нашем детсаду-школе. Мужа русского, всю жизнь трудившегося на стройке, вызвала к себе.

С приездом Василия Ивановича в Тээги развернулись масштабные стройки, прогремевшие на всю округу. Мы, тээгинцы, стали возрождать прежнее хозяйство: разводить коров, лошадей, оленей и лисиц… Продолжили традиции и обычаи наших предков.

Миисэ опять задумчиво умолк. Я положил руку ему на плечо, и вдруг он расплакался. Годами копившиеся тягостные мысли-раздумья, горечь невосполнимой утраты, жалость и скорбь — все внезапно вырвалось наружу!.. Как тяжело видеть горько плачущим взрослого мужчину — крупного, сильного, бородатого… Я очень близко к сердцу воспринял горе Миисэ.

Пусть вдоволь наплачется, думал я и сидел молча. Миисэ постепенно успокоился. И хрипло продолжал рассказ…

— О, как счастливы мы были! Когда дочь наша Тууйа защебетала «чууп-чаап», Танюша снова забеременела. Оба мы, чтобы счастье не спугнуть, чрезвычайно осторожны были. Так и перезимовали. Весной, как река вскрылась, я с ночевками охотиться на уток ушел…

Все думаю: зачем я ушел тогда?!

…Обычно, когда я отправлялся в дорогу, на охоту, то всегда все заранее дома заготавливал, а тут, на нашу беду, из ледника^[11] лед не доставши, уехал .

Танечка, на седьмом месяце беременности, вынимая из ледника лед, оступилась на лестнице и упала. Как долго пролежала бедняжка, неизвестно. Соседка Дуня пошла искать ее и нашла без сознания, истекающую кровью на дне ледника.

Тут же ко мне всадника послали. Услышав плохую весть, я вскочил на коня и помчался в деревню. Приехал… а что могу сделать?! Дороги нет. Связь также не работает, сломанную рацию еще зимой в ремонт отправили, так и ждем до сих пор!

Я отправил двоих со сменными лошадьми в село Тамайыкы, где связь была… но результата не знал.

Тогда Василий Иванович, заметив, что большой ледоход на реке ушел, предложил спуститься по реке до Слободы на плоту из заготовленных для мебельного цеха бревен. Несмотря на огромную опасность плавания этого, все-таки решили отвезти Танечку в больницу. Василий тут же соорудил плот, поставил на нем кибитку на двоих человек, туда посадили Танечку с девушкой-фельдшером, плот при помощи трактора столкнули на воду, а мы с Василием, русским богатырем, встали на весла, срубленные из тех же громадных бревен.

Да-а, страшная дорога была! Мы мчались на скорости скачущей лошади между льдин высотой с гору, чуть не разбиваясь о прибрежные скалы. Сколько раз кричали: «Все, конец!» В ночные заморозки наша одежда превратилась в ледяной панцирь. Подступили и усталость, и голод, но ради моей Танечки все было забыто. И, наконец, добрались до места, где был телефон. Оттуда, вызвав вертолет «Скорой помощи», отправились в город.

Когда клал я ее на больничную тележку, бедняжка моя Танечка, прийдя в сознание, посиневшими губами прошептала:

— Ми-и-ша мой!.. Люби-мый!.. Прости… меня!.. Дочку бере-ги!

Это было наше с Танечкой последнее свидание…

Танечку я домой отвез и рядом с матерью похоронил…

Горечь утраты своей последней любви, скорбь свою какими словами выразить можно? Как закрою глаза, так и вижу ее в светлом платье, с сарданой в руках, идущую между берез по тропинке к реке. Как проснусь — все пропадает. Как равнинный журавль, потерявший друга, один-одинешенек остался я!!!

…Вот, оказывается, почему в зале на картине Таня в светлом платье, с сарданой^[12] в руке идет между берез!..

Поначалу я старался утопить горе в вине. Как долго без удержу пил — не помню. И ребенка забыл, и хозяйство. Алкоголь — это страшное зло! Его задачи: знание — ослабить, силу — отнять, талант — утопить!

Очнулся я однажды и чувстую: кто-то за руку меня тянет. Посмотрел — дитя мое стоит одиноко рядом.

— Паапаа! Вставай! Пойдем домой! — тянет меня, старается поднять. Еле-еле встав, пошатываясь, вошел в дом и на диван повалился. Ребенок мой в какой-то посудине принес мне воды напиться.

— Паапа! Пей!

Выпил воды, стало чуть полегче. А ребеночек мой, глядя мне в глаза, говорит:

— Паапаа! Ты больше вино не пей! Если будешь пить вино, то я буду плакать!

Я, несчастный, словно обухом по голове получил. В пьяном угаре забыл я Танечкину последнюю просьбу: «ребеночка нашего береги». К счастью, соседи наши, Дуня с Василием, за ребенком моим все это время ухаживали. Пусть тойон-Господь их защищает!

И вот тогда я, стоя на коленях перед ребенком, дал клятву, что больше никогда не буду пить спиртное. С тех пор данную клятву не нарушил. Мы, тээгинцы, одно слово имеем.

Вот так мы жили. Вдруг старшие дети на летние каникулы к нам приехали. Дома у нас все прибрали, одежду постирали, починили, все в порядок привели. Уговорили меня вернуться к Маасе. Осенью, с окончанием каникул, добрые дети мои со мной и с Тууйей в Төҥүүтцы обратно поехали.

Несмотря на защиту младшей дочери, Мааса встретила меня очень жестко. Время Постоянно Танечкой упрекала, иначе как «гулящий самец» не называла. Как ни жалел, что вернулся, но деваться уже было некуда — пришлось так и жить!

Тяготило и то, что не нашлось подходящей работы для меня. Тут, провожая детей на учебу в город, в министерстве сельского хозяйства одного своего товарища встретил. Он, оказывается, искал шофера для перегонки машины из Ульяновска. Без всяких оговорок, чтобы подальше быть от упреков Маасы, я согласился ехать.

В то время, названное «вхождением в рынок», когда царило беззаконие и беспредел, вся страна из последних сил выживала. Прямо у заводских ворот на нас напали рэкетиры. К счастью, нашими попутчиками были ребята из министерства внутренних дел. У них автоматы и пистолеты. Чуть что — хватаются за оружие.

Когда проезжали город Курган, один пожилой русский, всю жизнь проработавший обкомовским водителем, сказал, что в ближайшей деревне живет его престарелая мать, и он хочет ее навестить. «Когда еще придется побывать в этих краях! Утром к отправке вернусь», — с этими словами он уехал с охраняемой стоянки.

На следующий день ждем — а человека нет. На второй день он тоже не вернулся. Наконец, с помощью местной милиции, обошли все местные деревни, по наводкам нашли его родных, но те сказали, что никто не приходил. Из-за поисков этого человека много времени потеряли. Ни трупа, ни машины не нашли. Что за страшные люди встретились ему — только Богу известно!

Полтора месяца промучившись, наконец, вернулся я домой.

Добрался до Төнүтцев, а там Мааса, трясясь от злости, встретила.

— Нагулянного тобой звереныша в «Дом ребенка» отдала. Там ему и место! Или с нами живи, или вместе с ним убирайся!

Никогда на женщину руку не поднимал, а тут не заметил, как ударил ее кулаком. Произошел огромный скандал…

…Как раз тогда, когда Чырып Миися из Ульяновска на машине ехал, я и встретил на пароме его!

— Старики Трофимовы милицию, прокурора — всех на ноги поставили. Был суд. Конечно, мужчина поднявший руку на женщину, на мать своих детей, всегда виноват! Я даже не пытался защититься. Приговорили к полутора годам тюрьмы…

Что ж, в тюрьме тоже люди живут. Среди людей хожу, не выпячиваюсь, но и не отстаю. «Крутые» пытались меня переломить дважды, хотели избить сообща, но, получив сдачи, в конце концов отцепились. «Амбалом» меня прозвали.

Я в их дела не вмешиваюсь, хожу сам по себе. В столярной мастерской бригадиром сделали. В работе находить отдушину пытаюсь. От людей своей бригады требую выполнения нормы. И мой срок с каждым днем сокращается.

Однако человеку, горестными думами придавленному, такими тягостными кажутся дни тюрьмы, такими долгими — тюремные ночи!..

…Срок свой я отсидел от звонка до звонка и вышел на свободу…

Прямиком в детский дом пошел. Бедное дитя мое — за год и восемь месяцев так изменилась, высохла вся! Смотрю — в потрепанном старом платьице, в больших валенках на босу ногу, остриженая, похожая на мальчика, стоит она передо мной…

Увидела меня, и большие глаза ее еще шире стали. Подбородок задрожал, заплакала. А когда хотел я ее обнять и взять на руки, попятилась назад. Но когда отошел, чтобы повесить пальто, закричала «Паа-паа!» и схватила за ногу. У меня от этого крика мурашки по телу побежали! Обнял я ребенка. Вдвоем, обнявшись, посидели, поплакали. Затем, с трудом отпросившись у нее, оставив в залог свою шапку, пообещав обязательно вернуться, чтобы ее забрать, побежал оформлять документы.

Что делать, черт как привяжется — от него не отвяжешься, опять к Домне Митрофановне пришел. До утверждения документа об опекунстве дали мне разрешительную справку, что могу забрать своего ребенка в тот же день. Прихожу в «Дом ребенка» — доченька моя, шапку мою крепко прижав к груди, дожидаясь меня, у окна стоит! От жалости опять заплакал.

На гроши свои, как смог, одел я ребенка. Опять на душе просторно стало. Идем по городу, не зная, где ночевать будем. К сожалению, дальний мой родственник, у которого надеялся остановиться в городе, оказывается, в центральную Европу с женой переселился. Ребенку моему до этого и дела нет. Найдя потерянного отца, одевшись в новенькую одежду, обрадованная новенькой куклой, вся светится от радости. А что нам с того, что ночевать негде и карманы пусты?! Самое главное — потерянные родные души нашли друг друга!

Так мы шли, и кто-то сзади позвал:

— Нохоо, Миисээ!..

Оборачиваюсь, а там Дария Давыдовна…

…Вот таким образом мы и стали жителями северного края.

После заключения я только справку имел. Потому, когда паспорт получали и документы на опекунство оформляли, посоветовавшись с дочерью, в память о Танечке, решил я взять фамилию Артемьев. Может, ты меня не одобришь, но сын мой, носящий имя своего деда Прокопия Черепанова, свое разрешение дал. Поэтому имя Порохового Прокопия Черепанова через сына моего, внука будет продолжено.

— А как Маша?

— Маша… Мааса на родине. Живет с семьей младшей дочери. Внуков нянчит. Теперь, когда жизнь вошла в свое русло, душевная боль притупилась, к Маасе, к своей первой любви, матери моих пятерых детей, я плохих чувств не питаю. Она ведь, как птица гнездо свое, старалась счастье свое защитить…

…Утром проснулся от детского голоса.

— Не так! Не так!

— Дорогуша, а как?

— А вот так! Вот так! Хонтогорову Ленку мама ее вот так заплетает и вот такими заколками закалывает… В классе самая красивая прическа у Ленки Хонтогоровой!

Заглянув в комнату, увидел что Туйаара, собираясь в школу на новогоднюю елку, одела новое платье и крутится перед зеркалом. Отец пытается наладить прическу дочери. А прическа «а ля Ленка Хонтогорова», оказывается, похожа на прически африканок, которых показывают по телевизору: мелко-мелко закрученные и множеством заколок заколотые прядки.

Чырып Миисэ очень старался, потея, своими крупными пальцами делал прическу дочери. В этот момент им никто другой был не нужен. Победившие людскую молву, осуждение, проклятия, преследования, страшные потери, живые свидетели чистой любви — отец с дочерью — были счастливы, и мешать им не стоило.

Мне непросто было описать чистую любовь моего друга Чырып Мииси, слова не сразу пришли ко мне. Но вот — написал-таки! И всех, кто, подобно Чырып Мииси, сделал божеством своим великую любовь, я по-якутски благословляю: пусть вас бережет Ангел-Хранитель!

Перевод Валерия Попова