Журнальный мир

1.

Полосатая Зебра сказала:

— Выпить водки, что ли, — не вопросом даже. — Ага. Пьсят грамм.

Прихватив и закуску, не спеша удалилась с добычей.

Мартышка — была ее очередь, — помявшись, перегнулась через прилавок к буфетчице и тихонько, чуть не в самое ухо, что-то проговорила.

— Шоколадку? — тоже негромко переспросила буфетчица.

— Ну да. Вон ту, фиолетовую, с орешками и изюмом, — с досадой повторила Мартышка, оглядываясь по сторонам.

— Шикуешь?! До зарплаты-то еще и-го-го! — Голос у Зебры как у судьи.

Мартышка чуть дрогнула, но лакомства не выпустила.

— Я сыну. И потом… В долг, — бросила она буфетчице, обернувшись.

Но Зебру явно не устраивало сидеть тихо и мирно. Не сбавляя громкости, она переключилась уже на всех присутствующих:

— Вчера, представляете, сняла дома колготки. И что, думаете?

Никто и не думал ничего думать.

— Ну просто все ноги полосатые! Черно-белые в полоску, снизу доверху!

Тишина.

— Ну с какого, спрашиваю, такого дуба?.. За-по-ло-са-ти-ли мне ноженьки мои белые за здорово живешь! — сменив тон, запричитала Зебра былинной Ярославной, выставив в проход свои весьма стройные и действительно полосатые ножки. — Вот вам бы — как? Понравился бы такой… боди-арт?

Отклика так и не последовало.

«Однако… Разве им можно водку на работе, да еще в гриме?» Только что вошедшая посетительница ничего подобного и представить не могла. Не зря, прежде чем впервые отважиться заглянуть сюда, всякий раз робела перед дверью — массивной и элегантной одновременно. Но диковинная дверная ручка, похожая на органную трубку, поблескивала прямо магнетически — и пальцы сами потянулись к ней.

То оказалась дверь в сияющий, открывающийся лишь избранным мир. Просторные стеклянные поверхности столов сверкали, как глыбы льда под солнцем; спинки стульев, вытянутые в высоту и изогнутые, тоже испускали сияние — полированной стали. Картины на стенах щедростью красок соревновались с буйной пестротой витрины.

А ароматы… Журчание негромкой музычки и то казалось вкусно пахнущим — и определенно недешевым.

«Мартышка что-то там говорила про долг… Ох, я ведь здесь всего ничего!»

Не женщина и не девушка — некое существо, облаченное во что-то линяло-синее, завороженно, как дитя к Деду Морозу, приближалось к сказочному прилавку.

— Слушаю вас.

«Носом в стекло!»

— Я… еще не выбрала…

Выбери-ка тут! По очереди попробовала глазами: сделанные детской песочной формочкой заливные с застывшими в них, как в янтаре, кубиками мясного ассорти, заверенными печатью лимона и росчерком петрушки, дивные овалы бисквитных рулетов с бежево-кремовой начинкой и шоколадной глазурью, целый цветник канапе с прозрачно-розовыми ломтиками рыбы, светло-желтыми кубиками сыра, зелеными огурчиками и черными маслинами.

Н-да, существа любят глазами. В недрах их пыльных карманов могут залегать — как сейчас, например, — целых десять рублей. Как сделать правильный выбор? Чай безо всего? Ну не блокада же, в самом деле! Если только пирожок — куда с ним? Так бы хотелось по-настоящему, не торопясь, посидеть за прозрачным столом на диковинном стуле с тонкой ажурной спинкой…

Буфетчица, сущий ангел, и не думала торопить.

— Мне, пожалуйста, пирожок с этим… с капустой… один… Кхм-кхм… А еще чаю… в долг. Можно?

«Будь что будет!»

— Почему же нельзя? Можно, конечно, — запросто, по-домашнему откликнулась просторная телом буфетчица, улыбаясь настоящей улыбкой, как своей родственнице. — Я запишу, в получку отдадите.

И — пирожок на тарелочку, чашку на блюдечко. И любезность улыбки через край.

Надя, или Евфимкина Надежда Владиславовна, как значилось на ее нагрудной визитке (без нее нельзя), так неожиданно для себя самой проникнув на эту территорию сплошного благополучия, почувствовала себя чудесным образом спасшейся от всего нескладного, неразрешимого, что осталось за уютными стенами.

И музыка журчала, и немногочисленные гости переговаривались негромко, даже Зебра присмирела, и никто не обращал на Надю ни малейшего внимания — сиди хоть до утра.

Хорошо бы! Только… Как ни ювелирны были надкусывания, замедленное поглощение пирожка подошло к концу. Значит, и пребыванию в этом славном убежище — конец.

— У вас тут так хорошо! И тепло… — вырвалось на прощанье.

Понимающая буфетчица разулыбалась вновь, без тени наигранности:

— Приходите еще!

Покинув лучезарный буфет, Надежда вернулась к себе, на свой капитанский мостик, для несения службы. Крошечный, не бог весть какой надежный мостик посреди огромного пустого пространства воздуха. Уже было пора. Скоро, скоро побегут сверху юнги, посыплются, как спелые горошины. «Маугли» — недлинный спектакль.

Ничего не попишешь: каким бы захватывающим ни было представление, стоит занавесу упасть — тут-то силе искусства и конец! Измена! Зрителей срывает с мест — не зря сиденья железно прикручивают к полу, — несет прочь, назад, в обычный мир. И чего они там забыли? А затормозит кто-нибудь из маленьких — тут же кто-нибудь большой, взрослый силой вытащит наружу. Неужели все из-за одежки, оставленной в гардеробе? Чтобы побыстрее, чтобы в очереди не стоять?

Этот неотвратимый кричащий поток накатывался, окружал с двух сторон и смыкал кольцо напротив выхода на улицу, у Надеждиного барьера.

И всякий раз подступало волнение! Ведь требовалась невероятная, поистине сверхрасторопность, проворность челнока. Да и сила. Евфимкина Надежда Владиславовна не только не обладала ни тем ни другим, но как раз отличалась полным и непоправимым отсутствием и того и другого. Можно сказать, она была на редкость выдающейся по замедленности реакции, речи, движения. Не только бодрствовала не спеша, но и сну умудрялась предаваться неторопливо. А по силам ей были — с ее невеликим ростом и чахлыми ручками, смахивающими на лапки некрупной птицы, — ну альбом там с открытками, ну книжка или журнал…

А когда-то давно один мальчик, сам немного похожий на кого-то сказочного из-за своих льняных кудрявых волос, не захотел уходить из зала, когда закрылся занавес. Мальчику не понравился конец спектакля, и он решил его исправить. Он знал как.

Был он уже школьник и пришел в театр без папы и мамы. Билетерши не заметили, что он остался в зале.

Свет потух, но страшно не было. На сцене слышался шум — передвигали декорации, доносились грубые несказочные голоса. Когда и они стихли, мальчик встал со своего места в пятом ряду и направился к кулисе. С бьющимся сердцем он поднялся по деревянным ступенькам и отодвинул — какой же тяжелый! — бархатный занавес. Сделал шаг на сцену…

Чья-то рука тяжело легла ему на плечо.

Надежда все еще не переставала изумляться, обнаруживая себя стоящей у широкого то ли барьера, то ли прилавка в готовности номер один справиться со стихией. Раньше ведь и мечтать не смела приблизиться к этой невероятной бутафорщине — притворной снизу доверху! — из-за которой то и дело проливаются совсем не бутафорские слезы. Стать соучастником тонкого вдохновенного обмана под названием «театр».

Самый первый раз театр ошеломил ее еще в нежном детсадовском возрасте, когда она ходила туда с мамой. Позже, уже школьницами, они с подружкой во время антракта выскочили из зала в порыве отчаянного любопытства — что там у него внутри, у этого театра, кто там еще остался в домиках с янтарно-леденцовыми окошками и что он там делает? — и ринулись исследовать театральные просторы, желая познать их полностью, без остатка, чтобы впредь никаких белых пятен. Откуда оно все бралось там, в спектаклях? Как?

Что-то сидело в невзрослых головах, толкало на авантюру, подсказывало: театр — не только сцена. Носились со свистом вверх-вниз по лестницам, по коридорам мимо прогуливающейся вразвалочку публики, опять по лестницам — и вот через одну дверь, сами не зная как, проникли в другой коридор, где уже никто не прогуливался. Только тишина и десятки других дверей, которые они со страхом — а еще больше с озорством — приоткрывали. Рюши, перья, мерцание блесток, гирлянды пуантов, гроздья пачек — настоящих балетных пачек, висящих пачками! И полумрак гримерных, и их запах — запах тайны и волшебства…

Фея, обернутая газовым облаком, небрежно дымящая длинной-предлинной сигаретой в мундштуке, смотрит телевизор. Настоящий сказочный принц в черном бархатном камзоле и блузе с бантом — за журнальным столиком с телефонной трубкой в руке.

Увидев двух очумелых девочек, принц, так же не на шутку очумев, прижал трубку к бархатной груди и испуганно прошептал:

— Девочки, вам кого?

Кого-кого! Да им же никого, да им просто… Попятились и бросились бежать, не сговариваясь, отпихивая друг друга, будто кто-то гнался за ними. Скатились с лестницы, чуть не переломав ноги и повизгивая от восторга: ведь каким-то чудом занесло их в самое потайное место в театре, в запретное место — в закулисье! В конце лестницы чуть не сшибли с ног какого-то мальчишку. А он-то что здесь позабыл?..

Надежда пыталась отыскать ту заветную дверь позже — не тут-то было! Может, та и оставалась на месте. Только все портила табличка: «Посторонним вход воспрещен!» Возможно, ее повесили после набега двух восьмилетних девочек, а возможно, была она всегда, но они с подругой ее не заметили в тот раз из-за малого роста.

«И вот теперь я здесь, тоже в особенном месте — в том самом, с которого, страшно сказать… начинается театр».

Русскую неблагозвучную «вешалку» переделали в иностранный «гардероб», но суть-то осталась. И в том, куда в конце концов занесла Надежду судьба, даже не спросив, она, помимо удивления и некоторой неловкости, ощущала и другое: определенно, что-то начинается и происходить это «что-то» будет — даже немного холодело внутри — не без ее участия.

…Кто бы мог подумать, что такая чисто теоретическая и безобидная, в общем, вещь, как заседание театральных критиков, закончится вдруг, на Надину голову, самым что ни на есть практическим результатом. К тому, что она свой человек на таких посиделках, все давно привыкли. Никто уже не помнил, что никаким критиком она в жизни не была — только зрителем. Но зрителем, в том-то и дело, не простым, а выдающимся — с таким чутьем, что иному критику подзанять не грех. Где подлинник, а где подделка — тут ее было не провести.

Так с самого детства и не смогла отделаться от чар этой тайны: что же все-таки там, за янтарными окошками? По всему выходило, что за ними должно жить счастье. Пришлось смотреть самые разные постановки, чтобы убедиться, почувствовать это счастье — пусть на расстоянии, — непонятно как слетающее с деревянных подмостков, сделанное кем-то, но так, что подчас его нельзя было отличить от самого настоящего.

При всей своей образцовой никчемности в житейских делах, Надежда перевоплощалась в настоящую ловкачку, а то и авантюристку, если надо было попасть на спектакль. Особенно когда отчаянно не хватало денег. «Перехват» спектакля на стадии сдачи или прогона — верх везения. А если и покупались билеты, то исключительно входные.

Бывало, после очередных посиделок в кругу профессионалов Надежда вдруг натыкалась в прессе на высказывания — такие, что ее прямо оторопь брала: «Ба! Да я это уже где-то слышала!» А в следующую минуту: «Ба! Да это ж я сама и говорила! В прошлый понедельник, на обсуждении…» Ну так и что? Ведь она не специалист. Что же плохого в том, что ее мнение совпадало с мнением специалистов?

На последнем-то заседании в гостиной Дома актера все и стряслось. Увлеклись разговором «за искусство» со Светой Петровой, завлитом одного уважаемого театра, до того, что не заметили, как на улице стемнело и никого, кроме них, уже не осталось во всем здании. Со Светланой они были знакомы еще в школе и в те годы частенько вместе проворачивали операции по попаданию на премьеры. Но позднее их развело по разным вузам.

— Ты бы показала при случае что-нибудь из того, что пишешь. Никогда не видела, — попросила Светлана уже в раздевалке.

Просьба застала Надю врасплох. Ей и в голову не приходило писать что-то, кроме научных статей и отчетов по работе.

— А что я пишу? Ты о чем?

— Здрасте, о чем! Рецензии свои, соображения — они, может, поценнее иногда, чем у этих наших замшелых профи. Которые, кстати, не стесняются тырить твои мысли, не комплексуют.

— Да ладно… Какие рецензии? Я же просто… как зритель…

— Странно. Что, в самом деле никогда не думала стать не просто зрителем? Да ты ведь театром пропитана насквозь!

Надя задумалась, засмущалась:

— Как тебе сказать… Для меня моя работа тоже значит много… Да вообще все! И не просто значит — я ее люблю. Любила… — И опустила глаза. — Сейчас просто такое настало… торричеллиева пустота вместо института. Преподавать думала, да голос слабоват…

— Надо же, а я считала, ты прирожденный театрал.

Света, видно, совсем не помнила, в какой институт поступала подруга.

— Ну да, если честно, бывает… — призналась Надя. — Закружит: вот бы слиться с театром совсем! Но потом, знаешь, думаю: это что же получается? Если я буду находиться в театре, служить ему с утра до вечера, то когда же я буду служить зрителем? Тут, видишь ли, одно из двух.

Озадаченная Светлана, помолчав, нехотя изрекла:

— Ну да, профессия — зритель?

И, застегивая свой уютный меховой жакетик, вдруг без перехода выстрелила собеседнице прямо в лоб вопросом:

— Кстати, а как у тебя сейчас с работой? — проявляя повышенный интерес к Надиной курточке: похожие носили лет сто назад, еще в их студенчестве.

Поглубже засунув руки в карманы — последние перчатки были потеряны еще осенью, — Надежда попыталась отделаться:

— Обещали в одном месте…

Но Светлане дай точные факты, цифры, как следователю. Добившись чистосердечного Надиного признания, что серьезные варианты отсутствуют, завлит нахмурилась, но тут же неожиданно расцвела:

— А знаешь что? А пойдем-ка к нам в театр!

Надя уставилась на подругу. Шутит?

— К вам? В теа-а-атр? Ну я же только что тебе…

— Платят, правда, немного… Но зато вовремя.

— Нет, послушай! Да у меня ведь и образование неподходящее, ты же знаешь… Ты меня слышишь? — недоумевала Надя.

Светлана слышала только себя и видела перед собой только свое — не Надю, а уже готового театрального деятеля. Даже ее светлые кудряшки возликовали и запрыгали — в таком восторге она была от себя и от своей затеи.

— В наше время гинекологи руководят угольными шахтами, не то что…

Надин протест против Светланиной угрозы поговорить с начальством скомкался да так и не прозвучал — из-за жутковатой мысли: «Господи, если в шахтах эти… то в женских консультациях тогда кто?!»

«Забудет. Не она первая», — успокоила себя Надежда, распрощавшись наконец с подругой-завлитом.

Не тут-то было! Трезвые убеждения не выдержали напора нахлынувших глупых надежд: «Неужели театр?» В лицо немилосердно хлестнула метель, ну и пусть! И вихрь закружил, уже не снежный… Внутренне обмирая, Надежда теперь не понимала, от чего она больше дрожит — от избытка чувств или от холода.

«Все же курточку надо бы поменять. Стыд какой! Безденежье — безодежье…»

Дома она, не раздеваясь, набросилась на старый книжный шкаф и откопала в самой его глубине груду старых конспектов. Посреди физик и алгебр затесалась еще одна общая тетрадь, сорок восемь листов, на вид обычная — с физиком Майклом Фарадеичем, как она его ласково именовала, на обложке.

«Тетрадь по умственному труду ученицы 21-го кл. средней школы №… Евфимкиной Надежды».

Полистав успевшие немного обветшать странички, Надя с удивлением поймала себя на том, что… зачиталась. Так много открылось нового! Кто это все писал?

Об одном из самых известных спектаклей всех времен и народов: «…Да и сам Антон Павлович в свое время очень бывал недоволен артистами, которые “не делают решительно ничего из того, что у меня написано”. Актеры либо свято чтят традицию, либо сговорились и, как и сто лет назад, продолжают изо всех сил делать не то. “Вышла у меня комедия, местами даже фарс… Вся пьеса веселая, легкомысленная…” Глас вопиющего в пустыне! Что? Ломать комедию?! Никто ничего и не думал ломать, ее просто опять, в сто пятьдесят первый раз, не заметили».

«Ох! Я, что ли, и впрямь критик?»

— Вот! Я вам привела замечательного человечка. Может, найдется что-нибудь?

Светлана сдержала слово — прямо на следующий же день, сияя от собственной предприимчивости. Надежда не то что собраться с мыслями, мало-мальски привести себя в порядок не успела. Ни наряда, ни прически (впрочем, слово «прическа» давно уже стало не более чем условностью: темно-пепельные волосы были не настолько коротки, чтобы называться стрижкой, и недостаточно длинны, чтобы носить их распущенными, — в результате невнятный пучочек). Только и сообразила, что тетрадку свою прихватить на всякий случай — вдруг пригодится.

«Ну и что так волноваться-то! Раз привела Света к администратору, то что? Что они могут предложить? Вакансию какого-нибудь агента по распространению билетов? Ну какой из меня агент!»

Каждая папка с делом, каждая скрепка и даже дырокол выглядели так, будто регулярно посещали дорогого косметолога. Главный администратор, украшенная изящно висящими серьгами, ухоженная, как выставочный экземпляр гончей, не на шутку прониклась Надиной проблемой. Красивое лицо стало еще красивее, когда в знак сопереживания расцвело улыбкой, голос сделался мягким, как шоколад, с благотворительным привкусом.

— Вот если бы двумя деньками раньше — только двумя! — у нас было местечко в администрации. А сейчас осталось только… в гардеробе, — взволнованно произнесла начальница из своего высокого кожаного кресла, подавшись корпусом навстречу двум посетительницам, вяло замершим по обе стороны стола.

«Тогда уж “в гардеробчике”, — “человечку” вдруг странно занемоглось, он безнадежно тонул в широкой и бездонной реке чужой доброты. — И при чем тут вообще гардеробчик-то этот?»

— Чисто случайно. Мы держали его для племянницы нашего главбуха, но она в последний момент… передумала, по семейным обстоятельствам. Можно приступать хоть завтра. С испытательным сроком.

Казалось, еще чуть-чуть — и главный администратор не справится с избытком сочувствия и любезности. И тихой гордости за себя: ведь сильный человек всегда может поддержать слабого, если захочет. От шоколада стало совсем липко, Надеждина реакция, и так обычно замедленная, беспомощно завязла в нем.

«Это она серьезно?!»

Надя бросила взгляд на спасительную дверь, мечтая о вежливом, но решительном отходе, но, не успев сделать и шага, услышала, как Светлана произносит слова благодарности главному администратору — торопливо, будто боясь, что та передумает, взволнованно и искренне.

— Поработаешь какое-то время… ну пока не подвернется что-нибудь еще. Платят и правда без задержек, — подытожила подруга, когда они уже были по другую сторону двери в нарядный кабинет.

Голос ее звучал торжественно, и вид был вполне довольный.

Надежде почему-то трудно стало переставлять ноги — как будто удивление поразило и их. Захотелось прилечь… Но там и присесть-то было некуда. Через окно в коридоре виднелся служебный вход в театр. «Каких-нибудь пять минут назад я вошла через него. Вошла какой ни есть, но собой. А выйду теперь… кем?»

Светлана, закурив с чувством выполненного долга, продолжала что-то горячо внушать и разъяснять:

— Расширение штатов… не стоим на месте… У нас в литчасти — может, уже через месяц. Да, вполне может быть!.. А чего мы тут стоим?

«Нет, как же это? Да не смогу я! Надо же знать как… Там ведь люди работают, которые, наверное, живого Станиславского видели… и Немировича с Данченко в придачу», — вместо того чтобы отвечать вслух, беззвучно беседовала сама с собой Надежда.

…На автобусной остановке пропустила свой автобус — все еще не распростившись с желанием броситься бегом назад, в кабинет главного администратора, как можно вежливее поблагодарить и извиниться, что напрасно побеспокоила.

«А Светлана? Ей-то я что скажу? Ведь она первая, кто действительно похлопотал. И с другой стороны, сколько еще ждать? Чего ждать? Новой лаборатории, которую открывают уже третий год? Все этот госзаказ! Непознанный лютый зверь, который никому не дается. А на переводе статей много ли заработаешь… До дому не успеваешь донести: килограмм-другой еды — вот и весь гонорар. А книжки… Ну на что же покупать нужные книги?!»

Поначалу не знала, как встать, что сделать с руками, с выражением лица. Шутка ли: впервые оказаться по ту сторону барьера! Все там, а она здесь. Одна — против всей армии зрителей! Еще только вчера сама зритель с головы до ног. А теперь маячь тут — будто в одежде, вывернутой наизнанку. Что-то надо было придумать для стойкости самостоятельно. Ни одного учебника по теории гардеробного дела ей не попадалось.

Вдруг возникло чувство: она на капитанском мостике и этот огромный корабль подвластен ее воле. Если она захочет… Но чего от него хотеть, она понятия не имела. Знала только, что в этом что-то есть новое для нее: стоять вот так прямо, чуть приподняв подбородок, наискосок простреленной сильным лучом солнца, вглядываясь вдаль, и плыть печально и гордо. Если получится — гордо. Несмотря ни на что.

Удивительно, до чего здание театра напоминало корабль — наверху даже окна-иллюминаторы. Это был стеклянный корабль. Или хрустальный.

A crystal ship is being filled

A thousand girls, a thousand thrills…¹

Весь из сияющих прозрачных панелей. Огромный, снизу доверху — сплошной кристалл, обрамленный снаружи окружающим миром. Миром невзрачных коробок для массового проживания, предельно статичных к тому же. Из-за этой-то статичности казалось, что прозрачный (или призрачный) красавец во всем своем великолепии давно и прочно сел на мель.

Лжегардеробщица поняла, что на нее одну ложится ответственность за спасение. Надо было подольше, понастырнее всматриваться во все, что вокруг капитанского мостика, — и картинка, послушная взгляду, менялась. На какую угодно — из собрания собственного Надеждиного потайного кинотеатра. И тогда — синусоиды волн под днищем, брызги и соль на губах…

В союзниках еще были сады, целых два. Один — перед стеклянной стеной, на границе между внутренним и внешним миром, — с тропическими пальмами, гигантскими фикусами, олеандрами. Изнеженность и экзотичность растений еще усиливались на фоне белых безжизненных просторов по другую сторону гигантского сплошного окна. В этом вызове декабрьской стуже было что-то дерзкое, греющее и вселяющее надежду.

Второй сад размещался в пространстве под широкой лестницей, ведущей в зрительный зал. Он был еще более знойный, из-за того, может, что располагался за глухим толстым стеклом со специальной подсветкой. Искусственное солнце — то ли из-за какой-то неисправности, то ли согласно изощренному замыслу — испускало зеленоватое излучение. Зелень, освещенная зеленым, настораживала. Чрезмерная пышность, тяжесть была не совсем растительная даже, а скорее подводная, осьминожья какая-то — медлительная и хищная. И совершенно безмолвная. Отравленный сад глубоководной Спящей красавицы. Никакому принцу ни в жизнь туда не прорваться.

Изумруд стеклянной стены притягивал, Надя припадала к нему, замирая, забывая о времени. Будто не было непроницаемой преграды — и от влажно-терпкого дыхания джунглей перехватывало собственное. Раз как-то под мясистыми листьями монстеры вроде что-то шевельнулось… Уф! Всего лишь проглянул ствол бурой лианы, выгнувшей спину. В этом пейзаже явно не хватало громадной ленивой анаконды или питона.

Кусок неподдельных тропиков, бронированный стеклом такой толщины, что завопи изнутри хоть сам Оззи Осборн — кто его услышит? Как же проходят внутрь? Где дверь? Ведь это растительное буйство нуждается в непрестанном уходе. И кто же этот мастер-садовник?

На первых порах недосуг было расспросить об этом. Хватало и других вопросов.

Новенькую неслучайно поставили посередине, в самой выпуклой точке кривой гардероба. Очень скоро стало ясно почему. Маститые гардеробщицы, не ведающие законов физики, отлично между тем знали, каково на этом бойком местечке. Людской поток, стекающий с двух широких лестниц с одной и с другой стороны зрительного зала, чуть не целиком прибивало именно сюда.

Чтобы скрыть волнение, Надежда бросалась навстречу каждому новому посетителю с радостной улыбкой и словами «Здравствуйте, добрый вечер!» раньше, чем он успевал открыть рот.

Улыбаться — это самое легкое из всего. Так все и горько, и забавно, и не совсем реально на новом месте. И неизбежно. Ведь нельзя же было подвести Свету и отвергнуть ее хлопоты от чистого сердца. А тетрадку Надежда забыла ей тогда показать, да Света и не спросила… С того памятного дня «поступления в театр» Надя больше не видела приятельницу. Ну какие у завлита могут быть дела в зрительском гардеробе?

Не работа, а отработка чужих чистосердечных хлопот. Будто так и надо — стоять за этим барьером-прилавком. И с тем, что она из-за него едва видна, ничего не поделаешь — не вставать же на табурет!

Редкое для такого места, как вешалка, радушие мини-гардеробщицы заставало разоблачающихся врасплох, и даже если возникал затор, из него не вылетало ни искорки возмущения. Бывали одежды с такого плеча! И надо было достойно исполнить гардеробное танго, не размыкая тесного объятия с полупудовой дубленкой или тулупом — до самой последней точки, до повешения их на крюк. Не споткнуться, не рухнуть при этом вместе с ними на пол. Ох, как не хватало если не еще одной пары рук, то хотя бы силы и цепкости в имеющихся…

Раньше никаких претензий к собственным рукам у Надежды не было. Прежней ее работе они не вредили — наоборот, вполне помогали: листали книги, журналы; держали авторучку, чтобы строчить конспекты, статьи, заполнять формуляры в библиотеках, отвечать на письма научных оппонентов.

Со школьных лет Надя, с виду девочка как девочка, когда дело доходило до физики, химии, алгебры, становилась на голову выше сверстников. Ястребиный Глаз, брутальнейший из отряда учителей, возвращался в человеческое состояние только в одном случае — когда у доски отвечала Надя Евфимкина. Ни глумления, ни убийственного сверкания и впрямь точь-в-точь ястребиных очей. «А кто знает? Скажите! Я его спрошу!» — от каждого из этих восклицаний, предвещающих кару небесную, обмирали, теряя дар речи, и двоечники, и хорошисты, и даже отличники. Все, кроме одной учащейся. Ястребиный Глаз даже не просил Евфимкину говорить погромче, хотя голос у нее был самый тихий в классе.

По всем другим предметам Наде успевать было совсем нетрудно и даже немножко неинтересно. Физика — другое. Почти спорт, азарт, состязание… С кем? А с кем и ради чего состязались суровые люди, задумчиво смотревшие со страниц учебников? Истории их жизней казались Наде интереснее всяких там приключений или детективов.

Вот Майкл Фарадей, к примеру. Сначала она просто влюбилась в его лицо в учебнике физики — благородное, одухотворенное и мужественное. Потом только узнала, что он даже не смог окончить школу из-за бедности. Но неизвестно, где была бы сегодняшняя наука без его открытий! Сам Эйнштейн так считал.

Эта увлеченность с самого начала порождала кое-какие неполадки в личной жизни. Мальчишки, которые были ни бум-бум по физике, для Нади вроде как оказывались лишены лиц. Или все на одно лицо, как игроки футбольной команды на общем групповом снимке. Хотя все же был случай, уже после школы. Затесался однажды в ее жизнь один не физик, не химик… Музыкант. На Надю обрушился новый мир — с новыми именами, названиями групп, композиций. Новый знакомый делился с ней текстами песен, дисками. Она же со всем жаром рассказывала ему о частицах, о полях — все самое лучшее, что о них знала. И один раз казалось, что он прямо заслушался, — такой у него был вид, слегка обалдевший. А потом он посадил ее в троллейбус… И больше не позвонил. Никогда.

Окончив сверхзаумный факультет, Надя плавно пошла дальше — в аспирантуру. И надо ли говорить, что из аспирантуры она вышла стопроцентным, без подделки, кандидатом физико-математических наук.

Это странное, почти стыдное слово — «диссертация», диссер, короче, — сделалось таким с того момента, когда все внезапно забурлило, задвигалось резко и неуклюже в общем житейском море. Течение понесло неуправляемо, как при ледоходе. Ученые с их бумажными диссертациями стали никому не нужны в этой ледовитой, ледоходной стране — до смешного.

Спасение было одно — уехать «за бугор». Надю тоже приглашали. Она тоже могла. Но… не смогла. Из-за родителей в том числе. Кроме нее, у них никого не было.

Бестолковое барахтанье затягивалось. Что там один исчезнувший институт, когда целая страна — самая большая в мире — получила по лицу, наотмашь! Многих нокаутировало так, что больше они и не встали.

Самое обидное, что всего-то чуть-чуть, каких-то месяцев не хватило, чтобы обставить зарубежных коллег-конкурентов в серии исследований. Да, собственно, уже и обставили, надо было только оформить все бумаги как положено. Завлаб — молодец: не мешкая перемахнул к тем самым конкурентам. Позднее переманил еще нескольких сотрудников. Уехали все лучшие.

Ну вот и Надежда — тоже перемахнула. Это ж надо! Через Большой Барьерный риф! Этот широкий, покрытый прохладным пластиком, непонятный и чуждый барьер… Лишний раз не хотелось к нему и прикасаться. Только со временем открылось Наде почему. Дело было в нежелании мириться с реальностью этой границы, отделяющей не только от других, но, что намного страшнее, отрезающей напрочь от прежней жизни, от нее самой прежней. Надолго? Навсегда?!

На дневных, детских, спектаклях по выходным все было еще более пестро, суетливо, чем на вечерних. Напротив Надиного рабочего места повисало подвижное разноцветное облако: продавали воздушные шары, наполненные легким газом. Они потом плыли в воздухе, таща за собой на веревочках детей. Если ребенок ненароком выпускал веревочку, шарик отправлялся в самостоятельный полет, и, как правило, безвозвратно — в потолочную высь. Надо ли говорить, как эти невозвращенцы огорчали неосторожных покупателей!

Из-за шариков-то и произошел первый прокол на новой работе. Выговор — за то, что Надежда покинула свой пост на целых пять минут, чтобы достать ребенку зацепившийся за фикус шар.

За наставничество Надежды взялась Анна Федоренко, казалось, родившаяся в этом гардеробе. Все у нее было обустроено здесь по-домашнему, с претензией на комфорт. В подсобной тумбочке хранились чашка без ручки, небольшая миска, ложка, нож, детка-кипятильник, заварной чайничек и даже салфетка с вышитыми гладью васильками, чтобы этот чайничек накрывать. Ну чего ради?! Еще и васильки! Если холодало, тут же выныривали на свет теплый свитер и толстые носки вдобавок к уютным домашним тапкам. Не тумбочка, а цилиндр иллюзиониста: если надо — являлись небольшая подушка и одеяло, мыло и зубная паста, плоскогубцы и все для рукоделия. Еще бы аквариум с рыбками…

Но все-таки нет, не родилась Анна в окружении чужих пальто — до наступления гардеробного периода работала на заводе-гиганте, которому в новых условиях хватило года, чтобы успешно загнуться. Смирная миловидная женщина, совсем не старая, кстати. Гладкие светлые волосы и северные серо-голубые глаза — не Анна Федоренко, а Лив Ульман, если дать выспаться и причесать как следует. И фигура еще вполне, вот только узловатые вены даже под плотными чулками заметны. Должно быть, не знает, что работа на ногах ей вредна.

Дома у Анны-Лив обитает призрак, не столько страшный, сколько неотвязный и надоевший, — законный, но очень бывший супруг. По причине «некуда деваться» да из-за беспримерных лени, инерции и раздолбайства продолжает как ни в чем не бывало проживать под одной крышей с бывшей супругой, сутки напролет проводя в области продавленного топчана. Счастье, если тихо. Если нарушает — большой, восемнадцатилетний сын встает с другого топчана и объясняет родителю, что к чему.

Аня работает еще в одном месте: в больнице нянечкой, или попросту уборщицей. Удобно — прямо через дорогу от театра. Она и Надю сманивала туда на полставки.

— Думаешь, на много тебе хватит гардеробных-то? А там еще «молочные» дают — положено, — говорила, подливая в чай молока из полулитровой баночки.

И сманила-таки, совсем скоро. А что, действительно удобно — через дорогу. И «молочные»…

Не такая уж страшная работа — помыть коридор, иногда посуду в столовой. Результат труда опять же вот он: было грязное, стало чистое. Не то что в науке — жди десятилетиями. Да и лучше, чем в гардеробе. Не требуется ключики ни к кому подбирать, даже общаться ни с кем не надо. Сделал свое дело — никакой грязи — и никому ничего больше не должен.

О богатстве Театра для детей и молодежи ходили легенды. Гибкая его дирекция была вхожа в нужные кабинеты, а кроме того, водила шашни с заграницей — и, получается, помогало. Другим городским театрам такое и не снилось. Роскошные декорации, как в старину, костюмы, выплата жалования, наконец. Понятно, что бонанза² питала далеко не всех и далеко не в равных пропорциях.

— У них тут свое ККЗ — Королевство кривых зеркал, со своими придворными и рабами, — шепотом комментирует Анна.

— Да ладно, рабами… — подсмеивается Надежда. — Скажи лучше, а кто за садами ухаживает?

— Как кто? Садовник. На ставке.

— Что-то я его ни разу не видела.

Администрация не жалела сил, стараясь, чтобы работа не тяготила подчиненных однообразием. Стоило только потоку сдающих одежду иссякнуть, как тут же гардеробному персоналу являлась главный администратор с несмываемой улыбкой и, будто одаривая ценными призами, оставляла на барьере возле Ани и Нади по довольно высокой горке.

Ветеран Анна все знала про эти горки. Это билеты, на которых надо было четко написать места и проштамповать дату пружинной гильотиной, такой тугой, что всем туловищем приходилось налегать. Готовую стопку сдать и получить следующую. После некоторой тренировки Надежда научилась делать эту работу механически, во сне. Но как-то Аня обмолвилась, что за билеты получает доплату… административный отдел.

— И ты знала?!

Она знала еще и не то. Например, о существовании в гардеробе ставки-фантома, пятой по счету. На ней числились еще две гардеробщицы-подружки — по совместительству, сверх своих законных ставок. Девушками их назвать язык не поворачивался — так, молодые особы. Несмотря на то, что одна из них была пергидрольно-белая, а другая — иссиня-черная, что-то роднило их, как сестер. Судя по густо подведенным линиям их губ, бровей и век, они были не в курсе древней теории Гераклита о том, что скрытая гармония лучше явной, а мера — важнейшая категория эстетики. И еще в одном их лица были чрезвычайно похожи: челюсти у них находились в бесконечном движении, таком энергичном, будто соревновались на скорость. Но победить ни одной из подруг было не суждено — резинка у них была какого-то особого сорта, марки «Перпетуум».

Двойняшки дружно исчезали из гардероба после звонков, небрежно бросив Наде или Ане:

— Посмо́трите?

Позволительно им было и опаздывать на смену, и смываться раньше — чтобы успеть на электричку.

— Так они доплату свою главному отдают, — шепотом пояснила Анна.

То еще ККЗ!

— Да, в общем, нам-то до них… Ихние дела — не наши. Платят пока вовремя…

А вскоре работниц гардероба и вовсе бросили на участок, весьма далекий от их родного, — в сердце корабля, на его главную дощатую палубу — сцену. Пора, мол, уже во всей полноте ощутить себя истинными ее служителями. Им было доверено отдраить священные доски до блеска — к ответственному вечеру в честь особо важных персон.

…Что-то случилось с Надеждой в разгар акции. Внезапная слабость. Нет, она, конечно, не против служения сцене… Но такая вдруг невыносимая тяжесть навалилась, не сбросить ее, да еще какофония взбесившегося оркестра… Словно тяжеленный занавес рухнул, плотно накрыв Надю собой. «На сцене… Надо же!»

Оркестр стих.

— О! Дите! А ты что тут позабыл? Тут нельзя, давай-ка бежи к маме.

Мужчина в комбинезоне легонько подтолкнул ребенка назад, в зал.

— Мама в командировке. А мне надо к… удаву Каа!

— Какой удав? Говорят тебе, техника безопасности… Щас на гардеробе пальтишко твое запрячут — и останешься тут ночевать.

Мальчик спустился в зал, но, выйдя из него, не побежал в раздевалку. Побрел по опустевшему уже коридору, сам не зная куда.

В конце коридора была лестница. Только он к ней подошел, его чуть не сбили с ног катящиеся сверху девчонки. От кого они убегали? От удава?!

Он не испугался и пошел дальше. И на самом верху лестницы увидел сияние, а внутри него — фею с волшебной палочкой в руке. Она стала спускаться ему навстречу, длинный шлейф полупрозрачного платья скользил по ступенькам лесным ручьем.

— Ну вот, еще один! У вас что — экскурсия сегодня? А где учитель?

Фея поднесла волшебную палочку к губам и выдохнула облако дыма поверх головы мальчика.

— Нет, я сам. Мне надо удава… Каа…

— Удава тебе? — Фея разулыбалась накрашенными губами, отставив палочку подальше от своей полупрозрачной юбки…

…Чей-то голос пробивался сквозь толщу плотного бархата:

— Ты чего? Думаю, во как старается Надюха! На коленках аж драит. Глядь, а ты лежишь, не шевелишься даже… Ты чего, уснула, что ль, опять?

Тяжесть понемногу отступила. Появилось Анино лицо — брови подняты вопросительно.

«На сцене… Вот бы весело получилось: на сцене оборвалась жизнь начинающей гардеробщицы…»

Надежда шевельнула губами, думая, что улыбается:

— Да просто… Выскочила сегодня… Без чая даже.

Валяться посреди сцены становилось неприлично, да и холодно до озноба. Над Надей склонилось еще два лица, незнакомых: принца и девушки. Натуральный принц, хоть и без бархатной блузы, а даже наоборот — в джинсах и сером свитере. А его девушка…

— Лежите спокойно. Я щас валокординчику…

Голос этот Надя где-то слышала.

«В буфете. Мартышка? Симпатичная какая без грима! Пепельные волосы до плеч, проницательные глаза…»

Но Мартышка уже умчалась куда-то за кулисы.

Принцу не хотелось отставать по части заботы:

— Может, скорую?

Надежда, прикрыв глаза, предалась было невинному путешествию в страну фантазии. Вот она, в чем-то пенно-бело-кружевном до пят, почти неземная, околдована сном, разрушить который пришел, приехал, прискакал… ну и что, что в джинсах и кроссовках, все равно…

— Может, действительно скорую?..

Глаза открылись сами собой. Правда жизни была беспощадна: вокруг уже образовалась небольшая кучка зрителей этой бездарной пьесы. Пришлось поспешно встать. Тут и Мартышка подоспела — с пластиковой стопкой воды и лекарством.

Послушно проглотив отраву, морщась от горечи, пострадавшая пробормотала благодарность и потянулась за своим скребком…

— Да вы что! Вам жить надоело? Вить, давай помогай! Доведем до гримерки, там хоть тепло, не то что здесь.

«Вот так Мартышка! И голос совсем другой. Прямо комдив Чапаев. Артисты!»

Спорить, однако, совсем не хотелось. При мысли о тепле — на сцене и правда сквозило, как на Северном полюсе, — Наде захотелось послать всю администрацию в самые отдаленные уголки мироздания.

— Если что, прикрою! — крикнула Анна вдогонку. — Только ты недолго.

Ее усадили в единственное кресло — из реквизита, должно быть, — очень похожее на электрическое, даже с очень убедительными ремешками на подлокотниках, но при этом на удивление удобное. Кресло приняло Надежду как родную. И сразу все прошло, никакой слабости: не до глупостей с этими ремешками. Волнение и… нет, не страх — любопытство. Второй раз в жизни за кулисами. Как в детстве. И что? Как будто ничего особенного. Театр относительно новый — оттого, наверно, без признаков… призраков… Без каких-то наносов времени, без тяжелых драпировок, за которыми прячется невесть что. Ну зеркало, ну стол-тумба с ящичками, а вон там в углу на крючке — почему-то боксерские перчатки…

«Театр сей слишком юн для привидений…»

— Что вы сказали?

Мартышка, приподняв брови, с интересом смотрела на гостью. Вблизи ее лицо уже не казалось Наде таким молодым.

«Ох! Видела ведь ее портрет в вестибюле! Как же, как же ее имя?..»

— Да я… Знаете, в гримерных… Они ведь всегда закрыты для обыкновенных людей. А вы…

— Галина меня зовут. И Витя Моренов — мой муж. — Это было сказано с ноткой гордости. — А вас как зовут? Ах да! У вас же написано. Как придумают…

— Так вот я про… Мне всегда было интересно. Вот вы в своей гримерке… Что она для вас?

— А почему вы спрашиваете? — Мартышка распахнула и без того огромные серые глаза и снова стала моложе.

— Ну это ведь не просто комната. По-моему, для артиста она… как пещера Аладдина. Такое здесь поле. И если артист захочет, ему откроются сокровища…

Галина приоткрыла рот, как будто даже испуганно:

— Сокровища?! — и переглянулась с мужем. — Так. Слушай, Вить! Для начала, принеси нам всем по кофе, будь другом. Сгоняй в буфет — у нас кончился.

— Может, чего покрепче? — уточнил Виктор, сжав кулак так, что под шерстяным свитером обозначились убедительные бицепсы.

Да и вся его фигура, в добавление к мужественному лицу, была слепком — нет, не с принца. С кого-то из киношных супергероев — смесь Тарзана с Лимонадным Джо.

— Нет, что вы! Я на работе. Да и, знаете, уже все прошло…

Но Виктор все же ушел, а бывшая Мартышка, теперь Галина, оседлала стул, обняла его спинку и обратилась к гостье:

— А теперь скажите, Надежда Владиславовна, с какой это сосенки вы рухнули, что выбрали себе работенку в нашем милом театре? — Она скорчила приторную гримаску, копируя главного администратора.

Надя в свою очередь тоже удивилась:

— Ну как же… Подождите… Почему сразу — с сосенки?

— Потому что, судя по всему, человек вы… Ну, в общем, я еще тогда, в буфете, посмотрела на вас и удивилась. Не отсюда, думаю, персонаж. Судя по всему, мало вы знаете об этом театре.

— Что же такого мне надо о нем знать? Для моей работы, собственно, достаточно помнить, во сколько начинается и заканчивается спектакль. Ну, может, еще цифры до тысячи…

Галина глянула на собеседницу с легким недоверием и ничего не ответила. Появился Виктор с подносом, вполне убедительный в роли официанта. Пришел как раз вовремя — чтобы заполнить паузу тремя чашечками настоящего, судя по аромату, кофе.

— Правильно, конечно, — весело заявила Галина, протягивая чашечку Наде. — Каждому достаточно заниматься своим делом. Только вот непохоже, что ваша теперешняя работа — это ваше призвание и мечта всей вашей жизни.

Из чашки с кофе выплеснулась капля на рабочий халат. Уставившись на эту бурую каплю, не поднимая глаз, Надя сказала:

— Нет. Не призвание это, конечно. Вообще, работа по призванию — очень редкое…

«Редкая вещь и редчайшее потому счастье», — подумала она про себя, но не произнесла вслух.

Отвернулась к окну. И смутно увидела просторную комнату, заставленную столами с компьютерами, со стеллажами до потолка, с приборами, слегка запыленными… Научная лаборатория, она же дом родной добрый десяток лет, встречала таким неповторимым запахом сухих бумажных листов, хранящих бездну сведений — тайных сведений, известных лишь горстке людей, работающих в одной комнате. И он, запах этот, смешивался с ароматами озона и настоящего кофе. С растворимым открытия не получались ни в какую.

Добывать золото — золото идей и решений — вот зачем они ходили на работу. Где все это теперь? Предательски растворилось без осадка. Без борьбы, стыдливо и необратимо. Надежда поискала, куда поставить чашку, чтобы достать салфетку и помешать потоку, хлынувшему из глаз с таким напором, будто давно собирался… Не успела.

Галина забрала чашку из ее рук, Виктор сдернул со спинки стула вафельное полотенце и сунул его ей, с укором глядя на жену.

— Ох! Да я не хотела… Видно же, что вы, Надя, здесь не от хорошей жизни. Что-то тут не то…

— Ну хватит тебе! — возмутился Виктор.

— Да нет. Это даже хорошо. Правильно, — сквозь слезы гундосила Надежда. — Правильно и честно. Я, наоборот, благодарна… Вы первый человек здесь, который хоть как-то… напомнил…

Кое-как высморкавшись, она твердо проговорила:

— Не стоит забывать, кто ты, даже если нечем платить за квартиру. Вот. А то платить придется по другим, гораздо большим счетам, как говорил Роберт Гук, — и слабо улыбнулась.

— Ну, девчонки, вы чего-то… Я бы еще с вами посидел, но надо бежать, — сказал Виктор, торопливо дохлебывая свой кофе. — А по утрам надо завтракать! А то видите, что делается…

И был таков.

— Занят безумно, — сказала Галя. — Это просто невозможно, сколько он работает, иногда и по ночам. Ну а вы-то! И зверье же наше начальство! С какой стати вас заставили скрести сцену? Что — доплатят? Сейчас! Зачем вы соглашались?

— Сказали, надо. Ждут каких-то персон. Все пошли… Немножко параноидально, конечно. Да ладно. Здесь еще и не такое… Аня рассказывала, весной их газон вскапывать заставили…

— Нет, только представьте! А деньги эти получают! И все молчат!

— Ну ответ-то известен: не нравится — никто не держит.

Заметив на подоконнике семейку кактусов в кашпо, Надя вдруг вспомнила:

— Там у нас, в фойе, тоже заросли… Все думаю, что за человек ухаживает за всем этим? Поговорить бы с ним. Кто он?

— Не знаю. Вроде на директорском этаже есть садовник. А здесь, внизу, уборщицы поливают.

— Сад без садовника, значит. Как и в «Вишневом саду». Кто угодно, только не садовник, — пробормотала Надя.

Хозяйка гримерки поймала взгляд гостьи, он был прикован к боксерским перчаткам — великолепным, ярко-красным, из натуральной кожи.

— Витька чемпионом области был. Талант во всем, — пояснила Галина и вдруг стремительно поднялась с места и начала переодеваться в театральный костюм. — Это он у нас прима. А я так, при нем.

— А вот тогда в буфете была еще Зебра, помните? И с какого… э-э-э… баобаба?..

Галя, не понимая, пожала плечами.

— В первоисточнике ведь нет, да и не может быть никакой зебры в помине!

— Как это?

— Действие где происходит? Маугли-то — индийский мальчик. В Индии. А зебры где живут?

— Зебры? В Африке, кажется… — неуверенно протянула Галя.

— То-то и оно! В саванне, ну или в степях, но никак не в джунглях.

Галина, перестав переодеваться, разразилась вдруг бурным, преувеличенно злорадным смехом:

— Ну ты даешь! Никому и в голову не пришло. Это что ж получается? Специально для нее накатали? Представь! Чтоб она могла в полосатых колготках покрасоваться?

Теперь Надя помалкивала, не понимая.

— Ну и Марго! Нет, такое только у нас может быть — зебра в джунглях! Крокодилы на Аляске! И все из-за…

Галину сразил новый приступ смеха, в котором, впрочем, слышалось больше горечи.

— Из-за чего? — спросила Надя.

Галя перестала смеяться и проронила уже без смеха:

— Из-за любви. К искусству.

— Ну, вообще, заметно, что Зебра ваша ведет себя как-то… не как все. И почему-то все молчат. Не хотят связываться?

— Так это у нее, у самой Зебры, и надо спросить, чего это она на себя так много берет, — вдруг отрезала Галина.

Надя тут же вспомнила, что ей пора, и торопливо поднялась.

— А в гримерках… Страшновато порой, как на войне. — Галина смотрела без тени улыбки. — Одно спасение, что мы здесь вдвоем — с Витькой. А так бы…

Уже в дверях Надя, сама себе удивляясь, осмелилась попросить:

— Галь! У меня, знаешь, руки слабоваты для этой работы. Иногда такие шубы… Мне бы потренироваться. Можно?.. — Она кивнула на боксерские перчатки.

— Ого! Вот это я понимаю! Они все равно просто так висят. — Галина быстро сдернула с крючка две пухлые, настоящие перчатки, запихала их в небольшой рюкзак и протянула гостье. — Скажу Витьке, чтобы дал тебе урок. В этом заведении никому не лишнее.

Надя скользнула прощальным взглядом по этой необычной комнате. Ничего-то она не рассмотрела. Какие-то спортивные кубки, парики на безглазых болванках. Множество фотографий на стенах: Галя в сценах из разных спектаклей, Виктор на фоне символов европейских столиц. И вдруг взгляд споткнулся о фото — две девушки на пляже в обнимку, темненькая и светленькая. Галя и… как же ее?.. Марго-Зебра!

— Ну да. Школьные подруги не разлей вода, — ответила Галина на вопрос в удивленных глазах гостьи. — Да. Вода… Ох и много же ее утекло с тех пор! И все мутной какой-то водицы… Теперь у нее другие подруги — директриса там и все больше из начальства…

— Мы ждем только вас! Поторопитесь, пожалуйста! Третий звоночек. — Висячие серьги на слове «только» всякий раз вздрагивали с особой силой и, растревоженные, потом долго не могли остановиться.

Первый раз Наде даже понравилось. Вот ведь, сам главный администратор запросто нисходит в фойе к народу и лично оповещает от всей души. На третий день вкрались сомнения: «Под фанеру?» Невозможно ведь произносить — нет, пропевать дважды в день, каждое утро и каждый вечер, одну и ту же фразу, с одними и теми же интонациями, одинаково дребезжащим меццо-сопрано.

«Точно, из бывших актрис или певиц».

Тут мастерство без халтуры. И без осечки: ни разу воззвание не оставалось гласом вопиющего в пустыне. Опаздывающие — и взрослые, и дети, — заслышав его, на бегу срывали одежду, как нетерпеливые влюбленные, и наперегонки мчались в зрительный зал.

Надино отсутствие замечено не было. А если бы и было? Права Мартышка — да и пусть! После ее прямых вопросов поневоле задумаешься: похоронил свою профессию — и все проблемы решены?

— С меня теперь начинается театр! — научилась с вызовом отвечать Надежда тем, кто спрашивал, чем она сейчас занимается.

Жуть как остроумно! Да и, получалось, больше самой себе говорила. Со старичком Станиславским, как выяснилось, далеко не все театралы были в ладах.

…Контрольный, ставший ритуальным звонок — примерно раз в месяц. Хоть очередной месяц еще не прошел, сил больше нет ждать. Глубокий вдох. Телефонный номер, который помнила даже во сне. Знала и ответ, тоже ставший ритуальным: пока без изменений, смету не подписали.

— Да вы просто… Вы, что ли, совсем ничего не понимаете?! Ну хоть бы маленькую какую-нибудь сметку, на маленькую лабораторийку! — впервые за много месяцев не выдержала она.

И бурный соленый поток, по обыкновению, не замедлил хлынуть из глаз.

Значит, надо продолжать делать ту работу, что есть, и выполнять ее хорошо. Благо рядом такой специалист, как Анна.

Надежда добросовестно впитывала инструкции. Номерки принимала, изо всех сил впиваясь в них глазами, переворачивая и одной, и другой стороной, чуть не пробуя на зуб: не поддельные ли?

— А ты как думала? Были случаи сразу в нескольких театрах — по поддельным номеркам утащили норковые шубы. Представляешь, сколько лет за них рассчитываться!

Дорогие вещи новенькая вешала подальше, поглубже, стараясь запоминать их владельцев в лицо. Без бдительности гардеробщица, как и разведчик, пропадет. Заметив среди сотен номерков один надтреснутый, положила его в карман халата, чтобы поменять.

Полна благоразумия, она готовилась к предстоящей смене. Как вдруг все ее благоразумие было опрокинуто вверх дном и потонуло в оглушительных криках и шуме, какими, должно быть, обычно сопровождается кораблекрушение.

Очаги чего-то бедственного возникли, кажется, сразу со всех сторон. Справа бежала главная, чуть не теряя свои серьги, слева — гладильщицы из костюмерной вперемешку с монтировщиками. Сначала слышались лишь неясные истеричные выкрики, потом явственно:

— Уйдет! Скорей! Да где же?! Хватайте! Вор!!!

Гардеробщицы, перестав развешивать номерки (по инструкции их вечером снимали и развешивали вновь перед каждой сменой), готовы были уже отправиться в коллективный обморок: раз «вор» — значит, конечно, из гардероба что-то сперли, а откуда же еще?

Но пылающая багряными пятнами главная, задыхаясь, успела только выкрикнуть на бегу:

— В кабинете директора был застигнут вор!

— Уф!.. В кабинете директора, слава тебе… — коллективно выдохнули гардеробщицы.

Однако расслабиться никому не пришлось: драматическим меццо-сопрано в гардеробе было объявлено чрезвычайное положение — на случай пробегания преступника. Надо было не пропустить момент вторжения и громко звать на помощь. Хотели выдать свистки, да не хватило на всех. Двойняшки, не желая отсиживаться в тылу, рвались на передовую — на второй этаж, в расположение администрации.

Анна, стреляный воробей, выглядела скорее удивленной, чем испуганной.

— Ну да, щас он тут побежит! Что он, совсем, что ли, — бежать туда, где больше всего народу? — здраво рассудила она, когда главная умчалась куда-то с гладильщицами и прочими активистами.

Надя, глядя на коллегу, тоже недоумевала, как это вора занесло в театр среди бела дня, да еще и в кабинет к директору? Но они честно выполняли свой долг — находились в дозоре на своих рабочих местах.

Надо было видеть, какое небывалое оживление охватило работников остальных специальностей, всех возрастных категорий и полов. Это было похоже на грандиозное развлекательное состязание. Каждому хотелось поймать опасного злодея. Ну или хоть кого-нибудь.

Ловили своими силами, так как рассудили, что, пока приедет милиция, вора и след простынет. Потом ее все равно, конечно, вызвали — чтобы сдать его тепленьким, пойманного. Да, его схватили и арестовали — все как положено. Подробности этого подвига наверняка передавались потом из уст в уста другим поколениям гардеробщиц.

Вор был то ли совсем уж нерадивый, то ли новичок. Оказывается, сама директриса лично и застукала его в своем кабинете! Говорили, он грубо отпихнул ее с дороги и бросился бежать. За ним гонялись по коридорам, пока бедолага не заперся в одной из комнат. Затравили его, как травят какого-нибудь косого, чтобы за ужином слопать под белым соусом. Наде, вопреки всеобщему воинственному настрою, было его чуть ли не жаль. Вообще, во всей этой истории ей чудилось что-то такое… то ли гротеск, то ли неувязка.

Но остальных не проведешь! Один безрассудно храбрый электрик возглавил группу захвата, в которую вошли две билетерши с большим стажем и одна гладильщица из самых активных. Задержание электрик проводил собственноручно, не дожидаясь милиции, — не иначе как с самой большой отверткой наперевес. Может, его даже наградили потом.

Надя только видела, как уже связанного вора волокли из здания театра к машине с синей мигалкой. И вроде по-настоящему волокли, к настоящей машине, но все равно — лживая какая-то сцена выходила, из-за своей неубедительности еще более отталкивающая. Уж не постановка ли вся эта история? Ведь театр… И за вора было страшно неловко — что он так позорно попался и покорился.

Вор был растерзанный и потный, как какой-нибудь молодой подпольщик, с бунтарскими комсомольскими вихрами, в выбившейся из брюк, почему-то белой рубахе — в одной рубахе зимой! — с багрово-красным лицом, низко опущенным… от стыда? И рост преступника, на самом деле нешуточный, как-то потерялся, когда милиционеры тащили его скрученного.

Вроде какой-то безработный оказался. На чье имущество вздумал покуситься! Уважаемого в городе человека, приближенного к сильным мира сего! Да и сунулся-то не туда: у директрисы, сказывали, то ли во Флориде домик, то ли на Кипре.

Умора, а не вор.

Чуть было не обворованную директрису Надя видела всего раз: когда оформлялась на работу, столкнулась с ней неожиданно в коридоре. Вся в шкурках мертвых зверьков с головы до пят, та смерила новенькую равнодушным взглядом, не ответив на «здрасте». Упади перед ней замертво, побелев или позеленев, с индейской стрелой в спине — перешагнет не глядя, лишь подобрав полы необъятного мехового манто, и дальше пойдет.

Хороший организатор, говорят, и хозяйственник. Только вот с главрежами все чего-то не поделит, скольких уж поменяла.

Вот и с теперешним тоже. Надя слышала от Светланы, еще до поступления в театр, какие баталии происходили у режиссера с директором, когда та влезала в репетиции, в работу сценографа: «Что за облезлость! Сиротский приют. Все позолотить!» Это у Чехова-то, в погибающей усадьбе! Забраковала костюмы. Выписала самолично художника из столицы. И главреж, как ни восставал, ничего не смог доказать.

На стороне директора весь цвет городской администрации и видные представители деловых кругов. Они ничего против позолоты не имеют. Эта «гармония», этот созвучный подход к искусству вознесли директрису на недосягаемую ни для одного другого руководителя высоту. Она могла все и за любые средства. Другим не давали, ей — давали. Впрочем, она любила повторять, что умеет зарабатывать денежки сама. То бишь ее театр.

Анна уточнила: не так театр, как молодежная хореографическая студия при нем. Да, есть такая студия, многие знали — из газет или теленовостей. Слышали про ее успехи где-то за рубежом: кажется, в Таиланде или в Турции. На родной город, видно, не хватало времени.

Судя по одежке — гастроли действительно проходили успешно. Своим довольно претенциозным гардеробом главная была обязана родной дочке — и красивой, и талантливой. Лет в тринадцать девочка стала солисткой того самого танцевального ансамбля при театре — настоящая звезда.

Один раз Наде даже посчастливилось случайно узреть эту звезду, занося в кабинет начальницы проштампованные билеты. В высоком кожаном кресле расположился такой же ухоженный, как мать, экземпляр, только моложе раза в два. Сама мать, правда, в тот момент явно была не в себе и, что самое невероятное, не в голосе даже. Не она, а с ней разговаривали покровительственным тоном. А она лишь смотрела на тонкую стильную девушку робко и влюбленно:

— Ирочка, ласточка!

В Ирочке и правда было что-то от ласточки. Темная головка с гладко зачесанными волосами, изящные руки, талия… Тонкие нервные пальцы вертели что-то блестящее — большущий степлер.

После очередной реплики матери «ласточка» взвилась в воздух, отшвырнув тяжелую железяку так, что та, проехав по гладкому столу, угодила в зеркальную дверцу шкафа, чудом не разбив ее.

— С тобой вообще бес-по-лез-но!.. — Выпалив это, дочка обставила Надежду на линии отхода и успела выскочить из кабинета первой.

…Как на войне, сказала Мартышка, где ни дня, ни ночи, точнее, они сливаются в одно, в такое, что не дает думать о себе, о том, что от разноцветной мозаики жизни осталось. Рожки да ножки от нее остались. Как огорчалась маленькая Надя, когда в любимой детской игре терялись мелкие детальки, из которых складывались картинки! А тут — что там детальки, сам составитель не знал, где же он теперь: ни среди дня, ни среди ночи ни с каким радаром не обнаружить подлинник Надежды Евфимкиной. Где он? Неужели вот — за барьером, в халате когда-то синего цвета?

И столько уже растеряно… Еще до погибели лаборатории — видно, молодая ученая действительно была больше замужем за своей работой, чем за любимым мужчиной. И он не захотел конкурировать: не произнося монологов, постепенно перестал появляться на территории их совместного проживания. Не смог смириться с тем, что порядок вещей там был одним вопиющим беспорядком. Потом рассказывали, кто знал, что на новую кухню, где его теперь потчуют, страшно заходить без бахил, как в операционную, — такая чистота.

После был человек, тоже из их научной компании, отчаянный, признанный экспериментатор. Образец деятеля науки, до которого хотелось дотянуться. С ним у них было столько общего, и не только в науке, что все кому не лень спрашивали: «Вы брат и сестра?» Да только и он уехал тоже.

Одно обнищание накладывалось на другое. А подруги? Ну что подруги… У них у каждой свое: мужья, дети, житейские заботы…

Дневной отрезок суток — в театре, ночной — в больнице. Дом Надежды, то бишь подернутая завесой пыли однокомнатная, в прошлом жилая, клеть, существовал где-то сам по себе, почти не видя ее.

На утренних спектаклях особенно мучительно заключал в свои оковы сон — не скинешь. Анюта посвятила коллегу в таинство сна буквально на ходу, так, чтобы ни один ястреб из администрации не просек. Пока идет спектакль, разрешается сидеть. Нацепи на нос очки — и спи себе.

Этот сон во время смены подло валил с ног. Раньше Надя никогда не отключалась на все сто. Скорее, сон был для нее переходом, погружением. Если повезет, в нем чудесно всплывала подсказка к решению, которое не давалось наяву. Теперь же хотелось отключиться так отключиться. Напрочь выпасть из действительности, в которой было так мало интересных задач…

Поначалу фокус с очками удавался. Пока не заложили двойняшки, приближенные к административной элите.

Наставница, как выяснилось, не всегда была на высоте по части приспособленности к жизни. Иногда настолько, что подопечная терялась.

Приходит как-то Анна на работу совсем больная, явно с температурой.

— Вчера днем вырвалась в кои-то веки домой на часок, кх-кх-кхе…

— Садись, я как раз собиралась чайку поставить. Ну и?..

— Что «ну и»? Нет там никого, вот тебе и «ну»…

«Домой? Она?.. Тьфу, мне по-прежнему кажется, что нет у нее никакого дома. Есть только этот кусок гардероба с чужими шубами да обшарпанная списанная тумбочка со старым барахлом».

— Так и что, что нет никого?

— Что-что… Так и не попала. Ключа-то у меня нет.

— Как это — нет?

— Да ведь всегда кто-то торчит дома, куда им ходить-то? Один потерял работу, другой еще не нашел. А тут — как сговорились. Ни раньше, ни позже. И холод, как нарочно!

— Забыла ты, что ли, ключ?

— Да нету у меня его, ключа этого, я ж говорю! Вообще! — Будто бы ключ — это «мерседес», которого у таких, как она, быть не может. — Когда мне его заказывать и на что? Ни времени, ни денег лишних…

Надежда забыла, что собиралась пойти включить чайник, и стояла, слегка прижав его к себе, слушая и силясь понять.

— Вот и просидела целый час перед подъездом на скамейке. Застыла вся — в снегурку.

Надя будто воочию увидела покрытую инеем скамейку с такой же заиндевелой, поблескивающей в холодном лунном свете Анной на ней.

«Господи! Думала, я тихая. А сколько же в ней этой тишины!» — чуть не вскрикнула она, желая, чтобы от этого крика встрепенулась и пришла в себя ледяная фигурка.

Надежда не поняла, как ее рука вдруг взмахнула тем, что в ней было, и с размаху бросила этот дурацкий железный чайник на каменный пол гардероба. Пригнулась, зажав уши, как от взрыва снаряда.

— Ты чего? — еле слышно спросила Анна.

— Извини… Вырвалось. То есть… выскользнуло.

Нет, не очнется. В голосе наставницы и сейчас не было ни раздражения, ни потрясения. Прозрачные голубые глаза излучали обычное ровное сияние.

Как же ненаблюдательны мы в массе своей! Город наш, оказывается, и правда портовый и стоит на берегу моря. А иначе откуда же такое?..

Детям, собравшимся в тот день в театр, вернули билеты. Подумаешь, кто-то поплакал! Дети ведь. А мельпоменовский корабль был отдан на откуп вполне взрослым дядям и тетям из таможни. Из самой что ни на есть местной таможни, преспокойно народившейся в типичном сердцевинном пункте, от которого до ближайшей границы тысяча верст, не меньше. Теперь таможне границы не нужны, она повсюду, и народу в ней трудится чуть ли не больше, чем в былые времена в разных НИИ. И вот она целиком откупила огромный театр — «чисто погулять».

Таможенники в одинаковых мундирах — синих с приторным, слащавым голубеньким оттенком, напоминающим детсадовский, — абсолютная реальность. Видеть сотни взрослых дядек и теток в форме такого цвета было испытанием. С бодрым гомоном и режущим нюх престижным запахом дорогого парфюма они в тот вечер так густо засинили все фойе, заслонив даже зимние сады, что казалось, будто те взяли и засохли на корню от внезапной печали. За корабль становилось страшно: как бы он из-за этих нагруженных не по-детски пассажиров не дал крен и не зачерпнул бортом. Банкет — что шторм.

От пьяной гульбы качка становилась угрожающей.

Так вот для кого драили палубу-сцену! Да еще, навстречу событию, служителям гардероба выдали новенькие костюмчики, достойные банковских работников: строгие жакеты и прямые юбки благородного мышиного цвета. Аня так стала просто сногсшибательна в своей родной нордической гамме. И как так получается? Две женщины одинаково одарены безупречными чертами лица, но одной восхищается мир, а у другой изо дня в день — вот этот угол с чужими пальто… Впрочем, много ли мы знаем о личной жизни Лив Ульман?

Надежда слегка утонула в своем пиджаке, но даже с подогнутыми рукавами он смотрелся если не «от кутюр», то «под кутюр».

Необычные, взрослые гвалт и суматоха подействовали на нее хуже некуда, и в знак протеста она напрочь отключилась от происходящего, сидя за своим прилавком, нацепив очки. Очки были почти волшебными, сквозь них не было видно никого и ничего, в том числе и нетрезвый синий мундир, застрявший напротив нее по другую сторону прилавка. Не видно было и нацеленную на нее видеокамеру. Преподнесенная Наде изрядно помятая, будто отнятая у кого-то силой, розочка также осталась незамеченной.

— Да что цветок! Вот… Берите! Мне не жалко!

Мундир попытался сунуть в Надины сонные руки видеокамеру. Но та, не зацепившись, соскользнула и с грохотом рухнула на пол. Надя, очнувшись, с ужасом уставилась на непонятно откуда взявшуюся вещь.

— Да не переживайте! У нас этих камер… Пойдемте к нам, потанцуем! Чего вы тут? Тут у вас дует, как на льдине…

Надя подняла с пола упавшую вещь и молча протянула мундиру.

— Ну я же на память…

Она не успела даже удивиться такой благорасположенности, как к доброму таможеннику с двух сторон подошли два других синих мундира и попытались забрать его с собой. Тот успел вцепиться обеими руками в барьер, так что от этого усилия рубаха выпросталась из штанов, и мямлил:

— Я приглашаю… На танец… девушку… Танцы — это разрешено, это всем…

Но двое шутя отцепили его от барьера, взяли под руки и, весело поругивая, унесли прочь.

Можно было еще подремать. Устраиваясь поудобнее, насколько возможно, в отжившем свой век кресле, Надя вдруг задела ногой что-то на полу. Сняв чудо-очки, поднесла это что-то к носу. Видеокассета. Вывалилась из камеры.

По окончании таможенной вакханалии видеооператор не появился. Кассету Надя засунула под прилавок: может, хозяин проветрится да придет за ней как-нибудь.

Когда высокие гости разъехались, был приказ всем гардеробщицам сдать новую форму. Ему почему-то не подчинились только две подружки-двойняшки.

2.

Каких радостей можно ждать от повседневности? Никто и не ждал. Впрочем, она не была такой уж вконец беспросветной. Театр уже несколько месяцев жил особенной жизнью в ожидании премьеры «Вишневого сада». Кроме большого зала, где шли детские спектакли, был еще и камерный, для взрослых. Он нравился Надежде гораздо больше — именно своей камерностью, какой-то внутренней глубиной, отсутствием всякой помпы.

Но если на детские пьесы зрители валили гурьбой — билеты там подешевле, спектакли повеселее, — то второй зал в смысле сборов был каким-то почти бесполезным довеском к первому. Как знать, быть может, как раз с этим новым спектаклем все изменится…

Надежда верила в этот зал. И ничего не могла с собой поделать — тоже ждала «Вишневый сад» с волнением, тихо отчаиваясь при мысли, что, пока состоит здесь на службе, у нее не получится не только побывать на премьере, но и вообще посмотреть хоть один спектакль.

В день прогона — посетителей было меньше обычного, значит, и работы поменьше — она не выдержала. Заручившись поддержкой Анны («Конечно! Этим так можно каждый день!»), покинула свой пост и примерно после пятого звонка — если бы такой был — вошла в темный уже зал…

Выдержала в муках недоумения и почему-то смущения, как будто в чем-то была и ее вина, минут десять. Ну как же можно?! Ну зачем?! Весь тонкий и сложный театральный механизм был запущен только ради того, чтобы несколько мужчин и женщин в окружении пышных декораций продемонстрировали пышные, до нелепости навороченные наряды? Взгляд утопал в шелковых воланах и рюшах, в них же насмерть вязли эмоции и мысли. Разве что одна, малоутешительная, посетила напоследок: «Какое счастье, что Антон Павлович не дожил!»

— Надька-то наша — театралка, оказывается! Чё ты сразу на классику? Поглядела бы «Конька-Горбунка» сперва, — пожевывая свое непережевываемое, похихикивая, встретили коллегу двойняшки.

Мы-ждем-только-вас чуточку истеричнее обычного подкатила к Надиному сектору и оставила на барьере рядом с ней, как бы между прочим, горку билетов.

Надя без особой поспешности поднялась во весь свой небольшой рост и произнесла без выражения:

— У меня с прошлого раза мозоль, — и протянула в доказательство свою тощенькую ладошку.

— Прямо белая кость, голубая кровь, — совсем не желейно процедили артистичные губы. — А это что? Что это у вас за книжечка?

Администраторша вцепилась в книгу, которую Надя по недосмотру не успела сунуть под прилавок. Там уже успела собраться целая библиотечка.

— Да это… одно произведение. Очень старое, вряд ли вам будет интересно.

Но начальница не захотела выпускать добычу из рук и, с некоторым недоверием смерив Надежду взглядом, вопросила:

— Это ваша?

— Да. Если хотите, можете взять почитать, — сказала Надя и, неприкрыто веселясь, добавила: — Только потом верните!

Начальница широко распахнула глаза, а рот закрыла. Лишь серьги не выдержали и в возмущении качнулись. Сделав над собой усилие, она все же смогла пропеть, правда чуть тише обычного и заметно фальшивя:

— Стремление к самообразованию — это, конечно, похвально. Но зарплату вы получаете за другое. Зарплата — это плата, которую вы заработали в ваше рабочее время. Пока вы работаете на нас, это наше время, и мы не позволим красть его для ваших личных нужд! А ваше личное время начинается за пределами этих стен…

В это время кипа книг в тайнике — от возмущения, должно быть, — пришла вдруг в непроизвольное движение и камнепадом обрушилась на пол. Надежда обмерла. И напрасно. Истинному артисту такие явления нипочем. Никакой грохот не мог выбить администратора из образа. Она сейчас слышала только себя.

— …и впредь постарайтесь не путать эти два времени!

Но книгу-то между тем взяла! А может, просто изъяла? Хорошо еще, не попался ей под руку УФН — «Успехи физических наук», премилый такой и претолстенький специальный журнальчик. Говорила ли Светлана что-нибудь администраторше про ее, Надеждино, прошлое? Вряд ли. Надину трудовую книжку та, скорее всего, не видела. И все же чуял опытный управленец в этой новенькой несоответствие занимаемой должности. Может, начальница не понимала ясно, в чем дело, но это лишь дополнительно ее бесило и побуждало применять самые рискованные способы руководства.

На прощание главная задумчиво провела по стойке наманикюренным пальчиком:

— Вот лучше бы протирали как следует! Это ведь наше лицо. Знаете, что… э-э-э… Станиславскэй говорил?

У Надежды даже коленки подогнулись, и она опять стала почти не видна из-за барьера.

— Что-о?! — только и смогла выдавить она.

Вот именно — не «Станиславский», а «Станиславскэй», сложная модуляция одновременно из «о», «ы» и «э» в окончании. Откуда же Наде знать, что этот «эй» говорил про лицо?!

Так и не узнала. Главный администратор, исполнив соло, царственно, с видом удовлетворенного превосходства отплыла в свой кабинет.

«Вот ведь, за всю свою жизнь не была в отстающих, — печалилась Надя, — а тут что ни день, то пара. Что делать? Знаний физики явно недостаточно, чтобы справляться с гардеробными обязанностями. Не путать два времени — это же переворот! Эйнштейн не потянул, лопухнулся. Времени-то, оказывается, два — абсолютно разных по составу… Это уже не четыре, а целых пять измерений!»

А тут как раз Анна оказалась на границе между их участками и зашелестела своим фирменным паническим шепотом первой степени:

— Не видишь, она и так сегодня не в себе! Охота нарываться, да?

— А если она от рождения не в себе, так что теперь? — таким же шепотом парировала Надя.

Она присела было на барьер, так как ноги по-прежнему не слишком надежно ее держали. Однако тут же в страхе спрыгнула с него — ведь лицо!

— У нее, кажется, с директрисой караул… Разругались, говорят, — с предельным драматизмом продолжала Аня.

— Неужели? Подали на развод? И все должны теперь ходить опустив голову долу, в неброских одеждах?

— Шути-шути. Мало ты чего понимаешь. С актрисами этими ходишь… Чего ей от тебя надо? Что-то вызнать хочет?

— Ну ты насмешила! Да, наверно, вызнать хочет — что-нибудь про номерки. Про тайную личную жизнь пластмассовых театральных номерков и их стражей, стальных крючков.

Аня нахмурилась: без толку этой дурехе втолковывать простые вещи.

— Ну как ты не понимаешь? Я не хочу исчезнуть совсем, — пояснила Надежда.

— Как это? — не поняла товарка.

— Слышала про аннигиляцию? Что, не проходили в школе? При столкновении частицы с античастицей происходит аннигиляция, или исчезновение.

— Не знаю я про частицы. А у нас, чтобы выжить, надо просто не высовываться, и все, — не очень-то дружелюбно заключила Анна и направилась в свой угол.

Драма в отношениях администратора и директора странным образом развеселила Надежду, и она с легким сердцем отправилась в загул — второй по счету. Чтобы не обходить весь гардероб, она четко и не без грациозности выполнила успевшую полюбиться «вертушку»: встав спиной к барьеру (лицу!), оперлась на руки, чуть подпрыгнула и перемахнула на другую сторону — на ту, где кончался гардероб и открывалась светлая дорога в любезное ей кафе.

Двойняшки, замедлив процесс жевания, изумленно наблюдали этот цирковой номер. Небрежно оглянувшись, Надя бросила им через плечо:

— Посмо́трите!

На секунду у тех отшибло жевательный рефлекс.

«Может, мы с ней даже подружимся. С главной. Вот прочитает мою книжку. Если прочитает. Будет что обсудить. И чего она ее сцапала? Незаметный серенький томик из серии “Литературные памятники”. “Исэ моногатари”, лирические японские страдания десятого века. Не знаю, можно ли такое переварить без тренировки…» Надежде становилось все веселее.

В дверях столкнулась со Светланой и… О, с ней была здешняя прима — Надежда Гречанинова. Тезка. Как в насмешку. Внешне — полная противоположность Надежде Евфимкиной: высокая, классически величавая — что-то от греческой статуи в осанке и даже в чертах лица.

Света явно смешалась и от неловкости второпях стала громоздить первое, что приходило на ум:

— Вот только сегодня, представляешь… Как раз хотела разыскать тебя… Расширение штатов, как я и говорила, вот-вот… По связям с общественностью или… Ой, Надежда Петровна, это Надя — чудесный человечек, очень талантливый! Пока с работой не так чтобы… временная пока… Ну ничего, вот будет расширение…

«Если бы хоть не этот халат, Светлане, может, было бы легче».

Чтобы не смущать подругу, Надежда поспешила попрощаться.

…И всегда-то она входит в свой любимый буфет вот так — в приподнято-изумленном состоянии. И еще — чувство раскрепощения, драгоценнее любого здешнего деликатеса.

Все было на месте: запахи, звуки, улыбка буфетчицы, как поощрительный приз, но никаких животных — спектакль сегодня не тот. Хотя… Голосок за спиной, мурлычуще-пренебрежительный, мог принадлежать только одному зверю — Зебре. Но, обернувшись, Надя обнаружила один из многих тысяч где только ни обитающих слепков с Мэрилин: та же интенсивная, избитая цветовая гамма волос, губ, век, те же декольте и поза, соблазняющие без разбору всех и вся, независимо от молекулярного состава и удельного веса. Без глупого парика ей, натуральной блондинке, это сходство давалось очень легко. Надя знала эту актрису — Маргариту Янову — по нескольким спектаклям, в каждом из которых она была легкой, ненадрывной и запоминающейся.

Кто-то еще сидел с ней за столиком, разглядывать было неудобно.

Надежда, усевшись за свободный стол, целиком сосредоточилась на пирожном: дела идут в гору! А голосок за спиной сразу вроде как осекся.

И вдруг другой голос, мужской, — глуховатый, почти интимный и в то же время с нотой безапелляционности:

— Вы позволите?

Надежда не успела даже рта закрыть, нацеленного на пирожное. За ее столик, сильно качнув его, уже сел, не дожидаясь никакого позволения, внушительных размеров человек в толстом шерстяном свитере.

«Боже!» И свитер, и, главное, его носителя она тотчас же узнала — с ужасом. А с чем же еще! Так вот, значит… Вот чью премьеру она не удостоила своего благосклонного внимания! Как же она могла не поинтересоваться, кто режиссер! Настолько была поглощена своей новой карьерой…

Он за ее столом! Автор новой и уже нашумевшей постановки и почетный гость… Для «критических» посиделок было праздником, когда на них удавалось зазвать этот скатанный свитер с исландским узором. Ох!..

И рот пришлось закрыть.

— Я не сразу понял, что вы у нас работаете, — немного угрожающе поерзывая на стуле, сообщил режиссер.

«А я так и тем более…» Только раз скользнув взглядом по его лицу, затаилась. И что они в нем находят, поклонницы его? Стопроцентный богемный типаж. Ей, богеме, недосуг брить лицо, укрощать лохматость, тем более наглаживать брюки и рубашки. Вот и ходят зимой и летом в свитерах…

— В зале было темно, и вы меня не заметили. Хотя и остановились как раз возле моего кресла. Я еще удивился: «А чего в халате-то? Последний писк?» Уставился, как дурак, и посему очень хорошо — да-да, в подробностях — рассмотрел и ваше лицо, и всю, так сказать, игру чувств на нем. Получил удовольствие. — Он ехидно усмехнулся. — Как вы приложили ладонь к груди и чуть повели головой, самую малость, будто: «Ну зачем так?.. Ну что за!..» Кх-кхм… И, не задерживаясь, повернулись на сто восемьдесят и демонстративно пошли прочь.

Он вскинул на Надежду выжидательный взгляд. Та не в состоянии была поднять на него свой.

— Я даже не успел предложить вам место. Прям совсем некрасиво получилось, не перфект…

Надежда замерла безнадежно, будто ее застукали за воровством или изменой какому-нибудь партизанскому подполью, настолько достоверно он изобразил разочарование — ее, Надеждино, разочарование его, погодинской, постановкой. Если начал он почти громоподобно, то «пошли прочь» в конце произнес совсем тихо, с полной безысходностью! Откуда же ей было знать? Не только она сама, но, ей казалось, даже ее синий халат сделались красного цвета.

— Такое сдержанное и одновременно бьющее в глаза выражение досады — это прямо надо использовать где-нибудь, — терзая одноразовый стаканчик, с которым подсел за ее стол, продолжал режиссер. Обращался он, похоже, уже к самому себе. — Непременно использую! — Он допил то, что было в стакане.

Немного помолчав, вновь глянул на собеседницу, которая явно была «в ударе» по части включения в диалог.

— Ой, да вы меня простите, бога ради! Вы думаете, я что — задет, обижен? — Режиссер снова качнул стол. — Ну пусть даже так. Но штука-то в том, что вы абсолютно правы!

Нестарый, высокого роста мужчина с растрепанными светлыми волосами — крайняя их растрепанность казалась следствием или продолжением того, что клокотало у него внутри, — сидел ссутулившись и скрестив руки на груди. Рукава свитера были коротковаты, да и весь свитер явно маловат для его могучей фигуры. И всем своим весом режиссер навалился на стол, перестав ерзать и погрузившись в прямо-таки японское созерцание мятого стаканчика. Хрупкая женщина, сидевшая напротив, тоже молчала, столь же по-японски сосредоточив взгляд на другом предмете — надкушенном пирожном. Влюбленные, между которыми пролегла тень непонимания.

— Нам просто не разрешают во время смены…

— Что-что?! Не слышу! — прогремел свитер, совсем как Ястребиный Глаз на двоечника.

— Я говорю, нам нельзя надолго покидать рабочее место… — еще тише и безысходнее пролепетала Надя, послав прощальное «прости» пирожному, которое еще можно было есть и есть.

— Кому это «нам»? Неграм на плантации, что ли? Бог ты мой, прямо местный театр абсурда, и только! Вы хоть себя слышите… Надежда Владиславовна? — прочитав бейдж на ее груди. — Что с вами такое? Очнитесь, наконец!

Надя, вздрогнув, оторвалась от пирожного, невольно глянув собеседнику прямо в глаза. И тут все поняла про себя. Все эти пирожные — это только жалкие, нелепые уловки. Чтобы не смотреть вот именно в эти глаза. Потому что еще тогда, на прошлых их заседаниях, она как-то встретилась с ними, с глазами этими самыми, и ее прошил электрический разряд — насквозь. Несмертельный, но для потери равновесия вполне достаточный. Наверно, зарядов в этих серо-стальных глазах таились неисчерпаемые запасы и прошивали они всех подряд направо и налево, и потому их хозяин не мог держать в памяти всех прошитых…

Она вспомнила об этом сейчас, не могла не вспомнить — потому что разряд поразил ее вновь. И о физической природе этого феномена, скорее всего, размышлять было бессмысленно.

— Я просто хочу вам сказать, — начал режиссер мягче, не опуская при этом стального прицела. — Когда вы ушли… Спасибо вам, кстати! Да, так вот, когда вы ушли, мне все вдруг стало ясно. В момент! Все встало на свои места! — Стаканчиком с размаху хрясь по столу! — Перед этим была какая-то каша, месиво какое-то из недовольства, смутных подозрений, догадок. Но все как сговорились — и пресса, и все хором, вы же знаете: «Находка! Прорыв!» Куда только?.. Признаться-то не так просто, для начала — самому себе. Ну и потом, вы, конечно, не знаете, как тут вообще… В этом пекле рабочем — как в цеху: глохнешь в какой-то момент, перестаешь слышать. Остановиться — представить невозможно. Столько горбатиться, заводить других!.. Дурачить, в итоге. Н-да…

Он склонился как-то совсем близко лицом к Наде, и пахнуло любимым напитком Зебры. Вдруг с силой откинулся на спинку стула, не сокрушив тот лишь по причине его железности, расправил плечи, разулыбался широко, самодовольно и даже немного разнеженно, как на залитом солнцем пляже:

— А знаете что? Хотите — честно скажите: «А не пошел бы ваш “Сад” в такой-то зад!» Правда, ну туда ж ему дорога? А?! — и заржал, как какой-нибудь слетевший с катушек поручик из анекдотов, колотя кулаком по столу.

«Сад — не знаю, но столику точно конец!»

— А рифма-то, рифма! Не всякому поэту… Ну спорим, я пошлю его!.. На что?

Надя смотрела на веселого режиссера вопросительно-недоверчиво. И молчала — кабачком на грядке.

— Вы себя слышали? Нет? Я уж думал, я оглох — человеческой речи не слышу. Не хотите — не надо. И без вас пошлю. Сказал, не будет его — и все! — отрезал режиссер, перестав веселиться.

— Да нет… Да вам же все равно никто не позволит!

— А я и спрашивать ни у кого не стану. Я снимаю спектакль до тех пор, пока не переделаю! — повысив голос, заявил он, слегка даже подпрыгнув, и при этом наступил под столом Надежде на ногу, даже не заметив этого.

«Псих какой-то…» И ноги поглубже под стул.

— Нет, я не поняла! Что он там опять собрался переделывать? — капризный Зебрин голос и нетерпеливое постукивание копытцев.

Если она и не встряла раньше в эту беседу, то, видно, только от поразившего ее ступора: что же это за дискуссия у дамы в синем халате с главным режиссером? Очнулась — и вот усаживается третьей за столик на двоих.

— Тебя хочу переделать. В кроткое чеховское существо. — И в сильных мужских руках окончил наконец существование безобидный пластмассовый стаканчик.

— Да меня от них тошнит, если хочешь знать, от этих ваших… Раневских и от этого их скулежа беспонтового. Ну сколько можно? Человек писал комедии. В здравом уме и твердой памяти так и писал: «Комедия»! Реформаторов этих ваших любимых разносил, как пацанов, за то, что на афише ставили: «Драма». Так они еще и на сцене раздували черт-те что — ну такую, блин, драму из драм! Так с тех пор и морочат зрителю голову все кому не лень. Ну не надоело?

Режиссер вскочил, снова чуть не перевернув стол:

— Ну все знают, как ставить пьесы! Любая… зебра! Извините.

Сделал шаг к выходу, передумал, склонился опять к Надежде, решительно сгреб ее ручонку своими ручищами, поднес к губам… Потом схватил Зебрину…

— Да, кстати, спорим на… Эдинбург! — И был таков.

— Бредит, что ли? Чеховское существо, — злорадно хихикнула Зебра. — Столом двинул прямо по ноге, аспид натуральный! — Она задрала ногу и потерла коленку. — Нет чтобы дамам выпить предложить…

— А знаете, ведь вы правы! — вдруг услышала свой голос Надя, не отрывая изумленного взора от своей будто только что появившейся на свет руки.

— Насчет выпить?

— Нет, насчет комедии. Чехов жене писал про «Вишневый сад»: «Наконец-то я напишу настоящую комедию — такую, чтобы черт ходил коромыслом!»

— Во! Вот это я понимаю! Коромыслом! — Зебра схватила смятый стаканчик и зачем-то хлопнула по нему кулаком. — И чего меня тогда не было? Я бы такое отчебучила… Они б вообще у меня позабыли, что такое драма, — навсегда. Нет, хоть кол на голове теши! Ну что, читать не умеют? «Ко-ме-ди-я» — русским языком.

Надежда, застигнутая неожиданным чувством солидарности, сразу вспомнила десятки моментов, которые и ей казались до невозможности затертыми и нелепыми в современных постановках хрестоматийной пьесы. У них обеих нашлась куча поправок для ее трансформации в законное состояние комедии. Какие-то сцены тут же оживали в их глазах, и они не могли удержаться от прямо-таки сумасшедшего хохота — такого, что из-за других столиков на них стали оглядываться. Как будто они пили вино, а не обсуждали прочтение пьесы. Вот это творческий союз! И с кем? С Зеброй!

Устав смеяться — давно так не смеялась, — Надя внезапно погрустнела вновь.

— Он очень хотел, чтобы весело вышло… Писал ведь совсем больной, это последняя его пьеса. Через боль, через кровь писал. Если б не обещание мхатовским да жене, наверно, и не дописал бы.

— Ты про Чехонте? Во кто чумовой мужик был! И к себе самому, главное, всю дорогу шутейно относился. Иначе не был бы Антоном Палычем. И мы что, так и будем идти на поводу? «Любая зебра!» Да вот, зебра, а не овца! Ох и хочется ему устроить! Показать, кто кому режиссер. И что надо-то? Покрикивать да старый свитер со штанами жеваными таскать? Так я в ближайший секонд-хенд сгоняю, делов-то!

Вдохновение захватило их головокружительным серфингом, подняло на гребень волны и понесло дальше. Сцена за сценой они вновь стали проходить известную-преизвестную пьесу — по-своему.

— Все! Иду за коромыслом? — вконец распоясалась Зебра. — Я еще и Гречу подговорю. Она нормальная тетка, ей понравится. А ты? Ты, случайно, раньше нигде не играла? Чего смеешься? Лицо у тебя небанальное…

Надя продолжала улыбаться.

«Как же, играла. В секретики, в мозаику, в “Вы поедете на бал?”».

— Небанальное — это как?

— Ну оно такое, знаешь, будто ты немножко дремлешь, но так эмоционально дремлешь, как будто ждешь, что вот-вот тебя разбудят и дадут… Ну что тебе там надо?

— Мне? Книжку одну… Название длинное.

— Ну вот, книжку с длинным названием. В общем, не маска твое лицо, точно! Только… что это за ремок на тебе, все смотрю… Совсем не к лицу — ни цвет, ни вообще. Я тебя вижу в чем-нибудь темно-красном, к твоим темным волосам и глазам пойдет. Не носи больше это! — Зебра скорчила гримаску, махнула пренебрежительно рукой. Затем расправила многострадальный стаканчик. — Пусто… А это что, пирожное, да? — И жалобно проскулила: — Давай хоть его доедим!

И они за милую душу умяли одну порцию «Вдохновения» на двоих.

— Да все он врет… Ничего он не переделает. Расхрабрился. Разве что через труп директрисы, — немного приуныла Зебра. — Да, еще местная легенда номер два — что мы с ней подружки. Давно уже — нет. И тут даже не бабские дела…

— Можешь не рассказывать, — поспешила упредить Надя.

Ни к чему ей столько информации для работы в гардеробе.

— Ай, да ты все равно узнаешь! Все знают. Привыкай. Из-за любимчика ее — местного нашего супермена, заслуженного Тарзана. Она ведь его и привела, и вывела. Гримерку даже персональную вырешила. Это притом, что занят он — в каком-нибудь кружке и то люди больше играют. Да и актер-то он, между нами… Только мордаха да стать молодецкая — ими и берет. Но беда-то в том, что запретить ему смотреть на других она не может. Ну а он не только смотрит…

— Тарзан? — припоминая что-то, повторила Надя. — Но ведь он же… муж Гали!

— Да и с Галькой, кстати, мы из-за этого раздружились. Та тоже хороша… Ей тогда со всем театром, включая костюмерную, надо враждовать.

Самое время было вспомнить про существование часов. Но Зебру Марго было не остановить. Видно, накипело.

— Да это-то все чепуха по сравнению… Ну ладно, это в следующей серии. А хотя пусть все думают, что мы подружки с директором. Мне так даже лучше. Спокойнее. Но если меня когда-нибудь найдут очень неподвижной и сильно похолодевшей, то не самая последняя роль в этом будет ее, нашего Томика. Так и знай! Потому что когда-нибудь мне надоест молчать! — Марго с вызовом тряхнула головой.

Направляясь в свой рабочий угол, Надежда, несмотря на, казалось бы, устрашающую информацию, только посмеивалась про себя: «Ну ладно, образцовых семей сейчас и вне театра днем с огнем… Но Тарзаны, похолодевшие трупы, тайны, угрозы… Как придумают эти артистичные натуры! Только и знают, что твердить про чьи-то секреты. Театр с двойным дном?..»

Что делается! Страха не было — никакого! Надя чувствовала себя живой. Не тенью и не угнетенной прослойкой. Несла в себе улыбку. Отчего? Там было кое-что поважнее Зебриных откровений. Сама не ожидала, что можно ожить от одного взгляда. Не простого, впрочем, а электрического. Да еще немыслимое это припадание к руке… У него что, поляки в роду? Она вновь уставилась на свою руку, желая убедиться, что это действительно ее рука, рассматривая ее с самой глупой улыбкой.

Вот тебе и просто буфет! «Люди просто обедают — даже не обедают, а едят занюханную пироженку за двадцать пять рэ, — а в это время… Что, правда слагается их счастье?» Такой сверхзаряд свободы вынести из простого буфета! Надя вдруг отчетливо поняла, что больше не быть ей безмолвным синим халатом. Да еще эта пластмассовая этикетка на нем!

«Я не какая-нибудь ходячая спецодежда или замороженный бройлер!»

Застежка не хотела отстегиваться, Надя рванула ее вместе с кусочком ветхого халата и, чтобы не мусорить, положила в карман.

«Ох, не завидую я тому, кто сунется ко мне первым. Могу и нагрубить!»

Запала хватило, чтобы довольно шумно ворваться на территорию, забитую чужой одеждой. Распахнув дверь, Надя, однако, сделала всего один шаг… И окаменела. В ее, Надином, секторе происходило неладное: пергидрольная двойняшка, двумя руками обнимая блестящую норковую шубку, двигалась с ней куда-то. От звука распахнувшейся двери она застыла, но, обернувшись и увидев Надю, с места в карьер бросилась в атаку:

— Ну щас начнется! Что, уж и примерить нельзя? Будто ты не примеряла! Да мы с Веркой видели! — И челюстями энергично взад-вперед, взад-вперед — по вживленной навек резине.

Надя смотрела на девушку, с которой работала бок о бок, будто видела ее впервые. Наконец подошла, забрала у нее шубу и повесила на прежнее место. Молча.

«Разве мне ее перенаглеть?»

В фундаментальных науках не было ни строчки о том, что надо делать, когда кулак хамства бьет под дых. Для содержания внутренних войск у Нади в душе попросту не было места рядом с красотами физики и математики, поисками ответов, которых еще никто не знал. В результате ее реакции на хамство были однообразны до идиотизма: слова и мысли улетучивались с космической скоростью прочь, на звезду Альдебаран, не позволяя родиться даже мало-мальски связной фразе. Немота часто осложнялась нарушением кинематики — в смысле, та пропадала вовсе.

Об этом случае Надя рассказала только Ане. Та в ужасе покачала головой:

— Я ж тебе про этих говорила! Но чтоб до такого!.. Она ж эту шубу могла утащить. И я, как назло, в туалет отлучилась… Что, теперь из-за этих и в туалет не сходить?

— И никогда в жизни я их не примеряла, эти шкуры. Все равно что быть соучастником массового убийства.

Человечество, можно сказать, вовсю занято укладкой чемоданов на Марс, а сохранность одежки театралов, как и в эпоху мезозоя, обеспечивают костяные номерки и присутствие живой приставки с материальной ответственностью — Надежды Евфимкиной, вот, извольте познакомиться.

«И чем только они заняты, мои бывшие коллеги: пустяковейшими протонами-нейтронами, которых никто и не видит. А у людей тут шубы под угрозой исчезновения — и не из каких-нибудь протонов, а из самого натурального ценного меха!»

…В сон навязчиво и неуклюже вторгались сначала электронные щупальца для считывания штрихкодов… с гардеробных номерков. Потом и вовсе нечто чудовищное: с лязгом вращающиеся огромные металлические барабаны со множеством стоек с крючками…

Очнувшись от кошмара, еще ощущая в голове лязг и вращение, Надя решила, что барабаны — это, пожалуй, лишнее. Какое-то время еще всерьез прикидывала: можно просто ячейки, как в физкультурной раздевалке, или детском саду, или бане. С электронным считывающим устройством… Открыв глаза, увидела в сером полумраке угрюмые ряды массивных вешалок.

Нет, не галлюцинация. Реальные вешалки — ведь проснулась она на своем рабочем месте. По совету Ани, чтобы лишний раз не мучиться и не ездить далеко, осталась ночевать в гардеробе на двух сдвинутых креслах. К шести утра надо было в больницу: та же Аня попросила отдать ей ночную санитарную смену. Если добираться из дома, это час с лишним, как с куста, а из театра — пять минут. Опять же экономия средств.

И кто только это придумал, что зрители обязаны сидеть отдельно от пальто? Не иначе, Константин Сергеич удружил, спасибо ему. Хорошенькое «начало» — на вешалке! Надо же было такое ляпнуть! Наверно, специально сочинил для таких, как она, — чтобы подбодрить. Поработал бы сам хоть с неделю…

Все! Пора уже всколыхнуть старый научный мир, вот тема для диссертации: «Особенности компьютеризации процесса сбора и хранения верхней одежды посетителей зрелищных заведений (в условиях повышенной ледовитости)».

Как же надо не любить себя, чтобы остаться здесь на ночь! Холод такой, будто корабль врезался в айсберг. «Титаник»? Свитер, джинсы, спецхалат не спасают. Уши отмерзают. Надя, с головой обернувшись Аниным не бог весть каким теплым одеялом — из какого поезда та его стянула? — приподнялась на своем неуютном ложе. Что-то еще в бок впилось… Связка ключей в кармане халата. Тьфу, забыла отдать этой Анне-недотепе… Жить без ключа от собственной квартиры, куда уж дальше! Может, какой и подошел бы: столько всяких разных — из коллекции, Надин муж когда-то собирал.

Не только бок, но и все тело ломило от лежания на псевдокровати. «Хуже, чем на самом последнем вокзале!» Досада и злость на себя враз перечеркнули весь сон.

«Неужели я здесь совсем одна?» С мучительным чувством брошенности Надя огляделась по сторонам. Огромное темное и пустое пространство за бортом… Таящее угрозу? Надежде ли не знать, что нет ничего по-настоящему пустого на свете. Даже репутация вакуума как пустейшего из пустых давно изменилась: то, что в нем нет ничего такого, что можно потрогать, не мешает ему жить своей жизнью, успешно флуктуировать без участия всяких там материй. И кто знает, к каким последствиям может привести эта тайная жизнь пустоты?

В темном океане фойе светился лишь застекленный остров зимних джунглей — мертвенно-зеленым. Таким же жутковатым станет лицо, если подойти к стеклу. Холод пронзил с новой силой, но оторвать глаз от фосфоресцирующего островка Надя не могла. Что-то там поделывают сейчас анаконды и питоны? Спят или охотятся? Вот в таком же очаровании, наверное, одуревшие от усталости и жажды путники смотрят на видения в колеблющемся воздухе пустыни. Смотрят долго, напрягая глаза… прежде чем закрыть их и не открывать уже больше никогда.

Надя тряхнула головой: так нельзя! Припасть хоть к какому-то теплу, хоть к крану с горячей водой. Накануне она взяла напрокат у Анны чудо-тапочки — считай, ботиночки: сверху тряпочные, веселенькой расцветки в мелкий цветочек, с белой опушкой искусственного меха. Сейчас с трудом засунула в них ноги в толстенных вязаных носках и, прихватив зубную щетку, потопала в туалет.

Потолочные лампы замигали с оглушительным треском. Вспыхнул грубый режущий свет… А как же конспирация? Соучастница Анна даже согласилась на средней руки мошенничество: должна была расписаться за Надю на проходной при уходе.

«Скоро стану совсем как Аня. Служебной зубной щеткой уже обзавелась», — думала Надежда, приступая к раннему туалету во втором часу ночи. Открыв горячую воду, с наслаждением грела в ней посиневшие руки. Нехотя глянула в зеркало и ужаснулась: руки что — вся она была синеватого оттенка. «А ведь где-то здесь у них есть душ. Вот бы куда!»

Вернувшись в свою «спальню», взяла взаймы у Ани мыло и полотенце. Вечером наставница жутковатым шепотом умоляла Надю:

— Только не вздумай ночью шататься по театру!

Перестраховщица. Кого бояться? Здесь только и есть, что посиневший труженик раздевалки да мертвенно-зеленые джунгли.

«И потом, я же не пьяная, чтобы шататься. Буду ходить осторожно, даже бесшумно в таких тапках — как охотник в самых глубоких джунглях».

Где ж его искать, этот душ? Надя глянула в сторону коридора, ведущего в глубины здания, — он хоть и тускло, но был освещен. Не страшно. Установка: привидения — они из ничего, элементарные частицы под их балахонами и не ночевали. Значит, носителей энергии — ноль. Значит, ничегошеньки они сделать не могут. Да и что плохого, если какое-нибудь из них появится? Не все же в кино на них смотреть.

Запеленатая в байковое одеяло, Надя начала движение вглубь покинутого и матросами, и пассажирами корабля. Огромного, неподвижного, может и не хрустального уже, затерявшегося в глубинах ледяной ночи. И он весь сейчас в ее, Надиной, власти.

«Прекратить дрожание!»

В конце коридора дверь. Закрыта. «Повернуть назад? Ну нет!» В тихом раздумье Надя сунула руки в карманы. Правая рука ткнулась в целую связку самых разных ключей! Один, другой, третий — не то… Но Надя почему-то уже знала, что, даже если не найдется ни одного нужного, она все равно пройдет.

…Дверь открылась, когда, казалось, Надя перебирала связку по третьему кругу.

Лампы дневного освещения в этом коридоре — одно название. Лучше бы они светили с таким усердием, как гудели. Двери здесь все одинаковые, без опознавательных знаков, и все закрыты.

Последняя дверь вела на лестницу, еще более темную. Хорошо бы, когда входишь, знать еще — а как ты отсюда выйдешь. Стрелки на полу чертить? Надя опять полезла в карман. Чертить, увы, нечем. Есть только ключи. Самые ржавые — чем не стрелки?

Надежда бесшумно водрузила экипированную тапочкой ногу на ступеньку… И что-то услышала — издалека, с другого этажа, что ли. Слабенький, пропадающий ритм, как сердцебиение умирающего… Ее же собственное сердце пустилось вскачь спугнутым кенгуру и загромыхало так, что мешало вслушиваться. Музыка?.. Или нет?

Надя сделала еще два шага вверх и, вытянув шею, прислушалась. Ничего…

Что?! Что это?! Затылок уловил нечто вроде дуновения, прохладного и… неживого. Чуть повернув голову, она хотела посмотреть — и не смогла, не успела. Там, сзади, где ничего не видно, нечто до ужаса неопознанное, лишенное плотности и массы, коснулось ее затылка.

Лестница запрыгала истеричным галопом. Услышав собственный вопль, Надя испугалась уже его и затихла. Проскакав пролет, почувствовала, что это осталось позади.

«Да оглянись же!»

Там, откуда она вознеслась, в воздухе, взбаламученном, видно, ее прыжками, нервно подрагивал воздушный шарик. Аляповато расписанный, глупый, как пробка, воздушный шарик — не иначе один из отряда невозвращенцев.

На другом этаже было вроде все то же: двери, двери… Зато освещение почти праздничное. Так это не простой этаж — резиденция руководящего состава. Зеркала, кожано-велюровые кресла под сенью растений… Стоп! Что-то приоткрыто. Туалет — и только-то. Но какой! Пятизвездочный! Позолоченно-перламутровый. Такая красота — и не под замком. И в глубине — заветная дверка со значком душа!

Войдя, Надя повернула шаровидную ручку замка. И еще зачем-то закрыла щеколду. По инерции, должно быть. Как врач, проверила ладонью температуру труб — у них был жар — и немедля принялась стаскивать с себя надоевший халат. Отвинтив на полную позолоченные вентили, вошла в поток…

Оно того стоило! Даже слово «душ» здесь было мелковато — скорее массивный, плотный водяной столб, невероятно объемный. Так бы до утра в нем и простоять, да только… Что за наваждение? Сквозь шум водных струй снова послышалась — теперь точно — музыка. Руки невольно потянулись к вентилям, убавляя шум водного потока. Отчетливо стала слышна та еще музычка — уголовно-лирическая, с «бымс-бымс». «Откуда такая-то?»

Надя торопливо обтерлась Аниным полотенцем. Пришлось вновь натягивать свои неуютные, не слишком и утепляющие шмотки. Музыка тем временем кончилась, или ее выключили. Или ее не было?

Голову пора просушить, да как следует. Палец на кнопке фена. И снова послышалось извне… Теперь не музыка. Шаги. Шажочки даже, осторожные, специально сделанные осторожными. У двери в душ остановились.

Отражение в стенном зеркале было с глазами в пол-лица, со спутанными мокрыми волосами, стоящими дыбом. «Да что такого-то! Ну и застукают. Подумаешь, преступление». Но вдруг на Надиных глазах шаровидная ручка двери пришла в движение. Повернулась вокруг оси и плавненько вернулась на место. Беззвучно. Шажочки — два-три — послышались опять и пропали.

Пригладив торчащие волосы полотенцем, Надежда повесила его себе на плечи, сунула одеяло под мышку, ухом припала к двери. Тишина. Отодвинула задвижку. Как за тонкостеклянную вещь, взялась за ручку, осторожно стала поворачивать… Потом сильнее… Ручка не поворачивалась. Ни в какую! «Закрыли! Замуровали!!!» Немного побившись рыбой об лед светлого дерева, Надя затихла.

Опустилась на деревянную скамью. «Все это не просто так. Это цепь…» Ошибки новейшей истории навалились кучей-малой. Предельная мягкотелость — позволять обращаться с собой как с послушным цикорием начальнице, подружкам-двойняшкам. Давно надо было разработать методику противостояния сверхплотной массе наглости. По пунктам…

Нет. Там… там снова шаги… Совсем другие: быстрые, нервные и очень высококаблучные. Прут прямо на дверь в душевую: цок-цок — металлом по камню, кажется даже высекая искры. И не только шаги. Надежда вскочила со скамейки, прижав к себе одеяло, как щит. Голоса. По крайней мере два голоса, женские. В охране театра есть женщины?

— …При посторонних! Врываешься среди ночи… С охранниками еще отдельный разговор… У меня «Житан»³, — сердитый голос, печатающий слова в такт цоканью каблуков.

— Да я просто уже не знаю, куда бежать, где искать… Не думала, что у тебя и по ночам не продохнуть от посетителей. И посетители-то все непростые! — не уступающий в сердитости и… знакомый голос.

Если бы не непривычные интонации, Надя, конечно, узнала бы его тотчас же. Главный администратор! И ни грамма шоколада. И ни капли желе. Вместе с табачным дымом через дверь просочилась вибрация вражды.

— Ох, прости, пожалуйста, не согласовала с тобой состав посетителей! Для которых, к слову, это норма, когда государственным делам отводится не только день, но и ночь. Особенно во время выборов.

— Думаешь, я совсем уж? Кому ты зубы заговариваешь! Знаю я эти «государственные дела»! Говори, где моя дочь!

— Я — что? Я заговариваю? Может, не стоит все-таки забываться? Что бы нас ни связывало…

— Да будь ты хоть министром! Да я за Ирочку любому…

«Так, вторая, выходит, — директриса».

Содержание невыдуманной театральной радиопостановки захватило нечаянную слушательницу не на шутку. Этот новый, такой непохожий на начальственный, голос, полный отчаянной горечи и незаслуженной обиды…

— Ну чего ты еще от меня хочешь?.. Слушай, что за пар? Видишь? Там кто-то моется, что ли?

Цок-цок — и ка-а-ак рванут дверь! Но та не поддалась. Так еще и ручку попытались вырвать с потрохами, тряся изо всех сил.

— Здесь есть кто?! — И будто молотом в самую сердцевину двери ба-бах!

«Это у нее кулачки такие?» У Надежды временно отшибло привычку к вежливости, требующей отвечать на обращенный вопрос. Герасим с Муму, вместе взятые, не были немее притихшей ночной гардеробщицы.

— Что за бардак! Кому ни вздумается — закрывают, открывают! Слесаря надо прислать, чтобы замок заменил.

Хищное цоканье туда-сюда… Не каблуки, а ноги, отлитые из стали.

— Пар, говоришь? Это ты умеешь! Что угодно приплетешь, лишь бы уйти от разговора!

— Разговора хочется? Ради бога! Ирочка твоя — взрослый человек, а я не воспитатель старшей группы детсада. Ты же умная женщина, Зоенька! Ты что, в семнадцать лет дома сиднем сидела? Расскажи кому-нибудь…

— Речь, во-первых, не обо мне. А во-вторых, я все делала по собственной воле!

— Тебе не стыдно? Нет, про благодарность за все сделанное добро я вообще молчу. Но все же, ты что, меня первый день знаешь?

Возникла пауза, даже цоканье прекратилось.

— Забыла, как я вас с Ирочкой встречала из роддома? На такси пришлось занимать. Холод такой был… Она в двух одеялках шерстяных, один носик видно… — тихим таким голоском.

«Вот артистка! Вселенская мать Тереза. Так по-доброму, заботливо… Выпуская дым изо рта. Администраторша у нее, наверно, научилась заботливости».

Ну конечно — всхлипывания, сморкание…

— Я все равно тебе не верю. Я не узнаю свою дочь. Ты думаешь, это легко?

— У тебя нормальная и очень неглупая дочь. По крайней мере, нищета — это точно не ее идеал. Она многое стала понимать. Например, что при ее красоте и таланте ей совсем не помешает такая вещь, как хорошие связи, доброе отношение людей, которые…

— Которые в ночное время занимаются государственными делами?

В ответ — с силой выдохнутый дым, который тут же просочился сквозь щель в душевую.

Дверь легко качнулась. Стальные ноги вновь пустились в путь.

— А скажи-ка, что тебе так нелегко переносить? Что твоя дочь с малых лет солистка известного коллектива? Заграница, заработки… Да, способная девочка, но таких способных и даже способнее… Тебе ли не знать! К тому же теперь есть и помоложе, которые ничем не уступают.

— Да ты…

— Не надо меня перебивать! — И в голосе сталь, не только в шагах. — Или, может, невыносимо терпеть твой рост, твою карьеру?

— Ах ты!..

Другие шаги наперерез цоканью, злобная возня и мощный удар в дверь. Та содрогнулась, прогнувшись, будто в нее бросили с размаху тюк с песком.

— Да я работала, как проклятая! Дрянь! Сколько я выручала тебя…

— Отцепись, ненормальная! Да что ты умеешь-то, кроме как штамповать билеты?

«Да и того-то не умеет…» Визгливые вопли повергли Надежду в уныние, в котором она опять присела на скамью, печально ожидая прилета пуха и перьев… Выдержит ли дверь?

Та еще немного посодрогалась и после сильного толчка успокоилась.

Слезливый от обиды, но странно твердый при этом голос раздавался теперь откуда-то со стороны:

— Знай, Тамара… Роман, если он узнает… Да что Роман! Я и без него… своими руками… Меня ничто не остановит!

Шаги отдалились было от двери, но тут же притормозили.

— И не забывай, мне ведь кое-что известно. Побольше, чем другим… И про Тарзана, и про его дела…

— Да ну? Я так рада! Только на твоем месте я бы не очень афишировала такую осведомленность. — И, резко сменив перец на сахар: — Хватит о работе. Идем лучше посидим в ресторане. Приглашали хорошие люди.

Ответа не было.

— Зря. Ну, я побежала. А ты умойся, что ли… А то вылитый Пьеро, и гримировать не надо.

Шаги удалились, на ходу набирая сталь.

Покашливание, как перед распевкой, но вместо пения — всхлипывания.

— Побежала… Думает, убежит.

Шум воды. Шаги, сначала медленные, потом внезапно перешедшие на бег. Тишина…

Надежда хищно набросилась на дверную ручку. После услышанного почему-то окончательно расхотелось сидеть под замком. Изо всех сил налегала на дверь плечом. Та не поддавалась. Выносливая, однако: со всех сторон достается, а ей хоть бы что!

Посидев бесцельно на скамье, снова взялась за ручку. Сама не зная зачем, надавила на ее сердцевину… Язычок замка мягко отъехал в сторону, и дверь отворилась — легко.

Коридор по-прежнему был хорошо освещен, что в одну, что в другую сторону. А в какую же идти? Да не идти, а бежать! Повернув голову направо, Надежда в ту же секунду засекла в конце коридора фигуру — мужчины, кажется. И фигура эта вела себя странно: с большой осторожностью сделав шаг, вдруг резко отшатнулась назад и прижалась к стене.

Значит, Наде в другую сторону. В конце тоже была лестница, с которой она кубарем и скатилась. Чуть отдышавшись, осмотрелась на местности. Местность была незнакомой. До такой степени, что ни в какой другой посещенной ранее точке земного пространства Надя ничего подобного не встречала.

Огромных размеров квадратное помещение с очень низким потолком — высокому человеку не пройти не пригнувшись. Да и ей самой пришлось это сделать, вступив в коридор из мрачных приземистых колонн. Не колонны, а широкие прямоугольные бетонные шкафы на странно близком расстоянии друг от друга. Тяжелые гирлянды кабелей разной толщины вдоль стен, как в метро. Редкие и тусклые светильники, декорированные решетками.

«Проскочила свой этаж? Подвал какой-то…»

Внутри прямоугольника, образованного колоннадой, громоздкие черные механизмы, крученые металлические канаты, шпульки для швейной машинки величиной с паровоз, колеса от него же. Еще глубже — что там светится? Стены дворца Снежной королевы? А где же домики с леденцово-янтарными окошками?

Мрачные скалы — и цветы высотой со скалы. И это все деткам?! Какие-то пни, коряги… Ступа — спасибо, без пассажирки. А это что еще за гора?

Обогнув нечто остроконечное, заглянула с другой стороны: из горы, из-под тяжелого шлема, свирепо зыркнули два огненных ока, в диких зарослях бороды злобно кривился рот. Ох! У него же по сюжету вроде закрытые глаза должны быть? То есть у нее — у Мертвой головы.

Так вот оно что — это же сцена! Вернее, подсцена.

Тишина была как в подземелье…

Только что была тишина. Но стоило лишь Наде зафиксировать факт ее существования, как она тут же рухнула, как плохо прибитая вешалка. Нет, грохота не было: только очень тихое, очень осторожное покашливание. Где-то метрах в двух, не дальше.

Надежда просто остановилась, смотря и слушая. Без малейшего звука из-за следующей по ходу ее движения колонны, как тогда, в коридоре, осторожно шагнула фигура, да еще с успокаивающе поднятой рукой. Поблизости висел зарешеченный фонарь, и Надя рассмотрела не только фигуру, но и лицо. И она тотчас узнала его. Что за… Это же вор! Он! Не галлюцинация и не призрак. Вихры эти комсомольские, ни у какого призрака таких не сыщешь… Но его же поймали! Схватили у всех на глазах. Значит, это не вор?!

В следующее мгновение она бежала не чуя ног, временами забывая вовремя наклонить голову.

— Да подождите вы! Не бойтесь… Дайте сказать… Ой-й-ей!

«Йес! Не пригнулся, раззява!» Снова замелькали ступеньки, теперь наверх. «Подумать только! Рецидивист!» И он не хотел отставать — несся, да еще с позвякиванием. «Отмычки. А может, еще и мои ключи! Он шел за мной по следу!»

Взлетев непонятно на какой этаж, она ринулась вдоль по коридору. Почти пустое пространство: пыльные тумбы, металлические шкафы, никаких дверей, никаких углублений.

«Под самую крышу занесло?»

— Пожалуйста, подождите! — вслед.

«Вежливый! Что ему от меня надо?.. Труба какая здоровенная! Какая-нибудь вытяжка?» Надя, обогнув ее, исчезла из поля зрения преследователя. «А что толку, если через минуту он будет здесь!» По бокам у трубы были вырезаны оконца. «Я бы пролезла в такое». Решетки. Дернула одну — лохматая от пыли решетка легко открылась.

Надя заглянула внутрь — не видно ни зги. Что бы там ни было, в одеяле, может, и не больно будет.

Просунув ноги в оконце, Надя, не веря в такую удачу, почувствовала, что они во что-то уперлись — по-видимому, тоже в решетку. Протиснувшись не без труда, но не расставаясь с одеялом и собрав на него не меньше пуда густой пыли, она присела на корточки и затаилась, зажав нос, чтобы не расчихаться. Уже слыша топот ног, с ужасом поняла, что оставила лаз открытым. Взметнулась молнией и рванула на себя решетку.

Преследователь сначала промчался мимо, затем притормозил, в несколько прыжков вернулся, нерешительно потоптался вокруг трубы. Надя увидела в окошке силуэт, руки на решетке, клочки оседающей пыли, услышала короткое ругательство…

Тоненькое блеяние — мобильник!

— Да! — раздраженный голос. — Нет еще! Ну просили же тебя! Позже. Все!

Мелькнувшая в другом окошке тень, ругательство — и топот, с новым напором устремившийся прочь.

Даже то, что Надежда оказалась в окружении вековых наростов пыли, ничуть не подпортило ее ликования: она тоже может быть находчивой, когда надо спастись от опасного рецидивиста…

— У-у-у… А-а-ай! — В полете, наверное, именно так и кричат.

Надя летела. Вниз.

Решетка, на которой она устроилась, вообще-то не была рассчитана на то, чтобы кто-нибудь на ней сидел.

Полет оказался недолгим. В самом начале Надя зацепилась халатом за что-то острое, ткань затрещала, и клок, видимо, остался где-то там, наверху. Приземление было вполне щадящим: одеяло выручило. Да и помимо одеяла — какие-то тряпки, одежки… Надежда с лету вонзилась в гору самого разного тряпья.

Платья, юбки, колготки — десятки их, сотни или тысячи? Повозив рукой под слоями ткани, Надя нащупала злосчастную решетку, а под ней и нечто совсем уж металлическое. И не только внизу, но и вокруг. Ба, да это же красильный котел! Тот самый, в котором красились Зебрины колготки, а теперь, если что, может поменять свою окраску служащая гардероба. Приходят утром сотрудники красильного цеха, внутрь котла не заглядывают — и заливают кипяток… Грустно все же сгинуть в этом огромном казане высотой в ее рост. Девушка, пожираемая театром. На дне чугунной посудины Надя вдруг снова ощутила всю громадность театра, его мощь, жесткость и… ненасытность. Прочь отсюда!

Красильня — просторное помещение. Свет проникал только из окна, но очертания обстановки были хорошо видны: зеркала, громоздкие сундуки для бутафории, столы, похожие на верстаки с лампами-«костылями», как в конструкторских бюро…

«Администрация доверила вам форменную одежду, полагая, что вы ответственно отнесетесь к ее эксплуатации!» — «Так я и отнеслась. Только, как показала эксплуатация, эта рухлядь давно плакала по хорошему гвоздю».

Сняв изодранный халат, Надя переложила то, что было в его карманах — треснутый номерок, который собиралась поменять, носовой платок, мелочь, — в джинсы.

Из котла свешивался край ткани лососевого цвета. Надежда потянула за него. Шелковое платье с немыслимо расклешенной юбкой, расшитой гирляндами рюшей. «Вишневый сад»! Это платье что же, решили выкрасить в черный?

Она благоговейно приложила шуршащий шелк к груди. Свитер и джинсы из-за холода решила не снимать. Напялив шелка поверх них, Надежда включила один из «костылей» и подошла к зеркалу. Платье с плеча Гречаниновой было не только широким, но и слишком длинным для нынешней модели. Надя подпоясалась каким-то куском ткани. На одном из столов заметила что-то странно волосатое. Впереди стоящий ежиком, сзади переходящий в гривку диковатый парик черного цвета. Явно из другой оперы. Из какой же? «Маугли»! Конечно, это Зебра, ее гривка! Как она сюда попала?

Снова глянув в зеркало, уже с веселенькой гривой на голове, не поверила глазам. Там был кто-то другой. Кто-то неведомый, незнакомый, или сразу много неведомых… Руки сами взметывались, будто крылья чаек, волны фантастической юбки подгоняли кружение все быстрее, быстрее… Все перемешалось в этом вращении: сцены из жизни обреченного сада и картины в незнакомых знойных джунглях. Странно, они совсем не враждовали друг с другом, в них было что-то общее: весь мир — сад… И взгляд, посылающий электричество.

«Костыли» — переливающиеся сотнями радуг хрустальные люстры и горящие во тьме глаза хищников. Закопченного потолка нет вообще — его унесло вихрем, — и из простора наверху сыплются фонтаны звезд вперемешку с вишневыми лепестками.

«И не страшны мне ни пожирание театра, ни администратор, ни вор…»

— Гх-гх-гхы… — Голос как из трубы. Кашель и чихание.

Звезды и лепестки улетучились вмиг.

Голос и был из трубы.

— Я знаю, что вы там. — Отчаянное чихание. — Только не убегайте, прошу… Вы же не знаете, кто я, вы ошибаетесь…

Остановив кружение, Чайка-Золушка-Зебра задрала голову к вернувшемуся на место потолку, прилипнув взглядом к вытяжной трубе. «Нет-нет, ему не пролезть! Он же раза в два больше меня».

Но она уже снова была в длинном темном коридоре. Успев хорошо разбежаться, вспомнила, что одеяло осталось в котле. Дороги назад не было.

Одна из дверей оказалась открыта и вела в другой коридор. Лесенка небольшая, совсем узкий проход — для каких-нибудь уплощенных кукол на веревочках или карликов, — еле протиснулась. Опять коридор…

Запах! Такого еще не было. Или Наде это чудится от голода? «Когда же я ела последний раз?» Дверь, обитая оцинкованной жестью — это из-за нее струится совершенно сногсшибательный запах вкусной, здоровой жареной и пареной пищи. Буфет для персонала совсем в другой стороне. Дверь была зазывно приоткрыта — для проветривания, должно быть, — никаких отмычек не надо.

«Скажу, что я из санэпидстанции… В два часа ночи? А, чего не бывает в жизни эпидемиологов!»

И так было понятно, что это кухня. Надя прошла мимо огромной плиты, не наблюдая возле нее поваров. Это же здорово! Овощи всякие нарезаны горками. Колечко сладкого перца попробовала — м-м-м! Кухня — а за ней?..

Почти у самой двери, ведущей, по всей видимости, в зал, на Надю налетел юноша в белом халате и колпаке — да так, что с него слетел колпак, но он успел поймать его на лету, а у нее чудом удержался на голове парик.

— Ох! Извините, ради бога! — сказал поваренок, придерживая Надежду за локти. — Вы заблудились, да?

— Д-да.

— Со всеми бывает. Пойдемте, я вам покажу.

В поваренке не было ничего угрожающего: еще совсем мальчишка, румянощекий, не наглый, — и Надя бездумно покорилась.

— Туалет вон там: по ступенькам и направо, — махнул он рукой в полутемный зал.

— Спасибо, — сказала Надежда и, убедившись в исчезновении юноши, пошла к другим ступенькам, ведущим, как ей казалось, к выходу.

«Ну и зал! Весь перегороженный пошлыми плюшевыми ширмами. Что за ними и кто эти люди, добровольно заключившие себя в плюшевые камеры? Музыка под стать — тюремная попса… Она слышалась тогда, в душевой! Но пахнет… так вкусно! Никто не говорил, что тут, в здании театра, еще и ночное заведение».

Беспрепятственно попав в небольшой коридор, увешанный претендующими на экзотику бамбуковыми шторами, авантюристка приостановилась у зеркала в вычурной раме. Жгуче-черный парик-грива, нежно-лососевое платье в рюшах. Жуть!

Вдруг она услышала голос — кто-то рядом говорил по телефону — и только теперь заметила, что за спиной у нее дверь — дуб или под дуб. Слов было не разобрать, но тембр мужского голоса казался знакомым. И будто она совсем недавно его слышала… Но нет, не вора.

«Господи! Да нельзя же мне здесь быть ни секунды больше!» Почему-то этот голос представился угрозой еще большей, чем десяток воров-неумех, которые даже пригнуться вовремя не могут. Вперед и только вперед! Вон она видна — дверь на улицу. В каких-то восьми шагах. Если бы еще было лето! Или хотя бы осень… Но за дверью зима в апогее.

Покосившись на гардероб, Надя с удивлением увидела знакомые до боли массивные вешалки — точь-в-точь такие, как у них, с такими же крючками, значит… и с номерками такими же! Подобные совпадения, по теории вероятностей, происходят раз в сотни тысяч лет. И происходят они не просто так.

Мысль заработала на удивление подвижно: очень не хотелось встречаться с говорящим по телефону. Так… Цифра на номерке, лежащем в кармане, попадала в диапазон этого маленького гардероба. Маленький, да удаленький! Шубейки там виднеются явно не кроличьи. Гардеробщица наверняка помнит в лицо владельцев. Где же она? За барьером никого не наблюдалось. Зато у дверей честно стоял швейцар в форме, похожей почему-то на милицейскую. Возле него топтался непонятный тип, уже побывавший не на одном банкете, судя по тому, как витиевато он переставлял ноги.

— Ты мне надоел! — злобно рявкнул швейцар. — Не понимаешь? Я предупреждал! Все, иду к шефу! — И, с силой оттолкнув типа в сторону гардероба, шагнул куда-то в боковую дверь.

Надя, лихорадочно просунув руку под изобилующую рюшами юбку, извлекла из кармана джинсов номерок. Не такой уж он и треснутый. Бабочкой порхнула к барьеру. «А если будет мужское?!» В смятении она уже пожалела о задуманном. Злосчастный номерок, видно, тоже занервничал и звучно брякнулся на цементный пол.

Нетрезвый гражданин, оказавшийся повелителем номерков, с необычайной ловкостью подхватил его и утонченно поинтересовался:

— Сударыня одна?

— Да, я… Мне позвонили…

— Понимаю, — громко объявил невменяемый гардеробщик и с резким хлопком распластал перед Надиным носом что-то невообразимое, торчащее сероватым мехом в разные стороны, при этом обдав ее мощной перегарной волной. Надя устояла и, стремительно развернувшись спиной к мохнатому нечто, всунула в него руки.

Не тратя ни секунды ни на анализ, ни на угрызения совести, она рванула к двери, даже не разобрав, успел ли гардеробщик отцепиться от ее шубы. В тот момент, когда она отпихнула от себя стеклянную преграду к свободе, ту чуть не закрыло вновь — сквозняком из другой открывшейся двери — боковой, за которой скрылся швейцар, — и послышались сердитые голоса. Но Надя уже вырвалась наружу.

Такого количества резких движений, как за последние два часа, она не делала, наверно, со времен школьных уроков физры, когда они с мальчишками как попало гоняли по залу мяч, считая, что это футбол. От морозного воздуха перехватило дыхание, но Надя решительно зашагала вперед, запахиваясь на ходу в то безумие, в которое ее одел чокнутый гардеробщик. Заметив впереди что-то вроде проходной с будкой и воротами, как на границе, она запахнулась еще глубже и подняла воротник, втянув в него голову с черной гривой. Из будки шагнул наперерез кто-то в камуфляже — граница или военная база?! — и, слегка как бы даже козырнув, спросил:

— Вы одна, девушка?

— Да, — с непритворной агрессией в голосе отчеканила девушка. У нее получилось.

«У них здесь что, выпускают только по трое или звеньями?»

— Меня там ждут. — Она махнула куда-то за ворота, заметив за ними какой-то транспорт.

Охранник отступил в сторону, и Надя, придерживая уже не столько полы шубы, сколько юбку, чтобы, не дай бог, не засветить эксклюзивные тапочки в цветочек вкупе с эксклюзивными носками из натуральной овечьей шерсти, проскользнула мимо.

Только за воротами, завернув за угол здания, Надежда остановилась и привалилась к надежной стене, которой было все равно, кто к ней приваливается.

«Что же это? Я ли это? И аромат Франции — это я? И как я это теперь верну?!»

Поднесла к носу рукав своего одеяния. «Франция — это не я. Это то, что на мне. А мех? Что за мех такой?» Из известных Наде представителей фауны ни один не обладал таким странным, уж больно неравномерно торчащим мехом, самые длинные пучки больше напоминали даже не мех, а какие-то перья. Туловище страуса — вот на что, должно быть, похожа со стороны эта шубка. Для такой и ноги нужны подлиннее Надеждиных. Она же ниже колен утопала в этом страусином тулове, из-под которого вырывалось пиршество лососевых рюшей, а из-под них застенчиво выглядывали голубенькие тапочки с белой оторочкой.

— Слышь, чё, подстава? Водила не встречает?

Из стоящей неподалеку гладкой черной машины высотой с небольшую дачку, с непрозрачными стеклами, ухмыляясь, высунулся некто столь же полногабаритный, под стать машине. Рот до ушей — добродушие бегемота, нежащегося в теплой болотной жиже.

Надя, вздрогнув, вновь вцепилась в юбку, пряча супертапочки под ее складки. Оптимальным ответом был бы: «Да пошел ты в сад!» Но без подготовки, без репетиции… Лень было подучить специальные глаголы? «Садитесь, Евфимкина. Двойка».

— А то залазь, подброшу.

Двоечница оторвалась от стены и зашагала, изо всех сил придерживая юбку, на которую, как назло, ополчился ветер.

— Ты чё, первый день из аквариума? У вас там чё, все такие неразговорчивые?

«Стыд какой! Докатилась до двоек!» Надя, нагнув голову и собравшись с духом, дала наконец волю словам. Негромко, но с расстановкой произнесла, может, и не стопроцентно верное:

— А у вас, на ваших танках, все такие… прямоугольные? — и пошла быстрее.

«Ну, троечка с натяжкой…»

Темная махина на колесах тронулась с места, поехала параллельно Надиному движению, чуть не прижимая ее к стене.

Водитель кричал:

— Ты чё сказала? Ты чё-то сказала?! Ну-ка, стой! Я и смотрю, вроде в этих перышках другую птичку видел. Повыше росточком, да и помоложе. Ты оперение-то не перепутала? А?! Ну-ка, иди сюда, сказ-за-ал!..

«Птичку! Сверху птичка, внутри рыбка. Лосось».

Водитель, резко тормознув, распахнул дверь джипа. Свесившись наружу, схватил шубку с ее содержимым в охапку. Надежда, даже забыв ойкнуть, четко осела вниз. Слава китайцам, изобретателям всего, в том числе шелка! Она — вместе с шубкой! — просто выскользнула юркой рыбкой из грубых клешней. Но они успели вцепиться ей в прическу.

Долго ли шофер джипа рассматривал добычу в виде жгуче-черного скальпа, существующего автономно от головы, Надя не знала.

Обогнув передвижного монстра спереди, она понеслась изо всех сил по просторному снежному полю в сторону большой, хорошо освещенной улицы.

«Не ночка, а сдача норм ГТО в ужесточенной форме…»

Махина ехала сзади, настигая и складно, округло даже матерясь. Наде так и чудилось, что матерится именно автомобиль. Впереди на пути торчал бетонный домик немного ниже Надеждиного роста — должно быть, вентиляционная будка. Надя хотела свернуть, но передумала. Ведь махине эта преграда не видна, пока Надежда в своем страусином оперении заслоняет ее…

Она подбежала вплотную, даже чуть помедлила рядом, выдерживая, прямо по классике, паузу, и, когда на нее уже легла тень монстра и мат слышался у самого виска, повернулась спиной к тумбе, как, бывало, к гардеробному барьеру, привычно подтянулась на руках и безукоризненно исполнила свою «вертушку», с легкостью бабочки перемахнув через препятствие.

И, не оборачиваясь, помчалась дальше — досдавать нормы, слыша за спиной оглушительный металлический скрежет, звон стекла и уже не округлый мат, а леденящий кровь рык… Так оглашает джунгли их царь, ужаленный в нос. Но тот это делает без слов.

Беглянка мчалась, не находя в себе ни малейшего сочувствия к раненому. Ранен-то ведь был не водитель, пострадала его тачка — что для него, пожалуй, намного страшнее. «Вот и ожесточилась…» Добежать бы скорее до дороги, через которую — вон его уже видно — здание больницы, теперь почти родной, где была еще одна работа.

Но и покореженную громадину на колесах тоже видно, если оглянуться. И хозяина громадины, посылающего в воздух громогласные звуки. Кто ему виноват, этому второгоднику, что он не слышал про закон инерции?

…Не открывали так долго, что Надежда уже хотела бежать куда-то в другое место, хоть погоня и отстала. Рык стоял в ушах; заглушая его, она изо всех сил колотила в запертую дверь.

— Ну сейчас, сейчас! Господи…

Смотровое окошечко отворилось, и знакомая сторожиха ошарашенно изрекла:

— Чего не спится-то? Неча делать? Одна в два, другая в четыре! И без шапки…

Надежда протиснулась в дверь, срывая на ходу, от греха подальше, свою немыслимую шубейку. Но и без нее…

Сторожиха попятилась, меленько крестясь.

— У вас нет пакета?

— К-какого пакета? — перестав креститься, спросила женщина.

— Да любого.

Надя с каким-то мстительным чувством вывернула шубку наизнанку и без труда запихала ее внутрь полученного пластикового мешка — совсем немного места понадобилось. Чтобы не перепугать Анну, сняла и платье, сунула его туда же.

Не стала будить сослуживицу, неловко полулежащую в кресле с высокой спинкой возле ординаторского столика, прямо в больничном коридоре. В начале шестого Анна проснулась сама. Надежда, постепенно отогреваясь, примостилась в другом продавленном кресле, не смыкая, однако, глаз. Просто те не смыкались.

Взволнованный и не совсем связный рассказ коллеги Аня восприняла сравнительно спокойно, без привычных восклицаний испуга или ужаса, пребывая в странной мрачноватой задумчивости. Не проснулась еще?

— Ты не бойся, я попрошу одну актрису, она сходит в красильню и заберет твое одеяло. Или… Ой, нет, лучше я. Еще ведь платье…

— Да это все ерунда. Я и сама могу. Утром, до одиннадцати. Они раньше не приходят, — сказала Аня равнодушным голосом. — А шубка, говоришь…

— Да вот она, здесь! — Надя схватила пакет. — Вот как быть с ней, ума не приложу. Все этот номерок! Надо же было!

— Про нее, по-моему, вообще лучше забыть, — так же бесцветно изрекла Анна, покосившись на пакет.

— Как это — забыть? Надо же вернуть!

— Ну, если хочешь, чтобы тебя арестовали, иди возвращай.

Обычно не знающая себе равных в смирении, наставница продолжала удивлять Надежду своей внезапной категоричностью.

В полном смятении Надя протянула:

— Нет, ну надо ведь что-то придумать…

Анна снова с досадой, если не со злобой, глянула на пакет — полупрозрачный, в котором ясно просматривались экстравагантные меховые перья.

— Говорю — забудь! Надо запрятать куда-нибудь. И уж конечно, не в театре.

— Ну да. Ты права, наверно, — согласилась Надя, не слишком, впрочем, уверенно.

— Есть тут у меня один закуток — туда и положим. А там видно будет… Тебе ведь еще надо во что-то одеться. Схожу за твоей курткой — не пойдешь же так по улице.

— Да уж, в минус тридцать… А ты знала, что у нас там еще и какое-то ночное заведение?

Анна вытряхнула из пакета шелкового лосося и, нахмурив брови, буркнула:

— Откуда?

«Она, точно, не выспалась…»

— Номерки даже как у нас… Господи! Меня же по номерку… Сразу же!

Но даже это не возмутило Аниного спокойствия:

— Да чего заранее-то паниковать? Можешь сказать, что давным-давно у тебя этот номерок потерялся. Откуда тебе знать, кто его мог найти?

— Ох, нет! Лучше признаться сразу. Раньше, чем обнаружат…

— Да кому надо — обнаруживать! Ты что, нашу милицию не знаешь? — Анна глянула на коллегу, как учитель смотрит на ученика, которого он всю четверть тянул изо всех сил, а у того все равно вышла «пара». Потом, найдя за креслом газету, молча стала раскладывать ее на ординаторском столе.

«Трусиха побольше моего — и вдруг такая твердость?» — поразилась Надежда, глядя, как Аня чуть брезгливо завернула пакет с шубкой в газету и понесла куда-то прочь, в другой конец коридора.

— А эти психи на джипах? — не унималась Надя, когда Аня вернулась.

— Ну а что психи? Они же не знают, кто ты. В этом ихнем кабаке тоже никто не знает.

— А с париком что делать?

Тут уж невозмутимая Анна не выдержала:

— Ну пойдем разыщем этого шо́фера! Он, наверно, все там маячит. «Дайте, — скажем, — дяденька, причесочку! А то она чужая». Он, конечно, обрадуется и даст. Потом догонит — и еще поддаст…

Засим кроткая Анна деловито сложила «чеховское» платье в другой пакет и, надевая пальто, объявила:

— Сама эта Зебра виновата. Шатается, как колобкова корова, по всему театру, да еще и пьяная. Все знают. Пусть вспомнит сначала, где она свою гриву оставила.

После Надеждиной ночной экскурсии не быть театру прежним. Удивительно, такой прозрачный снаружи, изнутри кораблик оказался пугающе мутным. И, точно, с двойным дном, то бишь трюмом. Зачем оно ему? Вот уж не гардеробщицкое дело это знать.

Анна отнеслась к операции «Красильня» ответственно. Вызволила не только свое одеяло, но и то, что еще вчера было Надиной форменной одеждой. Дальше — жизнь без халата. Любимые Надеждины вельветовые джинсы «какао с молоком» и двухцветная вязаная кофта «молоко с какао». Прилично и практично. Администратор придет в восторг. И больше из него не выйдет.

Надя на автомате кружила в обнимку с чужой одеждой от прилавка к вешалкам и назад, непроизвольно высматривая в нахлынувшей толпе милицейские погоны или фуражки.

«Легко Ане говорить… Нашла же я, кого слушать!»

Поток желающих остаться без верхней одежды незаметно иссяк. А где же Мы-ждем-только-вас? Странно. Хотя и к лучшему. Одна из билетерш, постарше, взялась выступить заместителем, но куда там! Тускло, блекло — ни меццо, ни тремоло.

Прозвенели все звонки — и последние силы в момент покинули Надежду. Она невольно приклонила голову, закрыв глаза безо всяких очков… Но «ночлег» обломился, не начавшись: ее окликнули. Вглядевшись, узнала Галю-Мартышку. Та опять была другая: с двумя туго завязанными хвостиками, в балетном трико. Но главное, другая по настроению. Чем-то озабоченная, нервная даже.

— Ты хоть после того случая пришла в себя?

Надежда, с готовностью подхватывая это «ты», поспешила развеять Мартышкино беспокойство.

— А я тут ходила к администратору кое-что выяснить, да не застала. А ты видела сегодня Табаки?

Надежда вздрогнула.

— Кого?

— Ну Табаки… Ты что, не знаешь, что у нас ее так зовут?

— Кого?

Мартышка скрестила руки на груди и склонила голову набок.

— Что, опять с утра голодом?

— С утра… Смотря что считать утром.

«А ведь и правда! Про еду-то я и забыла».

— Утро — это когда просыпаешься. Или нет?

— Ну да, в том-то и дело!

— То есть ты не просыпалась, хочешь сказать? То есть вовсе не спала? — с нажимом и подозрительностью в голосе.

«Она что-то знает?!»

— А-а, вспомнила! Думаю, что за Табаки… Шакал, что вечно рыщет повсюду, сеет раздор и разносит сплетни. Что-то такое, — вместо честного ответа процитировала Надежда. — Так это администратор?

— Ну слава богу!

— Так что, ее сегодня совсем нет?

— Совсем. А с тобой-то что? На тебя смотреть страшно. Где ты была?

Надежда, не справившись с собой, протяжно зевнула, прикрыв глаза.

— Да я просто не накрасилась… Опаздывала.

— И чего ты в этом гардеробе забыла, скажи на милость? — потребовала Галина даже с каким-то раздражением.

— Больше не было ничего. Да и где мне еще работать? Я ведь не артистка…

— Знаю. Светка Петрова кое-что рассказала, она же тебя привела. К нам ведь с улицы не берут. Тоже — чем она думала?

— Да она помочь хотела, от чистого сердца. И вообще, есть мнение, что гардероб — это лучшее место под солнцем… А я вот хотела спросить, почему ты в тот раз сказала, что здесь страшно?

Галина нащупывала сигарету в пачке. Получилось не сразу, так как руки у нее дрожали.

— Не слишком ли много ты хочешь знать? Вы уже и с Марго, смотрю, спелись, бывшей моей подругой. Представляю, что она может обо мне нагородить…

Надя удивленно посмотрела на актрису. А вот с ней что сегодня? Лицо злобное, мстительное какое-то.

— Я тихоней никогда не была, — продолжала Галя, — так что никому ничего спускать не собираюсь!.. Ладно, увидимся.

После ухода Мартышки Надежда вновь дерзнула совершить запретное: протиснулась сквозь плотные слои одежды вглубь гардероба, где стояли списанные из приличных кабинетов кресла, и повалилась в одно из них. Не спать — думать. Это тоже еще как запретно! И совершенно правильно: отвлекает от основной работы.

Вот чего она поперлась вглубь корабля, погруженного в ночной мрак? В душ захотела? Ой ли! Ей было любопытно. А почему? Уж не потому ли, что неведомо каким по счету чувством она почуяла, что в этом театре что-то гнездится, роится, тайно вызревает?

Почему, когда, где возникло это чувство? После откровений Анны? Или от общения с Мартышкой? Или в тени осьминожьего сада?

Хорошо в задачках по физике: все четко, ясно. Дано то-то, то-то и то-то. Надо получить вот это. А тут — что? Дано: какая-то каша, туман и полный бред. А получить надо конкретный ответ: кто в саду садовник?

Начнем с действующих лиц прошлой ночи. Кто они и насколько случайно было их появление в ночном спектакле?

Итак, главный администратор. Еще вчера Надежда пришла бы в восторг от ее клички — Табаки. Но сейчас… Ну да, она начальник. Ей положено быть на работе улыбчивым цербером. Но помимо работы у нее есть дочь! И тут уж перед нами не Табаки — чистая Багира. Бросается в бой, пытается защитить всеми когтями и клыками… А от кого?

Вот он, главный злодей, — Шерхан в юбке! Благодаря матерой Шерханихе вся эта махина не просто на плаву, но еще и на очень хорошем плаву по сравнению с другими театральными посудинами.

И наконец, вор. Тут вообще ерунда полная. Не мог вор второй раз оказаться в том же месте, где его схватили. Ну да, злодеев тянет на место преступления, как магнитом. Но не до такой же степени, чтобы сбежать из тюрьмы или где он там был… Да и преступления-то он не успел совершить. Воспитанный к тому же, и вихры эти совсем не воровские…

«Нет, одной мне не справиться. И Аня вряд ли знает больше того, что уже рассказала…»

Кстати — Аня! Откуда у нее, профессиональной хранительницы верхней одежды, этот пофигизм по поводу захвата Надей чужой шубы? А потом вдруг — почти враждебность, когда Надя захотела эту шубу вернуть?

И опять же — садовник. Может, в нем все дело? Кто он?..

— Думала, ты спишь, — меж одежек вдруг Анино лицо.

— Какой сон! — сказала Надя и снова зевнула.

— Исчезла, ничего не сказала… Эти уже интересовались.

— Кто?!

— Да эти наши, двойняшки…

«Ах, эти… Уф! Вот кто Табаки так Табаки, хоть и начинающие».

— Чего им-то надо?

— А я знаю? Их самих уже собака языком слизнула.

«Почему собака?»

— А администраторша пришла?

— Не видала. Ну она ведь живой человек, может и заболеть.

«Живой-то, конечно, может…»

— Ань! Что будем делать с шубкой-то? — перейдя на шепот, спросила Надя.

Анна с досадой мотнула головой:

— Я ж сказала — забудь!

— Да что ты: «Забудь, забудь!» — перестав шептать, воскликнула Надя. — А если придут? Нам надо хоть что-нибудь придумать! У меня сейчас голова вообще не варит…

— Ну так и надо выждать. Вообще-то, если помнишь, тебя просили не шляться ночью по театру, — незнакомым раздраженным тоном выдала Анна.

— Да, я помню… Но… Мне не так хозяйку ее жалко, как этого гардеробщика. Его ведь заставят выплачивать, — вконец растерявшись, бормотала Надя.

— Ну да, заставили! Что с него взять-то, с алкаша?

— А-а… откуда ты знаешь, что он алкаш?

— Да это ж, наверно, — Анна слегка замялась, — тот, который здесь раньше работал, да его поперли. Ты вот только это… Никому больше! А то я видела, приходила тут к тебе артистка.

— Да я и не собиралась. Хотя Галя, она… Ты ее не знаешь!

— Артистка.

— Что — «артистка»? Что за подход такой? Все артистки разные.

— Все одинаковые. И что ей от тебя надо?

— Аня, ну ты что? Ты не помнишь, что ли, как они меня откачивали тогда?

— Ну откачали — и до свидания. А чего опять звать-то?

— Слушай… Ну я даже и не знаю, что тебе на это сказать.

Гардеробщицы-подельницы замолчали.

— Ну все, я в буфет. Выпью кофе, а то помру, — сказала Надя, решительно вытаскивая себя из кресла.

— Попьем здесь чаю, у меня свежий. Что, деньги лишние?

— Я в долг… Не могу здесь. Мне все кажется, сейчас придут. Наручники, допрос…

— А про Галю твою… это… Просто я хотела сказать: у них свое, у нас — свое. Знаешь, как здесь? Скажешь одно — услышат совсем другое. Потом не обрадуешься! Нам вообще повезло. Гардероб — еще самое милое здесь.

— Но кофе-то я могу попить?

— Можешь. Если недолго.

«Все вверх дном после этой ночки! Аню не узнать. “Недолго!” Еще один администратор на мою голову».

На еле плетущуюся гардеробщицу вихрем налетела переливающаяся блестками беглянка из арабского гарема, с пронзительными темными глазами и голосом Мартышки.

— Эт-то… ты?

— Ну а кто ж еще? Идем быстрее! Времени в обрез, но по чашечке успеем.

Гаремная Мартышка подхватила Надю под руку и быстрым, подпрыгивающим шагом помчалась по коридору.

Парочка стремительно сближалась с человеком, идущим навстречу. Чтобы избежать столкновения, Надя вырвала свою руку из-под руки Галины. И тотчас услышала:

— О! Вот видите — снова встретились. Здравствуйте!

— Здравствуйте, — сказала Надя, узнав режиссера, хотя он почему-то был не в свитере. А в вельветовом пиджаке, в котором казался совсем другим — молодым. Моложе лет на пять. Или дело еще в том, что сегодня он хорошо выбрит и совершенно трезв?

«Решил начать новую жизнь?»

— Вы вот не верили, Надежда Владиславовна. А ведь все так и будет, как я говорил. И ветер благоприятствует… Фельдмаршал отбыл в расположение иностранных частей. Внезапно. Вчера вечером.

У Надежды вырвалось ошеломленное:

— Вечером?!

— Вчера?! — тоже воскликнула Галина.

Режиссер, хмуро глянув на актрису, будто только заметив ее, произнес:

— Что за костюм? Вас что, не известили? Сегодня другая репетиция. — И, повернувшись к Наде: — А что вас так удивляет? Да, поздно вечером Тамара Васильевна лично телефонировала и сообщила. Ну ладно, увидимся.

И быстро зашагал дальше.

— Вы знакомы? — выдохнула Галя.

«Вечером? А ночью успела вернуться?! Что он называет вечером?» — между тем пыталась понять Надя.

— Вы знакомы, я спрашиваю?!

— А? Да… Чуть-чуть.

— Ну ты мастер… удивлять!

«Это точно. Знала бы она еще про пернатую шубу…»

— Запросто так говорил, будто сто лет тебя знает! Вообще, он не больно-то свойский. С «фельдмаршалом» так вовсе — чуть не до кровопролития. «Не та репетиция!» А какая, нельзя было сказать?.. А Табаки все-таки появилась или нет?

— Пока нет.

— Витька мне не велел, но я все-таки хочу сказать ей, что уже не в первый раз замечаю: кто-то бывает в нашей гримерной помимо нас. После вора особенно как-то неспокойно.

Шедшая им навстречу Надежда Гречанинова сделала удивленное лицо.

— А вы куда? — обращаясь к Мартышке. — Вы не идете на репетицию?

— Как — на репетицию?! Черт-те что! То костюм не тот, то время меняют… Ну, я побежала. Извини, кофе в другой раз!

3.

Ну до чего же зябко — без кофе! Без надежды на покой после бурно проведенной ночи, отягченной присвоением чужого имущества. Не могла Надя снова идти к вешалкам. Вместо этого пошла глянуть на репетицию. Что ей теперь терять?

Никем не замеченная, вошла опять в темный зал, примостилась сбоку, у стены. И вновь чувство, как тогда, много лет назад: незаконное вторжение, минуя табличку «Посторонним вход воспрещен»…

— А удав тебе кто? Дядя или дедушка? — Фея залилась звонким смехом. — Сюда ведь чужим нельзя. Впрочем, все равно поздно. Все удавы уползают после работы домой, назад в семью.

Мальчик опустил кудрявую голову, но нет, не заплакал.

— А как мне его увидеть? Я к нему из-за Шерхана. Он не должен был умирать! Почему он не послушал Каа и не перестал воевать с Лягушонком?

Фея опустилась на цементную ступеньку рядом с мальчиком и отложила свою палочку в сторону.

— Но если бы он перестал, то Лягушонок мог бы его убить.

— Нет! Лягушонок ведь объявлял перемирие! А потом им надо было стать друзьями, чтобы вместе защищать всех слабых в джунглях, вот и все! — прокричал мальчик.

Фея посмотрела мальчику прямо в глаза нежным сказочным взглядом, прижала его к себе на секунду и поцеловала накрашенными губами в щеку. Потом вытерла это место, а со своих щек смахнула слезинки.

— Ты молодец. Только тебе нужен не Каа. Понимаешь, Каа и все остальные — это персонажи. Их сочинил автор. Но это было очень-очень давно, и автор уже умер.

Мальчик отшатнулся от феи.

— Да чего ты? То, что он сочинил, — оно живое до сих пор и еще долго останется живым. Так бывает. А пьесу поставил режиссер. Он вроде Каа для артистов — повелитель. Но репетиции проходят днем, и сейчас его тоже нет.

Фея спустилась вместе с мальчиком по лестнице.

— Ну, племянник удава… Не отступишься от своего — быть тебе самому повелителем!

Фея легонько подтолкнула его своей палочкой в спину — и он полетел.

С самого утра режиссер Погодин был преисполнен необычайного волнения и уверенности: он в театре хозяин. Повелитель событий. Никто не посмеет мешать ему! Репетиция пройдет по-новому. Совершенно.

«Да что там, переверну все к чертовой матери!»

На сцене между тем происходило… Там ничего не происходило. Никого и ничего, кроме декораций, на ней не было.

— В чем дело? — гаркнул Погодин со своего места. — Ну и где все? Хотя бы главная героиня?

«Нет, эти псевдодивы думают, что им все можно!»

— Я здесь.

Появилась Раневская-Гречанинова… И Надежда медленно сползла по стене, да так и осталась сидеть на корточках. На барыне из Парижа были изрядно потрепанные толстые трикотажные брюки вроде лыжных, вытянутые на коленках, и мышино-серый свитерок.

«Анна! Она ничего не отнесла назад в красильню! Как она могла?!»

За Раневской неуверенно подтянулись по очереди Аня, Гаев и Варя в приличествующих пьесе костюмах. Последняя волочила за собой длинную складную лестницу.

Раневская остановилась ровно посередине сцены, откашлялась, направила взор в глубину зала и патетически произнесла:

— У меня пропало платье! — после чего, с вызовом заложив руки за спину, застыла в позе садовой статуи. В лыжных штанах.

— Что?! Вы… Что за чушь! — Погодин привстал в своем кресле.

— Не чушь. Обыскали весь театр — и помреж, и костюмер с ног сбились. Нигде нет. — Она всплеснула руками и одну с изяществом поднесла ко лбу. — Ах! Как можно? «Чушь!» Я в себя никак не приду. Я… как маленькая девочка… На утренник, помню, все дети пришли в костюмах… Одна я — без. Мы опаздывали безбожно, как всегда, и маменька забыла его в экипаже…

Режиссер приблизился к сцене — желая, наверно, получше рассмотреть лыжные брюки — и немного неуверенно спросил:

— Вы что, с ума все посходили?!

Варя тем временем приставила лестницу к стене бутафорского барского дома, но стена была неустойчивой и зашаталась. Гаев с пакетом попкорна в руках уселся в продавленное кресло перед нестандартным шкафчиком лицом к нему. Очертаниями этот шкаф напоминал большой старинный телевизор с пыльным окном-экраном, установленный на высокой тумбе. На второй полке тумбы лежала гитара. Аня села в другое кресло, рядом.

Раневская. Смейтесь надо мной, я глупая. (В глазах у нее слезы.) Сейчас еще начнут некоторые (покосившись на Гаева) про то, что не за того вышла, не так себя вела… Что вообще я — порочна! И это чувствуется в малейшем моем движении… (Всхлипывает.) Как я устала! Нарочно не буду двигаться. (Задирает свитер, достает из лифчика платочек и прикладывает к глазам.)

Гаев (бубнит с набитым ртом). Ну полно, сестра, в самом деле. Могу и не говорить подобной… э-э, че… честью моей клянусь, чем хочешь! Счастьем моим тоже клянусь. Успокойся. Что оно у тебя, одно-единственное, это платье, что ли? Ну хочешь, я даже не буду говорить «желтого в середину» и «дуплеты» эти… Самому осточертело, если честно.

Раневская. Сначала сад, теперь еще и платье. Мой любимый цвет, нежно-лососевый…

Из-за кулис выглядывает Фирс.

Фирс. Опять не те брючки надели. И что мне с вами делать!

Раневская. Эх, милый мой старичок! Я так рада, что ты все еще жив. Н-да… Ну ты-то ладно… Но никто здесь не понимает, ни одна душа! Платье было из Парижа, что, все забыли? Это что, мелочь, ерунда, по-вашему? А как мне прикажете вживаться в роль?

Раневская нервно подбегает к Ане, которая поднимается ей навстречу. Повисает на ней, уткнув лицо в ее плечо. Плачет.

Режиссер. Не понял… (Отходит на полшага от сцены и хватается за подбородок.)

Раневская. Вот и я говорю — никто не понимает.

Со стороны предполагаемого сада, за стенами бутафорского дома, раздается шум, цоканье копытцев и затем голос: «Я-я, я понимаю!» Через окно, чуть не сокрушив декорацию, влезает не совсем трезвая Зебра в своем полосатом трико, но без парика, с прической Мэрилин Монро.

Зебра. Еще как понимаю! Уж я-то по себе знаю, что это такое, когда с реквизитом хрен знает что. Посмотрите на мои ноги! По какому праву? Мои частные, приватные ноги — полосатить?!

Раневская. Какой скандал! В час пополудни в таком виде!

Зебра. В каком «таком»? Я виновата, что они красят так, что не отмоешься? И парик, между прочим, опаньки! Стырили…

Раневская. Ну это уж слишком! Вы ничего не перепутали? Врываетесь… У нас тут материи более высокого порядка. У нас «Сад»…

Зебра. Да хоть зоосад! Сад, сад… С какой стати из-за вашего сада все должны вздрагивать? Какой вообще сад?!

Раневская. Как какой? В заглавии же…

Зебра. Да вы же его все равно профукаете, пальцем не пошевелите, чтобы спасти. И нечего тут запудривать сознание. Сад! Вы его недостойны, этого сада, садисты хреновы! Только скулите, пьете-едите за чужой счет да жалеете себя до слез.

Режиссер медленно возвращается на свое место и с интересом смотрит на сцену. Варя терпеливо пристраивает лестницу к ненадежной стене под разными углами. Пробует забраться, но тут же спускается вниз — лестница шатается вместе со стеной.

Раневская. Игорь Михалыч! Пожалуйста… Я все сознаю, мое прошлое (скороговоркой), как много я грешила… О, мои грехи!.. Но это… это грубо! Я не привыкла… Это не значит, что я должна терпеть этот ужас. Голубчик, она ведь себя не помнит, пьяна в дым!

Режиссер. Отчего же? Никакой не ужас. Напротив — у вас даже много общего.

Раневская. Вы шутите!

Режиссер. Я ведь уже пытался донести до вас до всех… Как об стенку горох! Что такое вишневый сад, по-вашему? Какое-то количество деревьев, растущих в одном месте? А по-моему, это вся земля. А значит, и джунгли тоже.

Гаев. О чем это он?

Высовывается Фирс.

Фирс. Уж три года так бормочет. Мы привыкли… (Кто-то с силой, рывком, втягивает его назад за кулисы.)

Зебра. Преклонный возраст.

Аня. А зебры в джунглях не живут! Они в саванне. Передача была…

Зебра. А почему это здесь все решили, что могут пороть любую чушь? Да я лучше тебя знаю эту роль. Нет там таких слов! Любовь Андреевна, давайте я вашей дочкой буду. Ну пожалуйста! Ну чем мое плечо хуже?

Аня (отходит от Раневской, подходит к Гаеву, забирает у него пакет с попкорном. Громким шепотом). Вы что, не знаете, дядечка, что вам леденцы положены?

Гаев со вздохом достает из кармана маленький пакетик и отправляет в рот конфетку.

Раневская. Игорь Михалыч!

Зебра. Что «Игорь Михалыч»? Да он мне, если хотите знать, птицу обещал! Белую…

Раневская. Ах, белая у вас уже давно…

Аня (сама ест попкорн). Как холодно! У меня руки закоченели. Я пойду. Раз ей так хочется, пусть она будет вашей дочерью. Все равно мне тут ничего не светит, с этим вечным студентом… Не показывается и правильно делает. «Вперед, неудержимо, к яркой звезде там, вдали…» В какой дали? Одна болтовня. (Уходит.)

Зебра (страшным голосом, размахивая руками и гримасничая). Да, я — чай-ик! Чай-ик! Зебры, львы, ик-куро… куропаты… Гуси, мыши, пауки… Мировая паутина…

Раневская (отшатывается). Ах! Зачем так много пить?

Гаев (тоном диктора телевидения). Сейчас утренник, мороз в три градуса. Ожидается усиление… местами… с переходом… от шара направо прямо в угол.

Раневская (подходит к Гаеву, отбирает у него пакетик). Зачем так много есть, Леня?

Гаев со вздохом снова достает попкорн. Выскакивает Лопахин с чемоданчиком для инструментов, в начищенных скрипучих сапогах огромного размера.

Лопахин. Ме-е-е… Мне так хочется сказать вам что-нибудь очень приятное, веселое… Вы будете иметь двадцать пять тысяч дохода в год. Долларов!

Гаев (надменно). Какая чепуха! (Зевает.)

Раневская. Ах! Зачем так много говорить? И я вас не совсем понимаю, Ермолай Алексеич. (Достает из заднего кармана брюк веер, обмахивается.) На дворе октябрь, а тепло, как летом.

Гаев. А три градуса как же?

Зебра (скачет радостно). А собаки всю ночь не спали, чуют, что хозяева едут.

Танцует быстрый танец под Riders оn the Storm группы The Doors. Из глубины сцены, из предполагаемого сада, слышно подвывание и веселый лай.

Гаев. Господь с тобой! Как ты похожа на свою мать! (Зебре.) Ты, Люба, в ее годы была точно такая.

Раневская. Совсем, совсем не помнить себя… Довольно! Как можно?

Режиссер (привстает). Минуточку! К «Довольно! Как можно?» добавьте жесты. Вот так — ладонь к груди, и головой чуть качните.

Раневская. Вот и муж мой тоже умер от шампанского… Страшная смерть! И я, на несчастье, полюбила другого, сошлась. Закрыла глаза, бежала, себя не помня, а он за мной, другой. Купила я дачу возле Ментоны, это во Франции… С горя…

Зебра (подхватывает Раневскую, увлекая в танец). Ну ясно, если бы не с горя, то где-нибудь в Удоеве, а не в Ментоне. И где она сейчас, эта дача?

Гаев (отбрасывает пустой пакет из-под попкорна, привстает, не отклеившись от кресла, и хватает пакетик, оставленный Раневской на стуле). За долги продана. (Злобно.) А про меня так говорят, что состояние проел на всякой ерунде!

Лопахин помогает Варе укрепить стену, достав из чемоданчика молоток и топорик.

Раневская. Он обобрал меня, тот, другой, бросил, сошелся с другой, я пробовала отравиться…

Зебра. Что, яд подсунули просроченный? (Передразнивает). «Другой с другой»! Вы бы их хоть нумеровали, что ли. «Обобрал, бросил…» (Отталкивает Раневскую, та падает в кресло.)

Раневская. Ах, я не вынесу… Да уходите же наконец! Зачем вы здесь? Вы не отсюда!

Зебра. Покажите фокус, тогда уйду. Да вы и этого-то сделать не в состоянии! У вас для этого лакеи и гувернантки. В кого вы превратили Шарлотту? В ненормальную, которая с узелками разговаривает. У нее даже паспорта нет, хуже последнего гастарбайтера. Да со знанием языка у нее такие возможности были! Так нет, режиссеры нашли главную героиню… Главного трутня! Все предки были крепостниками. Живет в долг, еще и платье ей из Парижа подавай! Я, может, тоже хочу на воздушном шаре над Парижем…

Из-за кулис высовывается Петя.

Петя. Позвольте, позвольте, это же мое — про крепостников… А я что буду говорить? Являются тут из леса… (Его с силой дергают назад, за кулисы.)

Зебра. Ах, ты еще! Типа философ! Учителишка облезлый, сидел там и сиди, не высовывайся! Не позорься. Да какой ты на фиг революционер? Только ныть и умеешь! А сам в бане жить готов при барских хоромах. А барыня — такая хорошая, добрая, славная — тебя же уродом называет, аристократка рафинированная. Это как? Позором покрыла — стыдно в ваши годы без беспорядочных связей! Надо, чтобы все, как она, сходились, как заводные, другие с другими, обирали и бросали. Не ныть надо. А хватать за…

Зебра хватает Раневскую за веер, но та не выпускает его. Вместе с веером Зебра вытягивает ее из кресла.

Раневская. Да я телеграмму получила сегодня из Парижа… Умоляет вернуться! А вы… Вас даже в джунглях не водится!

Зебра. Могу и пантерой переодеться, мне тоже к лицу. Вы у меня еще не так запоете!

Раневская пятится назад, запинается о ноги Гаева, падает. Куча мала. Раневская, пытаясь стряхнуть с себя Зебру, задевает странный шкаф. Верхняя его часть падает с пьедестала, издав оглушительный звон бьющегося стекла, хотя сделана из дерева.

Гаев. Э-э, предмет хоть и неодушевленный, но как-никак хрупкий. Поосторожнее!

Встает вместе с креслом, приклеившись к нему, заботливо водружает упавшую часть шкафа на место. Садится опять напротив.

Гаев. Да… Это вещь! Заслуженная. Приветствую твое самоотверженное… вещание, которое вот уже больше ста лет было направлено к светлым идеалам добра и справедливости; твой молчаливый призыв к плодотворной работе не ослабевал в течение ста лет, поддерживая в поколениях… э-э… бодрость, веру в лучшее будущее и воспитывая в нас идеалы добра и общественного самосознания и… и многое другое.

Зебра бросает барахтающуюся Раневскую с ее веером и исчезает за стеной дома, откуда быстро показывается уже в костюме Пантеры. Подскакивает к шкафу с тыльной стороны. Открыв его сзади, трансформируется в ужасающего монстра, протягивает сквозь переднюю панель страшные окровавленные клешни, пытаясь дотянуться до Гаева. Гаев отшатывается и падает назад вместе с креслом. Пантера надвигается на него вместе со шкафом.

Гаев (кричит). Помогите!

Пантера. Скажи, что эта вещь — отстой! И что ее, как желтого в середину, — в геенну огненную!

Гаев. От чтой? От стой… Куда? Ну да, в середину…

Раневская наконец поднимается, подходит сзади к Гаеву, небрежно направляет веер, как пульт, в сторону шкафа, щелкает. Пантера застывает.

Пантера. Вот это ход! Ох уж эти барыни с их веерами. Пора развеерять.

Она сбрасывает с себя шкаф и направляется к Варе.

Пантера. Все равно меня от вас тошнит. (Проходя мимо Раневской, ловко выхватывает у нее веер.)

Гаев опять садится перед тем же шкафом. Раневская присаживается на подлокотник его кресла. Варе с Лопахиным удается наконец установить лестницу.

Варя (вполголоса). Ермолай Алексеич! Что же вы не говорите им, что имение будет продано двадцать второго августа?

Лопахин. А-а, бесполезно. Хотите, проверим? Значит так (обращается к Раневской), вам русским языком говорят, что аукцион на носу. Если только решите теперь же отдать и сад, и землю в аренду под дачи, то тогда вы спасены и денег вам дадут сколько угодно.

Раневская (не оборачиваясь к нему). Дачи и дачники — это так пошло, простите. (Обмахивается другим веером, поменьше, вынутым из того же кармана брюк.)

Варя. Мамочка ничуть не изменилась.

Варя вскарабкивается на самый верх, расправляет что-то в руках и поднимает их вверх, держа большой прозрачный диск. Луч прожектора пронзает его.

Варя. Вот и солнце взошло, не холодно. Какие чудесные деревья! Воздух! Скворцы поют! (Раздаются пронзительные хищные крики птиц.) Я буду работать. Мы будем вместе читать разные книги в осенние вечера. И перед нами откроется новый чудесный мир. (Жалобный вой.)

Все замирают, смотрят на диск. Пантера незаметно убегает.

Режиссер, тяжело поднявшись, идет прямо на сцену.

Режиссер. Все это, конечно, довольно… э-э, забавно. Но мне бы хотелось узнать, почему не выполняются мои указания? К вашему сведению, это я, а не кто-то другой, еще вчера отдал распоряжение перекрасить платье Раневской. И мне еще предстоит разобраться, почему вместо покраски…

Надежда отодвигается поглубже, в самую тень.

Раневская (подходит к режиссеру). Возьмите… Вот вам. Серебра нет… Все равно, вот вам золотой.

Варя. Ах, мамочка, дома людям есть нечего, один горох, а вы ему золотой. Нет, все, я уйду!

Все, заволновавшись, просят ее побыть еще немного.

Раневская. Что же со мной, глупой, делать? (Лопахину.) Голубчик, дадите еще взаймы? Да еще ярославская бабушка, очень, очень богатая графиня, дает тысяч пятнадцать-двадцать.

Варя (начинает спускаться с лестницы). У меня руки устали. Знали бы вы, что я там видела! Не поверите. Все. Солнце село. (Садится на нижнюю ступеньку.) И закатилось. (Выкатывает диск за кулисы, встает и сама уходит вслед за ним.)

Гаев достает из тумбы гитару, начинает наигрывать мелодию Riders on the Storm и поет вполголоса. Лопахин подпевает. К нему неслышно подкрадывается Пантера и присоединяется к пению, крутя хвостом.

Лопахин. Знаете, как ваш сад страшен ночью! Стволы тускло отсвечивают, и кажется, что им снятся сны… Страшные сны обо всех, кто жил здесь сто, двести лет назад.

Пантера. Скажу за Шарлотту, а то ее совсем затюкали и слова не дают. Нет сны, бат риэл. Много интрестинг… Слышать?

Раздается страшный протяжный вой.

Пантера. Слышать? Это войс оф Табаки! Шакала, что рыщет повсюду, всюду сеет раздор и…

Раневская. Господь с вами! Это Леонид Андреич поет.

Пантера. Попал в стаю — лай не лай, а подвывайт… и хвостом повиляйт.

Собирается покрутить хвостом перед носом режиссера, но тот срывается с места.

Режиссер (орет что есть мочи). Занавес!!!

Высовывается Фирс.

Фирс. Кого? Меня? Чего изволите, барин? Да… В прежние времена, двести лет назад, помню, вишню сушили, а потом мочили… мочили… Способ знали. (Рывком втягивается за кулисы.)

Осветители (кричат сверху). А нам понравилось, Игорь Михалыч! Давайте дальше!

Раневская. Да подождите же! Я даже кофе ни единого раза не попила. Не подали. Ах, я не вынесу…

Пантера (передразнивает). «Ах, я не вынесу!» И не надо — другие, значит, вынесут… вас! За вас и так всё другие делают. (Посылает воздушные поцелуи осветителям.) Я еще вернусь… Спасибо, спасибо! И не одна. Славная добрая барыня еще ответит, по какому такому праву она, в том числе, в своем Париже крокодилов ела. Не хотели, чтобы я стала вашей дочкой, — стану вашим кошмаром!

Режиссер. У меня что, нет помощника? Объявите, наконец, перерыв!

Режиссер, освещенный прожектором, взвивается во весь свой немаленький рост, и Надежда успевает заметить его диковатую усмешку — смесь удивления с торжеством, — чуть глумливую даже, которую он, однако, тут же прогоняет, потерев ладонью подбородок. Он бросается за кулисы.

— И правда, неожиданно, — говорит она ему вдогонку.

Он не слышит, конечно.

Надежда тоже улыбается, изумленная результатом их с Зеброй шутейного разговора.

«Вроде бы он не рассвирепел. А если и рассвирепел, то как-то… весело».

Окончание в следующем номере.