Псалмы Земли
Псалмы Земли
Навоз
Февраль пришёл. Не поле роз.
Не на приступках сада Рая.
Трём бабам привезли навоз.
И мы навоз тот убираем.
Аж крушья смачные летят
На белый снег, жирнее сала.
Три бабы на родной усад –
Мы возим клад в корыте старом.
Весь снег в следах и колеях.
Рядами ухнутые груды.
Навозом сдобно мир пропах.
И дух поддонный абсолютно.
Мы к вечеру в навозе все.
Как розы пахнем паром пахот.
А чем, скажите, на земле,
К её груди припавши пахнуть?
Мы, улучшая пуп земли,
Пупок родимый надорвали,
Впрямь у столпов святой любви
По-бабьи сгорбившись над краем
Руси, где клином солнца свет
В заречье пал к макушкам сосен.
А мы – торты кладём на снег,
По голубому насту возим.
Неведома нам цифра тонн.
И не важна нам, бабам, точность.
Сошлись на раз мы с трёх сторон,
Соединяя звёзды с почвой.
И флягу с ледяной водой
Втроём затаскиваем в баню.
Гудит в печи рябой огонь,
А снег на валенках не тает.
Я знаю, что за нас никто
И там, в Его Садах простёртых,
Псалом Земли не пропоёт
В седое небо в знаках твёрдых.
Чтоб вправду встало поле роз
В недостижимых кущах Рая.
Нам надобно возить навоз
Из грешной жизни прорастая.
* * *
Из избы несу в корыте
Горы тряпные, отжатых
Простыней белёных кипы,
Занавесок мятый бархат.
Глубоки снега по марту.
Облака – в них Солнце светит.
А бельё-то вешать надо,
Чтоб проветрил ткани ветер.
Чтоб от смерти до бессмертья,
В явь их сквозь ветра продули,
Провертели в круговерти
Мировой небесной бури.
Над ноздрястым настом марта,
Над малин седой тесьмою,
В бархатных кистях косматых
Обдаёт меня весною.
Как шагну назад снегами,
Облаками неба, Рая –
Провалилась, ровно камень,
Грубая, насквозь земная.
* * *
Он надувной воздушный шар –
мой мир. И я лечу.
Смеются, глядя стар и мал
на сей небесный чум.
Из неизвестных я пород.
А шар – из лоскутов.
Тряпичный дом, где будет род
сиять сквозь тьму веков.
Хоть много не скажу я слов,
но я в Его руке.
Меня ваял Андрей Рублёв,
мазнув лишь в уголке.
Да, я чумная и черна.
Но смел мой божий дар.
С сожжённых досок я сошла,
пожёг мой мир пожар.
А я и с чернью в серебре
твержу, что я в Раю.
И вижу – что есть на Земле.
Что вижу, то пою.
* * *
Не колокол, а чугунок.
Не купол, а шатёр дырявый.
Под ним пророчество пророк
Старухам шепчет – не для славы –
Для оберёга, для мольбы,
От бед, от «сотоны» поганой.
Хоть смертны мы, но есть сады –
Над нами всеми осияны.
И возле храма бьют ключи.
Затем таинственно и свято
То место. И служенья чин –
Он вещим сном свечей объятый.
Вот стукнет ветер в чугунок,
И свет пронзит всех нас звездами
Сквозь чёрный древний потолок
Всем царством неба там, над нами.
А мы – старухи именин –
В нас страхи струпьями набрякли.
Боимся, но уже храним
Свет меж ладоней в клочьях пакли.
Тропою узкой через лес
Мы шли под синими дубами
В сад пробуждений и чудес
Косматыми, в звездах, снегами.
Гундось же, седенький пророк,
Бог знает, чем в лесу хранимый –
Шатром, над коим, одинок,
Жив крестик злом неодолимый.
Да будет час и выйдет прок –
Ты, странник, над ручьём склонишься.
Шепчи же, старенький пророк.
Жгись, в ледяном ключе водица.
Дом накренённый
Дом подгнивает с полуночной стороны,
И на вагонке буквицы писем видны.
Мхи наползают замедленно на кирпич,
Дождиком ночь в височную мышцу стучит.
Пыткой становится явственною, земной.
Крен нарастает. Снится всё вниз головой.
Дом подгнивает. Так в почву врастает он.
Тельным венцом занемогшим, подпревшим венцом.
Ей растолковано, бабушке-то, давно –
Дом оседает. «Беда, сопрело звено…» –
В валенках шатких сгорбится у окна.
Вспомнит, и страшно – жизнь её с неба видна.
Дом-то накренится с бабушкиным лицом…
Мне не заметно, всё думаю не о том.
К прялке садится и щупает веретено.
Глазом незрячим прищурится, где бельмо.
Белое-белое. Ночью вскочит: «Домой!»
«Дома ты, бабушка». – «Дяденька часовой,
Смилуйся, бабушку к маменьке отпусти!»
И, не узнавшая внучку дальше летит.
Но спотыкается, падая в темноте.
Дом-то за бабушкой… да увлекает всех –
Видно лишь краешек – в морок впадает дом.
Бабушка встанет и выйдет на свете, на том.
* * *
Убывающие избушки
На Семёновой, во снегу.
Холода на её горбушке
Меж сугробами, во гробу.
Я иду. Только хруст тяжёлый.
Звёзды свесились свысока.
Во глубинке, под тьмой пудовой,
Груд высокие облака.
Это холмы, по смыслу – горы
Лишь для бабушек, во грусти.
То провинции ход нескорый –
Чтоб не баяли – по пути.
Всё равно одно возвращенье –
В три окна над горбом избу.
И великое превращенье
Лет немилостивых в Судьбу.
Фотимья – бели льны
Взошло Ярило на холмы.
Над миром золотое встало.
Горят снега – конец зимы.
Звенят и плавятся кристаллы.
И я – Фотимья – вышла в Русь.
С холстами жизни над снегами,
Босыми белыми ногами
Лебёдушкой плыву – белюсь.
На Солнце – на Ярило, гляну
И на снега, как лебедь, лягу –
Жених мой в небе – им белюсь.
Не отступлюсь и не угасну.
Под ним, сомлев, со льнами ясну
Во всю полуденную Русь.
Фотимья я, как лён белюсь.
Свети, Ярило! Всё мне мало –
Как лён крылами встрепенусь.
Я для тебя вся белой стала,
Светла, чиста, бела, как Русь!