«Примите нас под свой покров, питомцы волжских берегов!..»

«Примите нас под свой покров, питомцы волжских берегов!..»

Примите нас, мы все родные!

Мы дети матушки-Москвы!

Веселья, счастья дни златые,

Как быстрый вихрь промчались вы!..

 

Из всего, что писано в Нижнем Новгороде спасавшимися от Бонапарта московскими беженцами в 1812 году, эти стихи дядюшки великого поэта – самые взволнованные и благодарные. В них весь Василий Львович, простодушно открытый, патетически восторженный, прямо-таки излучающий добродушие, трогательный и заполошный.

О нем знают прежде всего как о первом литературном наставнике юного А.С. Пушкина, сопровождавшем в 1811 году своего гениального племянника в Царскосельский лицей. Между тем поэт и литературный спорщик, страстный театрал и библиофил, завсегдатай московских гостиных, острослов и хлебосол, Василий Львович Пушкин (1766–1830) был колоритнейшей фигурой пушкинского времени. Своего рода московской достопримечательностью. Так что в каком-то смысле он имел полное право от имени всех москвичей-беженцев обращаться к жителям Нижнего Новгорода: «Примите нас, мы все родные! Мы дети матушки-Москвы!..»

В Нижнем Новгороде он, как и все москвичи, той страшной зимой бедствовал. Он едва успел покинуть Первопрестольную, когда французы уже вступали в город. Дом, имущество – все сгорело. К.Н. Батюшков писал в одном из своих нижегородских писем: «Василий Пушкин забыл в Москве книги и сына: книги сожжены, а сына вынес на руках его слуга. От печали Пушкин лишился памяти и насилу вчера мог прочитать Архаровым басню о соловье…»

Лишенный самого необходимого, он ходил по морозу без шубы, ютился с близкими в простой избе, болел. И все-таки не унывал, и здесь оставаясь «душой» перебравшегося в Нижний московского общества. Веселил всех фарсами, экспромтами и шарадами. Без Василия Львовича с его легким и добродушным нравом, с его особым даром общения по-прежнему не обходилось ни одно собрание. Он был болдинским помещиком и, может быть, чувствовал себя здесь чуть-чуть больше, чем другие, дома. А главное, он обладал Богом данным талантом сближать людей. И помогал столичным «нижегородцам», если не забыть, то хоть как-то пережить катастрофу.

Василий Пушкин плакал вместе со всеми, слушая патриотические стихи Жуковского, а потом «отпускал каламбуры, достойные лучших времен Французской монархии, и спорил до слез с Муравьевым о преимуществе французской словесности». Его любили, над ним добродушно подшучивали. Совсем как дома в Москве.

О его послании «К жителям Нижнего Новгорода» потом будут говорить, что оно напоминало плач «колодника, который под окном просит милостыню и оборачивается с ругательством к уличным мальчишкам, которые дразнят его». Но это потом. В Нижнем эти строки знали и декламировали московские беженцы в каждом доме. «Примите нас под свой покров, Питомцы волжских берегов!» Впрочем, объектом стихотворного шаржа это послание, кажется, стало уже здесь. Завзятый острослов и картежник Алексей Михайлович Пушкин, однофамилец и дальний родственник Василия Львовича, частенько писавший на него пародии, по некоторым сведениям, не прошел и мимо этих строк…

Из письма В.Л. Пушкина П.А. Вяземскому из Нижнего Новгорода от 14 декабря 1812 года:

 

Наконец, любезнейший Князь, я дождался письма твоего. Оно меня сердечно обрадовало, в чем, я думаю, ты и не сумневаешься. Поздравляю тебя с сыном. Да будет он со временем твоим другом и утешителем!

Я вижу из письма твоего, что ты грустишь о Москве, но как и не грустить о кормилице нашей? Другой Москвы не будет, и час от часу раззорение столицы нам будет чувствительнее. Я потерял в ней все движимое мое имение. Новая моя карета, дрожки, мебели и драгоценная моя библиотека, все сгорело. Я ничего вывезть не мог; денег у меня не было, и никто не помог мне в такой крайности. Что делать? Я благодарю теперь Бога, что он осенил щитом своим храбрые наши войска, поражающие бегущего злодея.

Атилла нашего века покрыл себя вечным стыдом, и бедствия наши ни малейшей не принесли ему пользы.

Ты спрашиваешь, что я делаю в Нижнем Новгороде? Совсем ничего. Живу в избе, хожу по морозу без шубы, и денег нет ни гроша. Вот завидное состояние, в котором я теперь нахожусь. Алексей Михайлович, однофамилец мой, кричит громче и курит табак более прежнего. Он с утра до вечера играет в карты и выиграл уже тысяч до осьми. Прекрасная Элена (Елена Григорьевна Пушкина. – В.Б.) погружена в какую-то меланхолию, шьет рубашки для пленных и вздыхает о их участи. У меня с нею бывают частые споры, но мои увещания бесполезны. Я довольно часто бываю здесь у Бибиковых и у Архаровых. Кокошкин пишет из Ярославля, что он переводит Федру. Читал ли ты подражание его Пророку Аввакуму? Знаешь ли ты, что Батюшков входит в военную службу и будет адъютантом у Алекс. Ник. Бахметева? Блудова и Северина я ни мало не виню, они служат в дипломатическом корпусе, и если поехали в чужие краи, то поехали не по пустякам. Баклуши бить, право, скушно. Я это и по себе знаю.

Посылаю тебе стихи мои к жителям Нижнего Новгорода. Три первых куплета тебе известны. Вот и последние. Не знаешь ли ты чего о Жуковском? Пишет ли он к тебе и здоров ли он? – Прости, любезнейший. Я тебе повторяю то же. Надейся и мужайся! Бог милосерд!..

 

Из письма К.Н. Батюшкову от 20 мая 1813 года:

 

Письмо ваше от 6 мая меня истинно обрадовало, любезнейший Константин Николаевич. Я нимало не пеняю вам, но признаюсь, что в разлуке единственное для меня утешение – получать письма от друзей моих… О себе я вам скажу, что я более и более начинаю грустить о положении моем. Болезни домашних моих меня сокрушают, и несмотря на прекрасную весну, не могу отсюда выдраться и поехать в деревню. Доктора и аптеки со времени приезда моего в Нижний, стоят мне более осьми сот рублей. Что делать? Роптать не должно, а терпеть. Бог милостив! Дни красные возвратятся и для меня… Не забывайте отшельника, любезнейший друг, пишите ко мне, ради самого Бога. Чрез несколько дней я отправлюсь на житье в Лукояновскую деревню. Если друзья мои забудут меня в моем уединении, я с ума сойду. Обнимите за меня А.И. Тургенева и уверьте его в искренней моей дружбе. Гнедичу и Жихареву усердный поклон. Скажите И.А. Крылову, что я с удовольствием читал его басню под названием Лисица и сурок, и ожидаю из Москвы новых басен его издания. Простите, милый, добрый Константин Николаевич. Да будут Феб, Марс и Амур покровителями вашими!

Преданный вам

Василий Пушкин.

П.п. Карнеев заботится о своем табаке. Камердинер И.М. Муравьева не приехал и табаку не привез. Исполни его комиссию – сделай милость. Н.М. Карамзин потерял своего сына, и очень огорчен.

 

* * *

 

«Нижний заступает пока место Москвы», – обмолвился как-то в те дни Н.М. Карамзин (1766–1826), тоже переживавший здесь лихолетье. Так оно и было. И не только потому, что сюда перебрался Московский сенат, располагавшееся в Первопрестольной Государственное казначейство с золотым запасом, Межевая канцелярия, сокровища Оружейной палаты, весь Московский архив во главе со своим семидесятилетним директором Н.Н. Бантыш-Каменским, Московский почтамт, Московский университет со всем своим имуществом, профессорами и не уехавшими на вакации студентами. В город на Волге переселились самые знатные и богатые московские семейства: Апраксины, Бибиковы, Архаровы, Оболенские, Римские-Корсаковы, Муравьевы. И привезли с собой капиталы, аристократические привычки к шумной рассеянной жизни, последние парижские моды и крупную карточную игру.

Нижний Новгород, в ту пору преимущественно деревянный, одноэтажный, тихий и захолустный (до переселения сюда из Макарьева ярмарки еще пять лет) был взбудоражен и буквально «наводнен» Москвой. Запруженная каретами и экипажами Благовещенская площадь стала излюбленным местом гуляний. В домах, занятых наиболее состоятельными переселенцами, и в гостеприимном доме нижегородского вице-губернатора А.С. Крюкова проходили светские вечера и балы. Повсюду звучала французская речь, дамы во французских нарядах и кавалеры танцевали кадрили. И ругали француза-узурпатора. Тоже по-французски.

Самое удивительное в этой уникальной, по сути, ситуации, сложившейся в городе в 1812 году, было то, что среди «питомцев волжских берегов» не нашлось тогда ни одного грамотея и более или менее культурного светского человека, который (в дневниках ли, в письмах ли) рассказал бы о житье-бытье московских беженцев. А ведь было о ком посудачить: сюда переехал цвет московской аристократии и чиновничества, известные литераторы. Василия Львовича Пушкина в провинции могли и не знать, первый печатный сборник его стихов был только задуман друзьями в Нижнем. Но Константин Батюшков был уже знаменитым поэтом. Не говоря уж о Карамзине. Увы, о жизни Батюшкова в Нижнем в 1812-м мы узнаем только из писем Батюшкова. О жизни Карамзина – только из писем самого Карамзина.

Карамзины владели землями в Нижегородской губернии, начиная с XVII века. В письмах Николая Михайловича есть упоминания о принадлежащих ему (вернее, его жене Екатерине Андреевне) землях в Арзамасском уезде близ сел Большой и Малый Макателемы. Это позже в 1840–1850-е годы его сын Александр Николаевич Карамзин поселится здесь в усадьбе Рогожка, будет заниматься хозяйством, заведет сырную ферму, винокуренные заводы. В начале XIX века карамзинские деревни бедствовали. Сам же историограф там вряд ли бывал. Впрочем, может быть, и заехал, находясь в Нижнем в суровую годину Отечественной войны.

Горюя и досадуя на русскую армию, Карамзин покидал Москву 1 сентября 1812 года, то есть за день до вступления в нее Наполеона. И, забрав по дороге семью из Ярославля, прибыл в середине сентября в Нижний вместе с верной Екатериной Андреевной, дочерью Софьей от первого брака и малышами Андреем, Катей и Наташей. Поселились поначалу в доме И.А. Аверкиева, знакомого по давним, масонским еще связям. Потом переехали в более удобное жилье – в дом С.А. Львова с видом на Нижегородский кремль (на Осыпной, ныне это улица Пискунова).

Исторические воспоминания о Нижегородском ополчении Кузьмы Минина не раз всплывали в разговорах в доме историографа. Осенью 1812-го здесь тоже формировалось ополчение для освобождения Москвы. И 46-летний писатель всерьез намерен был принять участие в походе. Но Наполеон в октябре уже покинул Москву. «Дело обошлось без меча историографского», как говорил Карамзин. А тягостное ожидание, вынужденное бездействие и невозможность вернуться домой из-за холодов и безденежья еще долго будут угнетать беженцев и пронизывать их письма к родным и друзьям.

Из нижегородских писем Н.М. Карамзина П.А. Вяземскому:

 

Думаю приняться за свое дело, раскладываю бумаги и книги, однако успех сомнителен: не имею и половины нужных материалов. Московская библиотека моя обратилась в пепел; еще не знаю, что сделалось с книгами, отправленными мною в Остафьево…

Любезнейший друг! Скажу вместе с тобою: как ни жаль Москвы, как ни жаль наших мирных жилищ и книг, обращенных в пепел, но слава Богу, что Отечество уцелело и что Наполеон бежит зайцем, пришедши тигром… Теперь еще не могу тронуться с места: не имею денег, а крестьяне не дают оброка по нынешним трудным обстоятельствам. Между тем, боюсь загрубеть умом и лишиться способности к сочинению. Невольная праздность изнуряет мою душу. Так угодно Богу! Авось весною найду способ воскреснуть для моего историографического дела и выехать отсюда. Здесь довольно нас, московских. Кто на Тверской или Никитской играл в вист или бостон, для того мало разницы: он играет и в Нижнем. Но худо для нас, книжных людей: здесь и Степенная книга (популярный сборник родословий русских князей и царей. – В. Б.) в диковину.

Здесь я теряю время, не имея нужных книг. Только в Петербурге могу продолжать работу. К этому прибавь утешение жить с тобою и суди о моем нетерпении выехать из Нижнего…»

 

Из писем И.И. Дмитриеву:

 

Живем день за день, не зная, что будет с нами. Я теперь как растение, вырванное из корня: лишен способов заниматься и едва ли когда-нибудь могу возвратиться к своим прежним мирным упражнениям…

Нижний кажется для нас ссылкою. Грущу по своей библиотеке, которую я собирал с четверть века. Утешаюсь только мыслью, что Бог через нас истребляет всемирного злодея. Российская история может сделаться еще любопытнее. Я был нездоров, и малютки наши тоже. Теперь опять гуляю на коне по высоким берегам Волги.

По сию пору я не в Петербурге оттого, что считаю безрассудностью ехать туда без денег и без известного нам дохода. Я муж и отец четырех детей: мне надобно иметь более, нежели прогоны. Доселе я жил своим; на пятом десятке не хочется входить в долги и кланяться. Состояние крестьян жалкое; у меня нет духа требовать с них полного оброка, хотя и весьма умеренного. Будущее также не ясно. Долго ли станем воевать? Чего еще потребуется от нас и крестьян для славы и безопасности России? Одним словом, думаю, что мне надобно еще, по крайней мере, дождаться здесь лета вопреки моему сильному желанию обнять тебя…

Мы лишаемся Андрюши. Что Богу угодно, то и будет с нами. Много писать не могу. Катенька, Наташа и Сонюшка также не здоровы. Боюсь за моего друга, жену. Обнимаю тебя от всего моего горестного сердца. Прости, любезнейший. Твой друг до гроба Н. Карамзин. Нижний, 13 марта 1813 года.

 

В мае Карамзины похоронили на кладбище нижегородского Печерского монастыря пятилетнего Андрюшу. За более чем полгода пребывания здесь (с осени 1812 до лета 1813 года) на их долю выпало множество лишений. Но были и удачи. Война остановила работу над «Историей Государства Российского», когда историограф подошел в своем описании к последним годам правления Ивана III. И именно в Нижнем Новгороде он неожиданно напал на след редкого издания XVI века с неизвестными прибавлениями времен Ивана XIV. В Нижегородском областном архиве сохранилось письмо Н.М. Карамзина от 14 января 1813 года балахнинскому собирателю древностей купцу Н.Я. Латухину:

 

Милостивый государь мой Николай Яковлевич! Хотя и не имею чести знать Вас лично, но уверен, что Вы для общей пользы исполните мою просьбу. Прилагаю письмо от Вашего батюшки, который обещал мне доставить находящийся у Вас Новогородский летописец, писанный отчасти на пергаменте и весьма для меня любопытный: ибо мне, как Вам может быть известно, Государь Император поручил сочинение Российской Истории. Крайне меня обяжете, если по первой же почте отправите ко мне эту рукопись в Нижний Новгород, на мое имя, в дом Степана Алексеевича Львова, а я вручу здесь Вашему батюшке, чего будет стоить пересылка. Навсегда останусь Вам благодарным и при всяком случае постараюсь изъявлять Вам мою искреннюю признательность.

С истинным почтением и преданностью имею честь быть, милостивый государь мой, Ваш покорнейший слуга

Николай Карамзин.

 

* * *

 

Константин Николаевич Батюшков (1787–1855), поэт, гвардии поручик в отставке, покинул в августе 1812 года Петербург, где служил хранителем манускриптов Императорской библиотеки, чтобы помочь Екатерине Федоровне Муравьевой с малыми детьми выехать из Москвы в Нижний. Батюшков был обязан семье Муравьевых очень многим. Когда умерла его матушка, они не просто приютили и приветили юного родственника. В семье М.Н. Муравьева, занимавшего пост товарища министра просвещения, человека умного, высокообразованного и либерального, он вырос и сформировался как личность. И поэт радовался случаю быть полезным своей доброй тетушке, вдове Михаила Никитича.

О дороге в Нижний Новгород и о том, в каких условиях пришлось жить здесь Батюшкову, можно прочесть в его октябрьских письмах Н.И. Гнедичу:

 

От Твери до Москвы и от Москвы до Нижнего я видел целые семейства всех состояний, всех возрастов в самом жалком положении, я видел то, чего ни в Пруссии, ни в Швеции видеть не мог: переселение целых губерний! Видел нищету, отчаяние, пожары, голод – все ужасы войны и с трепетом взирал на землю, на небо и на себя. Нет, я слишком живо чувствую раны, нанесенные любезному нашему отечеству, чтобы минуту быть покойным…

Мы живем теперь в трех комнатах, мы – то есть Катерина Федоровна с тремя детьми, Иван Матвеевич (Муравьев-Апостол, дипломат, писатель. – В.Б.), П.М. Дружинин, англичанин Евень, которого мы спасли от французов, две иностранки, я, грешный, да шесть собак. Нет угла, где бы можно было поворотиться, а ты знаешь, мой друг, как я люблю быть один сам с собою. Нет, я никогда так грустен и скучен не бывал! …Если б было время и охота, я описал бы тебе наш город, чудный и прелестный по своему положению, чудный по вмещению Москвы. Здесь все необыкновенно. Это обломок огромной столицы. При имени Москвы, при одном названии нашей доброй, гостеприимной, белокаменной Москвы, сердце мое трепещет.

 

А вот что пишет Батюшков 3 октября 1812 года П.А. Вяземскому о нижегородских вечерах в доме Архаровых:

 

Тут собирается вся Москва, лучше сказать, все бедняки: кто без дома, кто без деревни, и я хожу к ним учиться физиономиям и терпению. Везде слышу вздохи, вижу слезы – и везде глупость. Все жалуются и бранят французов по-французски: point de paix!1 Истинно много, слишком много зла под луною, я в этом всегда был уверен, а ныне сделал новое замечание. Человек так сотворен, что ничего чувствовать не в силах, даже самого зла: потерю Москвы немногие постигают. Она, как солнце, ослепляет. Мы все в чаду. …Как бы то ни было, мой милый, любезный друг, так было угодно Провидению!

 

Сколько таких взволнованных писем было написано в ту осень и зиму в Нижнем и отправлено в разные концы России! Сохранилась ведь только небольшая часть. Можно предположить, что и доходили, по военному времени, не все. Но эти письма помогали беженцам, выговорившись, перенести трагедию. Кстати, писали многие только по-французски. Не только писали, иногда и думали по-французски. И трагедия состояла для многих не только в тяготах войны и военных поражений, но и в крахе мировоззрения: на идеалах французского Просвещения и Французской революции выросло целое поколение русских дворян, и вот теперь Франция ассоциировалась с образом Врага…

Среди московских беженцев в Нижнем был издатель знаменитого журнала «Русский вестник» Сергей Глинка, известный своими резкими высказываниями против всего иноземного, а в особенности французского. Николай Полевой рассказывал о случае, происшедшем якобы накануне наполеоновского вторжения на одной из московских застав, когда Н.М. Карамзин, выезжая из Москвы, встретил ораторствующего на груде бревен Глинку. Завидев Карамзина, он закричал: «Куда же вы удаляетесь? Ведь вот они, приближаются, друзья-то ваши! Или, наконец, вы сознаетесь, что они людоеды, и бежите от своих возлюбленных?» Эти неосторожные выкрики могли стоить Карамзину жизни. Всего через несколько часов толпа разорвала перед домом градоначальника купеческого сына Верещагина, когда Растопчин, крикнул, что это предатель.

Встречая Глинку в Нижнем, многие из тех, кто порицал крайности патриотических суждений «Русского вестника», могли теперь вместе с Батюшковым сказать: «Обстоятельства оправдали Вас и Ваше издание».

В эмоциональных письмах Батюшкова этот происходивший в душах переворот особенно виден:

 

Москвы нет! Потери невозвратные! Гибель друзей, святыня, мирное убежище наук – все осквернено шайкою варваров! Вот плоды просвещения или, лучше сказать, разврата остроумнейшего народа, который гордился именами Генриха и Фенелона. Сколько зла!..» «Мщение, мщение! Варвары, вандалы! И этот народ извергов осмелился говорить о свободе, о философии, о человеколюбии! И мы до того были ослеплены, что подражали им, как обезьяны!

 

Что касается Глинки, то он попал в Нижний в военной неразберихе и сутолоке – без денег, без теплых вещей. Деликатный Батюшков от имени «неизвестного доброжелателя» передал ему запас белья. Впрочем, Глинке помогали многие, в том числе, и Карамзины, в доме которых в Нижнем Глинка бывал каждый день. Обсуждались планы издания патриотического журнала в изгнании.

Нижний Новгород был наводнен ранеными. Судьба свела Батюшкова с раненными под Бородином сыновьями А.Н. Оленина, директора Императорской библиотеки, под чьим началом поэт служил. Николай Оленин умер от ран по дороге в Нижний. Петр лечился здесь, и Константин Батюшков принимал участие в его судьбе. Здесь же, в Нижнем, Батюшков сблизился с Алексеем Николаевичем Бахметевым, боевым генералом, которому на Бородинском поле оторвало ногу. Бахметев обещал взять Батюшкова себе в адъютанты. Однако выздоровление генерала шло медленно, а ответа на прошение рвущегося на войну поэта все не было и не было…

Среди москвичей-беженцев жила в ту зиму в Нижнем Елена Григорьевна Пушкина, жена члена Оружейной палаты и литератора Алексея Михайловича Пушкина (супруги были в разводе, хотя на нижегородских «раутах» нередко оказывались рядом). Елена Григорьевна, человек деятельный и одаренный, даже здесь не могла сидеть без дела: организовала среди дворянок пошив рубашек для раненых. Елена Григорьевна была давним другом Батюшкова. Она будет потом среди тех близких людей, которые останутся рядом с охваченным душевной болезнью поэтом и будут делать все возможное, чтобы облегчить его участь в самые трагические годы его жизни. В Нижнем она помогала ему пережить горести «эвакуации», с ней обсуждал поэт тревожные и радостные фронтовые известия.

Елена Григорьевна оставила словесный портрет Батюшкова нижегородской поры: «Батюшков был небольшого роста: у него были высокие плечи, впалая грудь, русые волосы, вьющиеся от природы, голубые глаза и томный взор. Оттенок меланхолии во всех чертах его лица соответствовал его бледности и мягкости его голоса, и это придавало всей его физиономии какое-то неуловимое выражение. Он обладал поэтическим воображением; еще более поэзии было в его душе. Он был поклонником всего прекрасного. Все добродетели казались ему достижимыми. Дружба была его кумиром, бескорыстие и честность – отличительными чертами его характера. Когда он говорил, черты лица его и движения оживлялись, вдохновение светилось в его глазах. Свободная, изящная и чистая речь придавала большую прелесть его беседе. Увлекаясь своим воображением, он часто развивал софизмы, и если не всегда успевал убедить, то все же не возбуждал раздражения в собеседнике, потому что глубоко прочувствованное увлечение всегда извинительно само по себе и располагает к снисхождению. Я любила его беседу и еще более любила его молчание».

Беспокойный Батюшков пробыл в Нижнем недолго. В сентябре он живет еще здесь с семьей Муравьевых. А в октябре уже сопровождает Петра Оленина в Тверь. В ноябре он здесь, а в декабре уезжает в Вологду повидаться с родными и Петром Вяземским. В январе вернется в Нижний, а в феврале он уже в Петербурге ждет назначения в армию. И все-таки волжский город надолго останется в его памяти. Вот что будет писать он из Парижа все той же Елене Григорьевне Пушкиной 3 мая 1814 года:

 

Представьте себе Батюшкова, который оставляет Петербург вдруг, скачет две тысячи верст сломя голову, как говорят у нас в России, приезжает в главную квартиру под Дрезден, разъезжает в ней десять дней взад и вперед под пушечными выстрелами, единственно затем, чтоб сдать какие-то депеши, наконец, сдает их, остается у Раевского, делает с ним всю кампанию, – и какую кампанию! – умирает со скуки на биваках, умирает со скуки на квартирах, вступает с армией в Париж…

Признаюсь Вам, часто, очень часто, возвратясь в мою комнату, я забываю и шум Парижа, и Дюшенуа, и проказы Брюнета, и красавиц Тиволи, все забываю и мысленно переношусь в Нижний, то на площадь, где между телег и колясок толпились московские франты и красавицы, со слезами вспоминая о бульваре, то на патриотический обед Архаровых, где от псовой травли до подвигов Кутузова все дышало любовью к отечеству, то на ужины Крюкова, где Василий Львович, забыв утрату книг, стихов и белья, забыв о Наполеоне, гордящемся на стенах древнего Кремля, отпускал каламбуры, достойные лучших времен французской монархии, и спорил до слез с Муравьевым о преимуществе французской словесности, то на балы и маскерады, где наши красавицы, осыпая себя бриллиантами и жемчугами, прыгали до первого обморока в кадрилях французских, в французских платьях, болтая по-французски Бог знает как и проклинали врагов наших. Вот времена, признаюсь Вам, о которых я вспоминаю с большим удовольствием…

 


1 …ни в коем случае не заключать мира! (фр.)