Журнальный мир

Памяти Тани

Уважаемая редакция! Предлагаю вашему вниманию рассказ на злобу дня. Сам я киевлянин. Скрываюсь под псевдонимом. О себе, пожалуй, пока все — так безопаснее. У немцев, кажется, есть поговорка: «Дьявол в деталях» — и я предпочитаю обойтись без подробностей личного характера, во всяком случае до поры. Почему — надеюсь, поймете, когда ознакомитесь с содержанием.

Автор

P. S. Парням из СБУ советую особо не обнадеживаться: интернет-кафе, из которого я пишу, ко мне никакого отношения не имеет. Наоборот, у них здесь все очень даже патриотично: яичница и та с каким-то голубоватым отливом, кстати, невкусная. Не приду сюда больше.

Был исход ноября. Погода соответствовала. Вверх по бульвару Шевченко шел человек и любовался городом. Город, действительно, выглядел здорово. Намного лучше Донецка. Да что там здорово — он был красив. Вернее, оставался красив. Назло низким свинцовым тучам, загаженным после очередного футбола тротуарам и понатыканным где только можно нацистским билбордам с патетически-дегенеративными харями.

Дойдя до конной статуи Щорса, человек остановился и какое-то время ее рассматривал. Лихой комбриг, слегка размытый ранними осенними сумерками, казалось, вот-вот опустит воздетую к небу гранитную длань, вздыбит танцующего от нетерпения коня и продолжит методично крошить недодавленную тогда, в девятнадцатом, петлюровскую сволочь.

Налюбовавшись, человек продолжил свой путь. Только пошел не вниз, к площади Победы, а свернул влево, куда глядит памятник. На улицу еще недавно Коминтерна, а нынче, вы не поверите, имени Симона Петлюры.

Человека по его внешнему виду вполне можно было принять за потенциального путешественника: кеды, штормовка, тертые джинсы, большой туристский рюкзак за спиной, да еще вдобавок ко всему буйная, торчащая веником борода. Как у какого-нибудь киношного геолога. Или штурмана дальнего плавания. Разве что не хватало зажатой в зубах дымящейся трубки — ну чтобы полностью соответствовать образу.

Вот только в рюкзаке у человека было вовсе не то, что носят геологи. Никаких тебе компасов, образцов породы, энзэшной фляги со спиртом, теплых носков. Хотя нет, носки там были. И в каждом из них, облепленные перцовым пластырем от собак, уютно постукивали друг о друга осколочные гранаты РГД‑5. В количестве тридцати трех штук. И еще две в карманах штормовки.

Когда человек очутился у массивных, открывающихся в обе стороны дверей зала ожидания вокзала Киев-Пассажирский, уже практически стемнело. Какое-то время он стоял неподалеку, прислушиваясь к попискиванию датчиков и наблюдая за шныряющими туда и обратно нервными пассажирами. За две с половиной минуты в его поле зрения попало как минимум четыре милицейских наряда. Приняв наконец решение, человек бодро щелкнул языком и двинулся в обход здания — по направлению к пригородным электричкам.

Впрочем, электрички его не интересовали. Так же как и находящаяся рядом станция метро. Человеку нужен был львовский поезд. Ненадолго. И он пошел прямо на первый путь. Только с улицы — без всякой помпы и избегая назойливого внимания расположенных повсюду в помещениях камер слежения.

Дойдя до конца перрона, человек спрыгнул на рельсы и споро перебрался сначала на вторую, а затем и на третью платформу. Туда, где на электронном табло значилось: «Львів — Київ. 19:43». И здесь уже аккуратно снял с плеч рюкзак и поставил его рядом с собой. В тени, у пропахшей мочой стенки перехода на второй этаж вокзала.

План был простым. После объявления о прибытии поезда забыть рюкзак на перроне, перейти на другую колею и из-за остановившихся вагонов бросить гранаты. Одну и за ней вторую. Для верности. Остальное сделает детонация.

Человек выдохнул, вытащил из кармана пачку «Прилуки» и обнаружил, что она пуста. Щелкнул языком, на этот раз озадаченно. Пачку смял, но не выбросил — положил обратно. Оглядевшись, направился к находящемуся в нескольких метрах киоску. Сигарет в продаже не оказалось. Зато льющийся изнутри неон на мгновение осветил лицо покупателя. Он был рыжим. Совершенно рыжим, с очень незначительными вкраплениями соломенного. Волосы, ресницы, борода — все рыжее, до ржавости.

Звали человека — Карлюта. Вообще-то в лежащем в кармане синем, с трезубцем, паспорте значилось другое имя — Антон. Однако так его никто не называл. Обращались по фамилии — Карлюта. С детства. А кроме того, это был не его паспорт. Его — оказался сожжен «градом». Вместе с женой, сыном и еще половиной подъезда типовой девятиэтажки на окраине Донецка.

Карлюта родился на Донбассе. Его мать не пережила родов. Сепсис: врачи не досмотрели. Главная виновница села в тюрьму. Карлюта остался с отцом. Отец был шахтером. Сыном шахтера. И внуком. Ну и так далее. Им вдвоем, конечно, приходилось нелегко. Но ничего — сдюжили.

Впервые Карлютой его назвала воспитательница: она всех звала по фамилии, когда злилась. Четырехлетнему Богдаше понравилось. Особенно раскатистое «р» посередине. Сам-то он тогда еще не выговаривал трудную букву — так, щелкал языком в нужных местах. И потому стал нарочно баловаться во время тихого часа — чтобы лишний раз услышать вожделенное: «Кар-р-рлюта, мать твою!» Хотя вообще-то ребенком он был покладистым, беспроблемным, по темпераменту — чистый флегматик, самый, говорят, счастливый психотип. И даже когда его задевали, а с таким цветом волос это случалось чуть ли не каждый день, терпел до последнего. Но если надо — дрался. И обязательно побеждал бы, если бы не одно но: в драках Карлюта всегда стремился наносить исключительно симметричный урон. То есть абсолютно. Не замечая боли и планомерно преследуя обидчиков повсюду, даже в девчачьем туалете. Как какой-нибудь робот или маньяк из взрослого фильма ужасов. А дав сдачи, сразу же приходил в себя, будто разбуженный лунатик. То еще было зрелище.

А потом пришла пора подростковых войн. Все поселковые пацаны, хочешь не хочешь, обязаны были участвовать в обусловленных весенним гоном сражениях стенка на стенку. Дрались около танцплощадки, чтобы видели дамы сердца. По воскресеньям, под слейдовский «Far far away». Здесь Карлюта тоже выделялся — неизменно, с упорством, достойным лучшего применения, целил только в то место, куда прилетало и ему. И в результате, как правило, бывал бит. Поскольку, пока он, вопреки здравому смыслу и всем канонам уличного махача, старался
поразить противника непременно в левое ухо, тот беззастенчиво пользовался Карлютиной принципиальностью и лупил куда ни попадя. Впрочем, как уже было сказано, дрался Карлюта нечасто. А танцевал и того реже — стеснялся своей рыжести. Из развлечений предпочитал кино. Не в последнюю очередь из-за того, что сумрак зала хотя бы на время скрывал его непохожесть на других. Как в той поговорке про ночь и кошек.

Учился парень ни шатко ни валко. Брал в основном усидчивостью. Друзей у него, рыжего, практически не было. Да он в них особо и не нуждался. А если требовалось поговорить, шел к отцу…

Так, подождите. У нас на перроне кое-что происходит.

В его сторону шли двое. Милиционеры. Первый, сержант, совсем еще мальчишка, с торчащей из форменного кителя цыплячьей шеей. Второй — покрепче. Карлюта передвинул рюкзак поглубже в тень и поспешил им навстречу.

— Чолом, коллэги. Дубак якый, нэ?

Он старался говорить по-западенски — с подчеркнутой артикуляцией ударных гласных и характерным галицийским «нэ?» в конце фраз.

— А ну, почастуйтэ-но котрыйсь цигаркою… вэтэрана АТО.

Прикуривая от зажигалки тонкошеего, ветеран придерживал того за руки и продолжал балагурить.

— Зараз пацанив зустрину зи Львову… Вы б тэж нэ видмовылыся по склянци, нэ, пановэ? О-ва! Чуэтэ, щоб нэ забуты: тамтай якыйсь зух до людэй чиплявся. От тилькы зараз. — Карлюта ткнул сигаретой в сторону первого пути. — Крычить: «Ложись, гады! Аллах акбар!» И в руци якась хэрь.

Милиционеры подобрались.

— Давно?

— Я ж кажу — тикы зараз. Такый ґвалт стояв, капэц.

— Пьяный? — Это спросил второй, подкаченный. — Куда дернул?

— Дидько¹ зна. До вокзалу, здаеться.

Значительно посмотрев друг на друга, милиционеры стали спускаться на рельсы. Карлюта поощрительно покивал:

— Бувайтэ, хлопци, хай щастыть. А я щэ тут трохы походю. — Затем с наслаждением пыхнул сигаретой, разжал в кармане ладонь с согретой в ней эргэдэшкой и произнес уже в спину парням: — Слава нацийи!

Те на секунду приостановились.

— Я кажу, слава нацийи…

— Задрали вы уже своей «славой», — процедил сержант и припустил за прыгающим по шпалам напарником.

Рассеянно глядя вслед, рыжий надувала несколько раз щелкнул языком. Как будто изображая лошадку. И пошел за рюкзаком — перебазироваться.

— Дидько знае.

Карлюта вздрогнул от неожиданности. Взял себя в руки. Искоса посмотрел из-за плеча. За спиной никого не было. Тогда он медленно обернулся.

Пацан стоял прямо перед ним. Вернее, под ним: росту в нем было метр двадцать. Ну, может, с кепкой. Но не больше. Лет десяти. Уши как локаторы, на макушке вроде ирокез.

— У нас у Львовы нэ кажуть «зна». Трэба «дидько знае». И «походю» нэ кажуть. — Здесь малолетний лингвист ненадолго задумался, а потом выдал: — Вси мэнты тупи. — И, явно кое-кого передразнивая, добавил: — Нэ?

Карлюта обалдело потряс головой:

— Ты кто?

Притворяться с этим кадром, судя по всему, не имело смысла.

— Розвиднык Пэтро Сокырко.

— Кто?

— Розвиднык. Пластун.

— Скаут, что ли?

— Сам ты скаут. Сказано — розвиднык. З трэтього рою зэлэного гнизда станыци имэни Ивана Гонты.

Карлюта улыбнулся. Неизвестно чему. Точнее, сам себе — в первый раз за последние полгода. Но не весело, а очень даже жутковато. Если бы не сумрак, от этой улыбки у Петра Сокырко зашевелились бы его подстриженные по-индейски волосы. Впрочем, Карлюта достаточно быстро совладал с лицом.

— Слышь, малой, а много вас здесь таких… разведчиков?

— Нэ, я сам. А шо?

— Да нишо. Интересно просто. От тебя одного башку снесет, а если б целый, как это у вас там, «рой» — труба дело. Ну ладно, бывай… пластун. Пойду.

— Дядьку!

— Шо ты хочешь?

Ответ, надо полагать, был заготовлен заранее:

— Трыдцать чотыры грывни я хочу.

Сказать, что Карлюта сильно удивился — так нет. Он подсознательно ожидал чего-то подобного.

— А почему не сто?

— Бо морозыво коштуе трыдцать чотыры. — Пацан показал на киоск: — Я розвидав.

Взрослый попробовал сблефовать:

— А я вот щас твоим родителям тебя вломлю… Будет тебе мороженое… и все остальное.

— Бог в помич. А я покы що тых мэнтив пошукаю.

Сдаваясь, Карлюта полез за деньгами:

— На, аферюга. Тут сотка — мне тоже купи.

Малый с достоинством принял купюру и зашагал к освещенному ларьку. Вернулся очень довольным.

— На тры пачкы выстачило: трохы своих доклав.

Карлюта, который уже надел рюкзак, только покачал головой. Он развернул мороженое и направился было в другой конец перрона. Но внезапно остановился:

— Але, тебя искать-то не будут?

— Напэвно, що будуть… А ты чому тых двох дурыв? Вид армии ховаешься?

— Вроде того. Только с чего ты решил, что «дурыв»? Из-за «походю»?

— Нэ. Тому що я щэ до тэбэ тут усэ дослиджував. Тикы ты мэнэ нэ бачив, бо ж я…

— В курсе. Разведчик. Дальше.

— Так от, нихто з тиеи стороны ничого нэ крычав. И ни з якою… А щэ ты дав гроши: нэ боявся б — нэ дав.

Карлюта почесал затылок. Два-ноль.

Тем временем шантажист облизал пальцы и выразительно посмотрел на третью, неначатую порцию мороженого в руках у Карлюты. Тот усмехнулся, на этот раз почти по-человечески:

— На.

— Дякую. Я тоби половыну залышу.

— Слышь, а правда, шел бы ты к родителям. Они ж, типа того… волнуются.

— Нэ, мамо спыть. Я морозыво дойим и пиду.

— А батя твой где?

— Так мы ж його и зустричаемо. Вин ботаник.

— Э-э… типа задрот?

— Сам ты задрот. Вин в инстытути. А щэ в рэгби грае. Як дасть у вухо, будэ тоби задрот.

— Ладно, не злись.

Они помолчали. Потом пацан лизнул мороженое (оставалось чуть больше половины) и спросил:

— А твий?

— Что?

— Ну твий. Тато. Вин хто?

— А-а, мой… Мой умер. Давно уже… Тебя еще на свете не было.

Отец еще назывался папка, а если по-взрослому — батя. С ним Карлюте было хорошо и надежно. Отец избегал проявления родительских чувств, но, если требовалась помощь, непременно оказывался рядом. И делал то, что надо. Менял подгузники, строчил на машинке костюм Петрушки для новогоднего утренника, стоял в очереди на молочную кухню. Позже, когда Карлюта пошел в школу, они вместе получали двойки по математике и мастерили заданные по трудам скворечники: дисциплинированный папка ни от чего не отказывался. А выполнив все необходимое, снова исчезал с земной поверхности. Он, как и большинство жителей поселка, большую часть жизни проводил под землей.

Что касается слабостей, нельзя сказать, чтобы батя был трезвенником: тогда в тех краях мало кто не пил — разве что нарождавшееся наркоманское племя, младое и незнакомое. Но напивался он редко. Не систематически. Скорее системно — два-три раза в месяц, как часы. По скользящему графику, в зависимости от смен и загруженности общественной работой: его постоянно переизбирали в местком шахты. Каждый раз, поднимая рюмку (стопку, фужер, бокал, граненый стакан), с чувством произносил одни и те же слова: «Глюк ауф!»² Этому короткому тосту почетного стахановца выучили гостившие по линии профсоюза рурские горняки. Так в давние времена, перед тем как сесть в полусгнившие корзины и отправиться вниз, напутствовали друг друга их предки — и браво салютовали наполненными шнапсом глиняными кружками. Хотя у самих, наверное, леденела от страха кровь: на-гора возвращались далеко не все.

Карлюта-старший изо всех сил стремился к этому самому «счастливому подъему». Когда у сына в раннем детстве обнаружили предрасположенность к туберкулезу (называлось «положительное Пирке»), они каждый год стали ездить на море. В Алушту, в санаторий «Рабочий уголок» — характерное для той эпохи название. Льготные путевки исправно выделял местком. Ни разу раньше не покидавший пределы области, отец влюбился в ЮБК сразу и окончательно. И загорелся идеей переселения. Он ни много ни мало задумал облапошить главную из шахтерских напастей — ту, что до срока свела в могилу несколько поколений его предков.

Многие в тех местах помнят байки о приезжих, опасавшихся по прибытии в какую-нибудь Макеевку покидать поезд. Поскольку на перроне толпились кряжистые дядьки, все сплошь с подведенными глазами и легкомысленными букетиками в руках. Неместным потом уж объясняли, что дело не в сексуальной ориентации встречающих, а во въевшейся в их веки всепроникающей угольной пыли.

Там, на своем поле, она непобедима. Поэтому и туберкулез. И прочие профессиональные заболевания. У подножия же Аюдага этой пакости просто не было. Вообще. Хотите верьте, хотите нет.

Они начали копить деньги. Шахтерам, по советским меркам, платили много. На хрен тот институт, если в забое за год зарабатывалась хорошая «копейка». В смысле, машина. Правда, еще столько же приходилось ждать очереди. Но — дожидались.

Раньше батя никогда не жмотничал. Давал без отдачи в долг, с зарплаты под настроение мог угостить половину смены, регулярно переводил средства в пользу шахтерского забастовочного движения. Забастовочного — на Западе, разумеется. У нас тогда ничего подобного не было: отсутствовали основания. Услышав, а главное, увидев в программе «Время» огневолосого Артура Скаргилла, лидера мятежных британских угольщиков, он тут же внес более полутора тысяч рублей на борьбу братьев по классу с этим ихним окончательно потерявшим нюх правительством тори. Да, я забыл упомянуть: мастью Карлюта пошел в родителя.

И вдруг прежнего рубаху-парня как будто подменили. В доме был учрежден режим строгой экономии. Все подчинялось единственной цели — копить на Крым. Отец даже бросил пить — как отрезал.

В конце каждого месяца они вместе отправлялись в гараж. В гараже царила сверкающая красная «Ява». Единственная отцовская крупная покупка — сделанная в честь собственной свадьбы, чтобы катать невесту. О матери, кстати, говорили редко. Батя не хотел. А может, не мог. От случая к случаю рассматривали немногочисленные фотографии да приводили в порядок заросшую барвинком могилку на семейном участке поселкового кладбища. Несколько раз во время уборки Карлюта, не отрываясь от работы, вполголоса спрашивал, какая была мать. И получал односложный ответ: «Красивая». А дальше, в зависимости от того, насколько давно и как часто звучал пресловутый немецкий тост, либо: «Как ото в кино кажут французском… за Анжелику», либо: «Не то шо профуры здешние зашморганные… Рви давай, он там бурьян, бляха, сбоку!» В принципе, этого было достаточно. Оба варианта устраивали.

Хотя кое-что Карлюта все же знал. Однажды зимой у поселкового кинотеатра на него налетела пьяненькая Роза Ипатьевна, местная киноманка. И за десять минут выложила больше, чем батя за всю Карлютину жизнь. Что мать воспитывалась в детдоме, вроде бы в Белгороде. Потом окончила институт и приехала сюда по распределению. Работала учительницей русского языка. А молодой тогда еще батя влюбился в нее без памяти и больше года обхаживал — даже записался в вечернюю школу. Весь поселок за них болел. А потом они поженились и жили счастливо. Только недолго. Вот как-то так. Впрочем, не исключено, что Ипатьевна что-то перепутала: в тот день как раз крутили «Весну на Заречной улице».

Так вот насчет денег. В гараже они расчехляли «Яву» и складывали в коляску увесистые пачки пятидесятирублевок. На каждой из пачек имелась аккуратная надпись: «Дом», «Катер», «Теплицы», «Боде на свадьбу», «Внукам» и так далее. К 1991 году нужная сумма оказалась почти собранной. Оставалось совсем чуть-чуть.

Но, как выяснилось, все это время пыль просто выжидала. А затем перешла в атаку и одержала верх. Не напрягаясь — она просто превратила в себя деньги. Посредством печально известной павловской реформы — когда в одночасье купюры достоинством в пятьдесят и сто рублей стали стоить не дороже бумаги, на которой были напечатаны.

Отец поднялся из лавы 25 января. К тому моменту все уже было кончено. Узнав о случившемся, бедняга купил ящик водки. И прямо из забоя отправился в запой, из которого так никогда и не вышел.

Это длилось около полугода. Сначала его, недавнего передовика и ударника, перевели в шахтоуправление. Затем учетчиком. И так далее — вплоть до вахтера на складе списанных вагонеток и прочей лабуды.

Однажды старик вернулся домой почти трезвым. Взял с полки альбом с фотографиями и ушел в гараж. Пробыл там долго. А потом выкатил за ворота прекрасную даже в темноте, вкусно пахнущую бензином «Яву». Та завелась с первого раза, как будто ждала. Она и ждала — без малого двадцать лет, с тех самых пор, когда хозяин осторожно высадил из коляски молодую беременную жену и повел ко входу в родильное отделение.

Карлюта, почуяв неладное, выскочил во двор. Да не успел. Мотоцикл взревел и умчал седока прочь.

Полночи необычный рокер носился от террикона к террикону, оглашая окрестности заполошным: «Глюк ауф!» Казалось, это очнулась и мечется по степи неупокоенная душа какого-нибудь удавленного молодогвардейцами фашистского самокатчика.

Но, несмотря на сто раз повторенное заклинание, он так и не воспарил. Наоборот, после очередного своего клича провалился сквозь землю. И там сгинул вместе с мотоциклом — как потом оказалось, угодил в одну из первых нелегальных копанок³.

Начиналась новая эра. На смену Госплану приходили господа Щербани и Ахметовы. Серьезные господа. И абсолютно безжалостные.

— Шановни пассажиры, швыдкый поизд Львив — Кыив затрымуеться на нэвызначенный тэрмин. Про час прыбуття будэ повидомлэно додатково.

Как говорил Штирлиц: «А вот этого предвидеть не мог никто». Одно дело — ждать полчаса, а другое — неопределенное время шариться по перрону с полным рюкзаком гранат. Возможно, и до утра.

Надо что-то придумать. Как минимум уйти пока с точки атаки. Здесь слишком заметно.

Тем временем пацан вдруг занервничал и быстро протянул Карлюте недоеденное мороженое:

— На, твоя половына.

Тот хотел было отказаться, но малый скороговоркой прошептал:

— Бэры швыдко, мама йдэ.

Впрочем, было уже поздно. Позади послышался быстрый, усиленный эхом платформы цокот каблучков, а затем возник голос. Очень мелодичный голос. Несмотря на грозную интонацию.

— Ах ты ж… лайдаче! Тоби хто дозволыв? А ну ходы сюды. Пэтрэ… кому кажу!

«Лайдак» и не подумал послушаться. Разве что, скрестив на индейский манер руки, невозмутимо развернулся в сторону угрозы. Карлюта тоже посмотрел назад. Мама у Пети была стройной. С короткой мальчуковой стрижкой. По мере приближения ее голос звучал все менее требовательно. Сначала в нем появились примирительные, а под конец едва ли не просящие нотки.

— Ну хиба так можно? Я ж хвылююся… Пэтрэ! Ты йив морозыво!

Это был не вопрос. Это было утверждение. А голос снова перешел в обличительную тональность.

— Ну йив.

— «Ну йив»…

Она уже стояла рядом и передразнивала очень похоже — видно, семейное. А еще женщина оказалась очень симпатичной.

— Що ты за дытына… людына така? Забув, що ликар казав?.. И дэ ты взяв гроши?

— У нього. Знайомся, це Рудый Лыс⁴. А ця скво — моя маты.

Карлюта смущенно протянул руку:

— Антон.

Безошибочно определив в нем русскоговорящего, она ответила без всякого акцента:

— Очень приятно. Лина. Вы нас извините, пожалуйста. Сколько я вам должна?

— Да нисколько. Я ему сам предложил: не лезло уже. Накупил сдуру три пачки. Психанул.

Они помолчали. Лина спросила:

— Тоже «Львов — Киев» ждете?

— Да, жду.

— Встречаете кого-то?

— Я-то? Ну да, вообще, встречаю.

— Мы тоже. Папу нашего. А вы? Жену?

Карлюта секунду помедлил, глянул на пацана. Потом ответил:

— Не. Не жену.

Он встретил свою будущую жену, приехав в родной поселок продавать дом.

Как только схоронили отца, вернее то, что от него осталось, Карлюта перебрался в Донецк. В армию его не взяли по той же причине, что и в шахту, — из-за слабых легких. Сказали, что солдата из парня не выйдет. Кстати, ошиблись.

Оглядевшись в городе, Карлюта попытался поступать и пролетел. Без шансов. Срезался на первом же экзамене. Не смог ответить, что такое принцип талиона. Потом нарочно посмотрел — очень понравилось. И запало в память. Что же касается высшего образования, не очень-то и хотелось. Подумаешь, институт.

Он решил определяться на работу. И ничтоже сумняшеся обратился в бюро по трудоустройству (была в советские времена такая организация). Оттуда молодого, аккуратно причесанного комсомольца официально направили в недавно созданное предприятие с интригующим названием «Спецкомбинат № 1». На должность агента в конторе ритуальных услуг.

Карлюте повезло. Он, можно сказать, стоял у истоков: спецкомбинат только начинал свою славную историю. Уже через полгода за свободную вакансию здесь давали пять тысяч рублей. Соискатели, все сплошь солидные люди, с вузовскими дипломами, душу готовы были заложить, чтобы попасть к Карлюте в стажеры. Если бы не сделали этого много раньше, по совершенно другим поводам. А так — просто платили деньги. Разумеется, не Карлюте.

Наш герой оказался как будто рожден для этой работы. Он был немногословен, надежен и всегда трезв, в отличие от большинства коллег. Внушал, в общем. Скорбящие родственники стремились иметь дело именно с этим вежливым, искренне соболезнующим молодым человеком. Говорили так: «Слышь, в пятой комнате рыженький такой штымпок — вот к нему идите». И Карлюта не подводил. У него неизменно находилось для каждого время, правильные слова, а также не предусмотренный
прейскурантом оркестр и надежные «плечевики», опять же трезвые. И много еще чего, за вполне разумную цифру. Кстати, он предпочитал мелкие купюры. На всякий случай.

Через год накошенных дензнаков хватило на вполне приличную кооперативную квартиру в Куйбышевском районе. А на обстановку не хватило. Вот он и решил реализовать неумолимо ветшающий родительский дом. И засобирался в поселок. Покупатели нашлись заранее, поэтому дело оставалось за малым — оформить куплю-продажу.

Стефа (редкое для наших краев имя) работала поваром в столовой, куда Карлюта зашел пообедать. Тоже приехала на практику, как когда-то Карлютина мать. Только после кулинарного техникума. И не из Белгорода, а из-под Ивано-Франковска. В СССР это было в порядке вещей. Правда, Союз к тому времени уже распался: шел 1992 год. Но кое-какие рудименты в системе профтехобразования еще оставались. Как и сама система. Хотя и недолго.

Карлюта увидел ее в окошке раздаточной — как она в запарке сдувает со смуглой щеки выбившийся из-под поварской шапочки непослушный иссиня-черный локон. И тут же влюбился.

Плюнув на все дела, юный негоциант дождался закрытия и пригласил девушку в кино. Раньше рыжий никогда на подобное не решался. И поэтому был несказанно удивлен и даже слегка запаниковал, когда Стефания согласилась. Почему, что она в нем нашла, мы с вами знать не можем.

В общем, они пошли в кино. На «Анжелику — маркизу ангелов». Вместо того чтобы смотреть фильм, Карлюта исподтишка любовался тонким, четко очерченным Стефиным профилем. Девушка, наоборот, была полностью поглощена происходящим на экране. Она сидела, слегка подавшись вперед, и в наиболее драматические моменты прикрывала ладошкой по-детски припухлые губы. И это было лучшее, что видел Карлюта за свои неполные двадцать два года. Лучшее. И вообще все было замечательно. И все устраивало. Даже обосновавшаяся в первом ряду, готовая в хлам Ипатьевна, периодически объявлявшая очаровательную Мишель Мерсье проституткой.

Назавтра показывали серию «Анжелика и король». Ипатьевна, видимо, страдая похмельем, отсутствовала, обстановка располагала, и Карлюта решился: посреди сеанса он прокрался рукой за спинкой соседнего кресла и неумело обнял свою спутницу. И ничего страшного не случилось. Стефа затрепетала, глядя прямо перед собой, прошептала что-то вроде: «Нэ можно… Нэ руш», а сама, вместо того чтобы отодвинуться, робко прильнула к его плечу. Так они просидели до самого финального титра.

Через день, на «Неукротимой Анжелике», отдохнувшая Ипатьевна исполняла свой репертуар по полной. Но это уже ничего не могло изменить. В тот вечер Карлюта и Стефания поцеловались.

А в субботу, после «Анжелики и султана», он сделал ей предложение. И увез в Донецк обставлять новую квартиру: сделка по дому все-таки состоялась.

На следующий после свадьбы год Стефины родичи признали Карлюту зятем и даже приехали в гости. И тогда признали еще больше: «рудый дурэнь» неожиданно оказался прекрасным хозяином. В Прикарпатье таких любят.

Молодые зажили дай бог каждому. Стефа трудилась в солидном ресторане, а Карлюта все там же — в спецкомбинате. Его коллеги становились директорами кладбищ, шли в бизнес, гибли от пуль конкурентов, некоторые, кто поудачливее, избирались в Раду, уезжали в Киев и уже там гибли от пуль черт-те кого, а он оставался рядовым, овеянным преданиями агентом городской ритуальной службы. Снискавшим заслуженное уважение сотрудников, равно как и клиентов… извиняюсь, их родственников. Имел пусть не заоблачный, но вполне солидный, а главное, стабильный доход. Стабильнее некуда. С тенденцией к возрастанию — в полном согласии с демографическими показателями в регионе и спецификой нашей постсоветской действительности, где смерть намного неизбежнее чего бы то ни было, даже налогов.

Счастливая пара стремительно богатела. Сначала появилась машина. Чуть позже — дача в Урзуфе, на берегу Азовского моря. Не Крым, конечно, но все же. Потом были регулярные поездки за границу и много прочей приятной всячины. Не было только детей. Как они ни старались. Однако терпенье и труд все перетрут — через четырнадцать лет родился Степан. В 2006-м. Парень глазами-сливами и оливковой кожей пошел в мать, а рыжестью и упрямством — в Карлюту. И очень способный к музыке. Будущий флейтист. В шесть лет выдавал такие фруллато — майка заворачивалась, как говаривали ритуальные спецы, описывая особенно страдную вахту. Учительница из детской джазовой школы души не чаяла в маленьком Стыце. И давала наставления по его воспитанию.

У этой бездетной учительницы, бывшей шестидесятницы и тайной хиппи, имелась весьма оригинальная педагогическая теория. Она считала, что если ребенок будет постоянно слушать «Битлз», а особенно Джона Леннона, то обязательно вырастет хорошим человеком. Даже не зная английского.

Карлюта со Стефой не относились к таким уж меломанам. Предпочитали советскую эстраду: «Песняров», «Веселых ребят», Софию Ротару. В крайнем случае группу «Кино». Но, будучи любящими родителями, не могли не учитывать мнение специалиста. Пусть и слегка с придурью. Поэтому в доме часто звучали всевозможные «Рабер соулы» и прочие «Хард дэйз найты». Что иногда немного доставало. Особенно по вечерам, после трудного трудового дня.

Еще Карлюта временами ревновал. Про себя. Абсолютно, надо сказать, безосновательно. А в остальном все шло хорошо. Почти двадцать лет. Они жили долго и счастливо… но умерли не в один день.

…Когда все началось, у Карлюты на работе было собрание. Разбирали дело одного придурка из кладбищенских. Накануне тот, находясь в изрядном подпитии, нахамил старушке. Что-то они там отмечали, на одном из дальних участков. В сумерках. Старушка подошла к веселой компании с целью договориться подсыпать земли на могилку мужа. Сугубо для облегчения коммуникации она спросила, помнят ли ее «мальчики». И, услышав в ответ сакраментальное: «Помним, любим, скорбим», хлопнулась в обморок. А потом накатала жалобу.

Придурок шмыгал носом и божился, что это он пошутил. Ну что тут скажешь? Карлюта председательствовал. Он как раз собирался подытожить и внести предложение о переводе придурка в «действующий резерв». На два месяца. С сохранением исключительно официальной зарплаты. Чтобы тому стало не до шуток.

Председатель встал, все замолчали. (Перед этим в задних рядах зубоскалили по поводу объявленной накануне в Киеве антитеррористической операции.) Карлюта приготовился говорить, открыл рот, и… это спасло его барабанные перепонки. Где-то рядом, в непосредственной близости от здания, возник натужный рев, тут же превратившийся в вой, а затем послышалась череда самых настоящих взрывов. Все, кто был в актовом зале, ринулись к выбитым ударной волной окнам. И успели заметить уходящий в зенит штурмовик.

Внизу на причудливо вздыбленном, кое-где оплавленном асфальте лежали люди. Некоторые из них явно подпадали под категорию «клиент». Глаз у сотрудников спецкомбината был наметан. Даже у девочек из бухгалтерии. Участники собрания на несколько секунд уподобились соляным столбам. И вдруг не сговариваясь все разом ринулись на улицу — помогать раненым. Впереди, оглашая пятиэтажное здание пятиэтажным матом, мчался давешний придурок…

Это было начало горячей фазы гражданской войны на Украине.

Он сразу решил перевезти своих в Урзуф. И даже взял для этого недельный отпуск. Но тут пришла новость, что в пригороде поврежден подведомственный спецкомбинату объект — вследствие артиллерийского обстрела. Томимый нехорошим предчувствием, Карлюта рванул туда.

Предчувствия его не обманули. Вряд ли вэсэушные⁵ пушкари нарочно целились в погост. Вряд ли эти паскуды вообще целились. Однако попали — и штук двадцать ухоженных могил, в том числе Карлютин семейный участок, превратились в одну сплошную воронку. Братскую. На дне ее посверкивала антрацитовыми вкраплениями старая знакомая — пыль. Она снова дождалась своего часа и вернула батю туда, куда определила его изначально — в тартарары. А вместе с ним мать и всех остальных, случившихся рядом.

Карлюта вытер глаза ладонью, и та стала черной. Он вдруг понял, что самое страшное еще впереди. И метнулся обратно в машину.

Он гнал изо всех сил, но не успел. Уже въезжая на свою ощетинившуюся покореженной арматурой улицу, Карлюта был подсознательно готов к тому, что увидел через несколько минут. Родная, сплошь в саже девятиэтажка пялилась на него разбитыми окнами. И в ней вместо пяти парадных теперь оставалось четыре. Одного не хватало — как раз Карлютиного.

Выскочив из машины, он столкнулся с соседями из дома напротив. Те волокли изрядно помятый холодильник и походя ознакомили Карлюту с подробностями, от описания которых прошу меня уволить. Разве что эта: «грады» начали атаку ровно в час дня, когда надо было собираться в музыкальную школу…

Карлюта какое-то время бродил по пепелищу, размышляя в том ключе, что мог бы устроить похороны по высшему разряду. Если бы, конечно, было что хоронить. В одном месте он наклонился и провел рукой по невзорвавшейся болванке. Под слоем пыли обнаружилась каллиграфическая, явно сделанная женской рукой надпись: «Едина країна — Единая страна». И помельче: «Привіт зі Львову». Он рассеянно покивал. Достал было телефон, чтобы сфотографировать увиденное, да передумал. Просто запомнил. И неожиданно даже для себя щелкнул языком, словно поставил точку. Затем отогнал машину в гараж и отправился записываться в ополчение.

— Говорят, где-то недалеко от Львова вуйки⁶ рельсы перекрыли.

— На кой?

— Родители, шо ты хочешь. Детишек от армии спасают.

— Черт знает что такое. У меня товар скоропортящийся.

Карлюта и Лина сидели в одном из бесчисленных кафетериев второго этажа вокзала и пили чай. Он решил рискнуть, тем более что ничего другого ему не оставалось. Да и прикрытие было вполне приличным — обычная семья из трех человек. Папа, мама, сын. Почти как раньше. Разведчик Петро Сокырко проводил рекогносцировку снаружи, у сувенирных лотков, Лина старалась не упускать его из виду, а Карлюта от нечего делать прислушивался к разговору за соседним столиком.

Там вольтерьянствовали. Двое. Лет пятидесяти каждый. Тот, который поделился новостью про «вуек», запрокинул голову и вбросил в себя стопку «Ай-Петри». И не без издевки спросил:

— Чоколятки возишь или шо?

Он говорил нарочито громко, чтобы слышали окружающие, особенно Лина.

— Какой там… — Второй, со стянутой в «конский хвост» седой шевелюрой и выпученными глазами, горестно скривился (как будто это он, а не его визави только что принял на грудь). — Музыканты, мать их. Как-то с анализами связано. Щас гляну… О! Гурт «Вильный радыкал»! Творят в стиле патриотический панк. Что такое, хер знает. Теперь стопудово укурятся без присмотра. Либо забухают не по-детски, потом на сцену не вытащишь. Концерт завтра… А то еще наглотаются дерьма всякого и от публики прятаться станут… за барабанной установкой… или от софитов шарахаться — было уже. Каждый лишний час в пути умножает вероятность катастрофы… Утырки бандерштатские!

Он в отчаянье сунул в рот чуть ли не весь кулак и стал похож на Саакашвили из знаменитого ролика.

— Да не вибрируй ты так, Веня, обойдется, — с притворным участием похлопал приятеля по плечу любитель коньяка. И попутно нацедил себе новую стопку.

Веня, не слушая, продолжал ныть:

— Господи, за что мне это… Говорили умные люди, бросай к свиньям свой сраный Укрконцерт, переходи к нам на ТВ. Ты же и говорил. Сидел бы щас на этом вашем жлобском ICTV да Путина материл… с девяти до шести. Ниче, потом отмолить можно. Зато жил бы как люди! (Буфетчица вздрогнула и уронила чашку.) Так нет же, сука… Я, видите ли, с самим Патом Мэтини работал! В восемьдесят третьем еще. С Маркусом Миллером самогонку квасил. Мулявина видел… Гордыня, мля. Выгонят меня, чую, ой выгонят. А то еще и в АТО какое-нибудь забреют. С моим счастьем.

Он, очевидно забывшись, резко сжал в кулаке только что надкушенный чебурек. Мясной сок брызнул в разные стороны.

— Да ладно тебе, слышь, чувак, расторчись! На вот, выпей лучше крымского… Напоследок.

Он плеснул товарищу. Чувствовалось, что у него-то как раз все хорошо. Незадачливый антрепренер выпил. Но не «расторчался».

— А разогнать этих вуек на хрен! Битами! Сами же всю эту маету начали. Вот пусть и воюют их ушлепки — гопота западенская. А то хитрые не в дугу! Достали уже… Оккупанты.

— Н-да, — лицемерно покивал в ответ первый. И снова дернул стопочку.

Лина покраснела и стала массировать виски. Затем негромко заговорила:

— Мы с Петькой сегодня в лавре были. Я молилась. О своем. А он рядом стоял, не разведывал, как обычно, не язвил. В общем, хорошо себя вел. Зашли в трапезную пообедать. Там две бабки услышали наш говор, пересели подальше. Смотрели так — кусок в горло не полезет. И после, в метро, сумасшедшая какая-то: «Из-за вас всё, западенцы проклятые, Бог вас накажет». И тоже: «Оккупанты!» А какие мы с Петькой оккупанты? Ну разве похожи?

Она тряхнула светлой, модно подстриженной копной и через силу, сквозь слезы улыбнулась. И напомнила Карлюте Стефу, когда та, чуть не плача, подкладывала загостившемуся тестю лучшие куски — в то время как тот, хлебнув лишнего, сначала благодушно, а потом все мрачнее попрекал дочку потраченными на нее деньгами. Всё вспомнил. Вплоть до ползунков и гэдээровской коляски «Мальвина».

Карлюте стало жарко. Он улыбнулся в ответ (в третий раз за полгода) и успокаивающе произнес:

— Не, не похожи. — И, чтоб окончательно разрядить обстановку, кивнул в сторону пацана: — А чего ему мороженого нельзя? Простужается?

И услышал в ответ короткое, как щелчок курка:

— Рак.

Лина закурила тонкую, очень подходящую под ее изящные пальцы сигарету.

— Рак горла. Первая стадия. Слава богу, вовремя диагностировали. Мы из-за этого в Киеве. Три дня уже. Должны были остановиться у швагра⁷, а его нет… Квартира опечатана. Соседка сказала, арестовали на днях. За коррупцию: он в транспортной милиции работал. Сама бы я и здесь, на вокзале, да с малым как? Мне, правда, женщина одна еще в поезде подсказала: можно Петьку в лагерь. Круглый год работает, бесплатный. В Пуще-Водице, «Азовец» называется»… (Тут ее собеседник почему-то закашлялся и, отвернувшись в сторону, энергично поскреб искрящуюся золотинками бороду.) Мы приехали, походили… Вы знаете, гитлерюгенд какой-то. Воспитатели как из фильмов про эсэсовцев. В общем, ну его… Снимаем комнату здесь недалеко, на Соломенке. Условия жуткие: не помыться, холод ужасный. И дорого. Каждый день в Святошино надо, в онкоцентр. Отмечаемся, с понедельника химиотерапия… Если муж деньги привезет.

Последняя фраза прозвучала неуверенно.

— А много надо?

— Каждый цикл — сорок четыре тысячи… гривен. Да у нас есть, больше даже. Как бы есть — на счету, в банке. Срок договора истек, а они не отдают. Мы просили, справку вид онколога показывали — все равно не отдают. Муж адвоката нанял. А пока у друзей позычаем… Кто сколько сможет. Только вот могут не все. И не много. — Волнуясь, Лина непроизвольно вставляла в свою в общем-то правильную русскую речь украинские слова.

В кафетерии появились новые посетители. За одним из дальних столиков рассаживались четверо. В ладно подогнанном камуфляже, небритые, молчаливые и, по всему видно, основательно нюхнувшие пороху. Фронда по соседству приутихла.

Один из вошедших показался Карлюте смутно знакомым. Вернее, не столько он, сколько синеющая на бритом затылке татуировка: покосившийся каменный идол со свисающим между слепыми буркалами оселедцем. Впрочем, времени на воспоминания не было: Лина о чем-то спрашивала.

— …наверное, показался странным?

— Да нет, наоборот, прикольный пацан… На моего малехо похож.

— У вас тоже сын?

— …Ну да, тоже.

— С мамой сейчас?

— Что?

— Я спрашиваю, дома остался, с мамой?

— Ну как бы да — с мамой… Дома остался.

Сына у Карлюты теперь не было. Зато остался он сам, Карлюта. На горе нынешним и будущим сиротам из Центральной и Западной Украины. Из него получился идеальный солдат. Дисциплинированный, безынициативный и абсолютно лишенный каких бы то ни было эмоций. Такие выживают чаще других. А если и погибают, то максимально рационально. Однако Карлюте нельзя было погибать. Точнее, можно, но только нанеся предварительно симметричный урон. В памяти вертелось, вертелось и вспомнилось — принцип талиона. Вроде так называется.

Воевал он под началом того самого придурка. Придурок на поверку оказался бывшим кадровым военным. Прапорщиком. Отбарабанившим когда-то пять лет в Афгане и спившимся с круга после принудительного увольнения из родимого ДШБ⁸. Какая-то темная история…

Придурка звали Палычем. Он был воином. Из тех, кто, получая боевую задачу, не интересуется численностью противника, а спрашивает: где он? Пьяница и неудачник в повседневной жизни, на поле боя Палыч полностью преображался. Становился изобретателен, искрометен и едва ли не блестящ. Взять хотя бы тот случай, когда они добыли «дикого гуся»⁹. Вернее, гусыню. Вернее, пару.

…Трехэтажная обшарпанная хрущевка находилась в ничейной зоне. Она маячила на небольшом холме, как бельмо на глазу. И не давала двигаться дальше основным силам: из окон простреливалась вся окружающая местность, в том числе единственная ведущая вглубь вражеской территории шоссейная дорога. А надо было двигаться, причем быстро: обээсэшники¹⁰ готовились в очередной раз зафиксировать линию разграничения.

Сложность состояла в том, что наряду с «укропами» в доме продолжали оставаться жильцы. Едва ли не в половине квартир. То ли их загнали, то ли они сами забаррикадировались в своих малогабаритных гостинках. Ор был слышен за километр. В общем, как минимум сотня заложников, работа не для артиллерии. Так объяснило начальство, ставя задачу. Не лично, само собой. По спутниковому телефону, акцентируя внимание на двух обстоятельствах — хорошем и, как водится, плохом. Хорошо было то, что засевшие в доме вояки, очевидно, сами не ожидали от себя такой прыти. И теперь, вырвавшись далеко вперед, не имели никакой поддержки с тыла. И их было мало, не более тридцати (какой-то смельчак, вроде мальчишка, просемафорил с крыши). Скорее даже не полноценное боевое подразделение, а какая-нибудь оборзевшая разведгруппа. Что же касается плохого, то, по данным воздушной разведки, обээсэшники уже выехали.

Выслушав приказ, Палыч с сомнением прищурился на стоящее в зените холодное октябрьское солнце, воткнул в подсумок видавший виды «Иридиум»¹¹, заботливо заплевал изрядный еще окурок и повел бойцов в бой.

На прикрытие брони рассчитывать не приходилось: у единственной на тот момент приданной группе БМП не далее как вчера в кашу расплющило правый трак.

Двигались прямо с фронта. Без бесполезных из-за резкого встречного ветра дымов, зато в наскоро отобранных у местных ушанках и ватниках, маскируя под ними штатные АК‑74. Все громоздкое: миномет, два станковых СПГ‑9 и прочее — оставили на исходной. Все равно их нельзя было применить.

Шли через вытоптанный пустырь. Не бежали, а именно шли. Во внезапно повисшей вибрирующей тишине. И не цепью, а плотной гурьбой, вроде бы по какому-то сугубо цивильному делу — буднично, не особо спеша и в упор не замечая темных оконных проемов впереди. Во многих из них уже можно было различить озадаченные, пялящиеся сквозь бликующую оптику лица. Если присмотреться. Но они не смотрели: запретил Палыч, который вовсю балагурил и вполголоса, сквозь зубы, сдерживал слабонервных, чтобы не рванули под прикрытие теперь уже совсем близких, лежащих на полпути к дому гаражей. Сам он щеголял в натянутой поверх кевлара женской плюшевой кацавейке и цветастой, повязанной на манер бурнуса плахте с люрексом.

Наглость сработала — первый выстрел раздался, когда до спасительных «ракушек» оставалось всего ничего. Рядом с Карлютой щелкнуло. И еще раз. Кто-то неподалеку взвыл от боли. И только тут Палыч, отбросив притворную беззаботность, деловито скомандовал: «Ломим!» И сам подал пример. Да так, что не всякий спринтер угонится. Несмотря на солидное брюшко и еще более солидный возраст, он птицей метнулся вперед и первым оказался под защитой стоящих в несколько рядов штампованных железных коробок. И сразу же скрылся в их лабиринте.

Добежали почти все. Позади, на выжженной летним зноем земле, осталось человек пять, не больше. Вернее, тел.

Карлюта нырнул в спасительную тень гаражей одним из последних. В буквальном смысле — рыбкой. И одновременно услышал, как будто кто-то с силой швырнул на металлическую крышу над ним несколько горстей высушенного гороха. Ополченец, который бежал рядом, ойкнул и осел наземь: одна из пуль срикошетила и уже на излете, практически из-за угла, клюнула его в ногу. Карлюта ухватил раненого за шиворот и втащил в безопасную зону. У того на бедре под камуфляжем быстро расползалось бурое пятно. Карлюта зубами вскрыл упаковку промедола и прямо сквозь штанину воткнул шприц-тюбик бедняге в ягодицу. Потом осмотрел рану. Выглядело скверно. Скорее всего, разорвало артерию, что в данных обстоятельствах означало одно: парень не жилец. Но — и в этом был весь Карлюта — он встал на колени и начал бинтовать. Несуетливо и методично. Строго по инструкции.

Свинцовый град слегка поутих. Рядом кто-то молился, чуть дальше двое, упершись руками в колени и дыша как загнанные собаки, истерически смеялись неизвестно чему. Успокаивались на мгновение, переглядывались и снова заходились от хохота. Где-то впереди, в ржавом, гулком нагромождении, собрались основные силы отряда. Оттуда звучала беспорядочная стрельба и мат. Материли в основном Палыча. Мол, ну и че теперь? От крайней линии гаражей до здания оставалось еще хороших двести пятьдесят метров. Только уже по совершенно открытой местности. Это если атаковать с левого фланга. А если с правого — то все триста.

— Сука! Иван, мать бы его, Сусанин. Еще и урыл хер знает куда. От де, де он шарится?

— Мало ли, может, бражку ищет.

— Якщо знайдэ, вобщэ труба.

— Да типун тебе на язык, не дай бог!

— Не, ну не придурок?

Карлюта едва не улыбнулся. Впереди продолжали причитать:

— Во попали мы, пацаны, во попали… От же, прости господи, повезло со старшим…

И вдруг все стихло. И выстрелы и голоса. Очевидно, Палыч нашелся: при нем не очень-то помитингуешь. Себе дороже. Ну и к тому же командира любили.

Тем временем раненый умер. Когда Карлюта закрывал ему глаза, то заметил, что из них вытекли две крупные черные слезы. Может, копоть. А может, и гадина пыль. Паскуда такая. Карлюта сочувственно щелкнул языком, поднялся на ноги и, подобрав автомат погибшего, поспешил к своим. Вслед за давешней парой весельчаков.

Палыч сидел, прислонившись к облупленной кирпичной стене то ли бойлерной, то ли щитовой, и невозмутимо добивал затушенную перед атакой сигарету. Рядом пощипывала реденькую травку невесть откуда взявшаяся, зыркающая исподлобья коза. Или скорее козел, судя по запаху. Мужики, выстроившись в две шеренги, переминались с ноги на ногу.

Докурив до фильтра, Палыч выстрелил чинариком далеко в сторону, встал и деловито помочился на щитовую. А затем произнес короткую речь. Вот ее тезисы. Раз — если кто чем-то недоволен, могут валить назад. В спину стрелять не будем: найдется кому и без нас. Два — нычиться среди гаражей тоже не фонтан: бандерлоги явно чего-то ждут. Да и место приметное, артиллерии на два залпа работы. Даже корректировать не надо: первый пристрелочный, вторым накроют. Три — запоминаем! Здесь Палыч раскрыл блокнот — ну вылитый Джон Сильвер, предъявляющий своим удальцам вожделенную карту. Оказалось, все это время он с крыши щитовой вычислял огневые точки противника. Их было порядка десяти, из которых как минимум две — снайперские позиции. И еще одна под вопросом.

Дальше последовали команды:

— Как мы с Карлютой начнем — Котя со своими в обход. Бешеному кобелю сто верст не крюк. Заходите со стороны шоссе: там вряд ли минировали — для себя коридор держат. Не останавливаться, не пытаться залечь — перебьют. Только вперед. Остальные прикрывают. Встречаемся внутри. Вон то парадное, верхний этаж. Сейчас рассредоточились и отвлекающий огонь. Высовываться не обязательно, главное — участие. Патронов не жалеть: если что, не понадобятся. У кого кончатся, вон там стекла целый штабель — набейте и в глаза им маячьте, солнце как раз хорошее, яркое, може поможе. Короче, не сцо! Карлюта, готов?.. Все, погнали.

Козел подытожил сказанное протяжным «бэ-э!» и увязался следом. Один из весельчаков прыснул.

Замок на присмотренном Палычем боксе оказался с секретом — пришлось повозиться. Изъятый мотоцикл здорово походил на отцовский. Только черный.

Они с ревом вылетели из-за гаражей и помчались строго вперед. Не с левого и не с правого фланга, а точно по центру — со стороны солнца. Сквозь сектор самого что ни на есть перекрестного огня. И, как выяснилось потом, угадали: все остальные подходы к дому были заминированы.

Козел старался не отставать. Но когда засвистели пули, взмекнул дурным голосом и дернулся в сторону. Через секунду позади раздался взрыв. «Газу, газу, газу!» — азартно орал Палыч в ухо, изо всех сил прижавшись к Карлютиной спине. Детский грибок рядом прошила очередь. Однако мотоцикл уже пересек мертвую зону. Времени тормозить не было, единственное, что Карлюта успел, — отчаянно вывернул руль, подставляя стремительно надвигающейся стене пустую мотоциклетную коляску. Это смягчило удар и позволило им обоим удержаться в седлах. Мотор в последний раз взвыл на самых высоких оборотах и заглох.

Палыч уже крался вдоль фасада в сторону левого углового подъезда. Быстро-быстро, где надо ужом стелясь под нависающими сверху балконами. Карлюта бросился следом. Очутившись под козырьком, они позволили себе перевести дух. Карлюта взглянул в сторону детской площадки и вздрогнул: из расщепленной пулями песочницы мертво таращилась искромсанная козья морда. Тело несчастного животного валялось в нескольких метрах, у входа в решетчатую желто-голубую космическую ракету.

Палыч бормотал:

— Ща, ребята, ща… накрошим укропа… — Проследив за взглядом товарища, успокаивающе похлопал его по плечу: — Ну-ну, все, все… У войны, мой друг, не женское лицо. — Немного подумал и добавил: — Хотя за козла ответят!

После чего решительно выскользнул из-под козырька и, изловчившись, метнул первую гранату. Стоя спиной к стенке, как бы за себя и вверх, почти вертикально. Где-то на уровне второго этажа посыпались осколки. Пару секунд ничего не происходило. А потом раздался взрыв, вопли и снова взрыв: видимо, сдетонировали боеприпасы. Или рванул газовый баллон.

Карлюта плохо запомнил последующие десять минут. Как-то кусками. Он прикрывал командира. За это время тот, методично сверяясь с блокнотом, подавил пять вражеских точек. Все так же — из мертвой зоны. С каждым разом смещаясь вдоль дома. Ошибся только единожды — попал не в то окно. Погибли, как позже выяснилось, восьмидесятилетняя пенсионерка и семь ее кошек.

Периодически их с Палычем пытались нейтрализовать. Дважды выручал Карлюта. В первый раз ураганным огнем заблокировал в подъезде четверых штурмовиков — дырявил хлипкую дверь, пока те сами не передумали выбираться наружу. Во второй — скосил наповал выпрыгнувшего из окна первого этажа «киборга» в тяжелой экипировке. Попал точно в забрало. Длинной прицельной очередью, с десяти метров. Какая там, к свиньям, защита — да будь хоть «жидкий металл». Все происходило рывками и быстро, быстрее даже, чем я пишу.

А в третий раз их спас Бог. И реакция Палыча. Они прошли очередную секцию и остановились. Палыч, слегка раскачиваясь, примеривался к забросу очередного гостинца, как вдруг поблизости возник белый шум включившейся рации. Откуда в ладони командира взялся «стечкин», Карлюта так и не понял. Он мог поклясться, что только что в ней лежала готовая к использованию эргэдэшка. Сейчас же локоть Палыча твердо упирался в плечо так и не успевшего развернуться Карлюты, а пули из его пистолета трудолюбиво крошили наглухо зашитый фанерой торец балкона на втором этаже. До самого отката затвора. Когда непривычно серьезный Палыч убрал оружие, Карлюта понял, что оглох на одно ухо. И все же он услышал, слишком уж необычно звучала в их широтах иностранная речь.

Ровный голос из-за простреленной перегородки отчетливо произнес:

— Dorothy, I’m retiring. Kick out for both of us in Vegas. Over and out¹².

Затем раздался щелчок и все стихло. Карлюта ничего не понял, кроме «Дороти» и «Вегас». А Палыч понял. Потому что вдруг заулыбался и, перед тем как тронуться дальше, задорно подмигнул изрешеченному «стечкиным» балкону. Они продолжили движение. Позади что-то клацнуло и покатилось по асфальту. Карлюта резко обернулся — но это был всего лишь уоки-токи. А сверху, сквозь прореху в фанере, безвольно свисала мускулистая мужская рука, плотно облитая явно нездешней, чешуйчато-сегментированной броней.

После седьмой гранаты интенсивность стрельбы с линии гаражей значительно ослабла: видать, Котина команда начала маневр. Палыч удовлетворенно хмыкнул и дал знак перебазироваться к следующему подъезду. И тут с той стороны, где уже все вроде было зачищено, откуда-то из невидного им окна, раздались гулкие, сотрясающие воздух очереди. Они переглянулись: судя по звуку, работал крупнокалиберный «утес».

— Как так, е-мое?! — Палыч лихорадочно мусолил свои записи. Потом отбросил в сердцах блокнот и выдохнул: — Быстро назад, мухой… По ходу, кирдык Коте!

И припустил вдоль фасада в обратную сторону. На несколько мгновений остановился у мотоцикла, чтобы варварски выломать расположенное над ручкой газа зеркало. Трофей вручил Карлюте вместе с подобранным где-то по дороге фрагментом бамбукового удилища:

— Слышь, старый, найди где-нибудь проволоку, прикрути — и за мной.

А сам поспешил дальше, но уже осторожнее, вплотную к холодному кирпичу фасада. И замер почти на самом углу дома, плотно впечатавшись, буквально слившись со стеной.

В глубине коляски нашелся резиновый жгут — получилось что-то вроде селфи-палки (Стефа купила такую в прошлом году в Турции). На ее сооружение Карлюте понадобилось чуть больше минуты.

Котины парни гибли один за другим. Те, кто залег или пытался отступать, оказались для пулеметчика самой легкой добычей. Человек пять рванули было куда-то в сторону, надеясь на ограниченный угол обзора стрелка, но тот быстро сориентировался, отсек бойцов от шоссе и вернул в общую группу. Большинство же во главе с самим Котей, чуть ли не на карачках, упорно как муравьи приближались к дому. Правда, их с каждой минутой становилось все меньше.

— Третий этаж, только не пойму, какое окно: штатские орут шо резаные. — Палыч указал глазами на треснувшее зеркало: — А ну, давай глянем.

Карлюта стал понемногу выдвигать удилище перед собой.

— Еще… еще мал-мала… Опа, ты гляди, негритоска!

«Дикая гусыня» стояла у окна третьего этажа прямо над ними и куда-то начальственно тыкала длинным, как будто нагуталиненным пальцем. Видимо, корректировала пулеметчика. Карлюта вопросительно взглянул на командира. В руках у того уже была граната. Однако не эргэдэшка — другая, красная, с латинской маркировкой.

— На день ВДВ кунаки подогнали. Служили когда-то вместе. — Палыч сентиментально шмыгнул носом-кнопкой. — Хер тебе, Дороти, а не Вегас. Передавай привет своему Железному Дровосеку. — И выдернул чеку.

Карлюта ничего из сказанного не понял. Хотя, если честно, он привык.

…Изящная эбеновая кисть дымилась почти у самых Карлютиных ног. Ухоженный ноготь указывал на бредущего в их сторону ополченца. Это был один из тех двоих весельчаков. Руки парня плотно опоясывали собственный развороченный пулями живот. Он и сейчас пытался натужно улыбаться, только как-то неуверенно, словно догадываясь, что что-то не так.

Впрочем, остальные Котины люди уже вовсю штурмовали подъезды. Сам Котя — сто двадцать килограммов мышц и маленькая бритая голова на бычьей шее — размеренно вышагивал перед Палычем, укрывая его от случайного выстрела. Позади шли Карлюта и молодой худенький парень, немец, с вечным комсомольским значком на бронежилете. Палыч звал его — Андреас Баадер. А тот почему-то в ответ лыбился. Сам же при знакомстве представлялся Мартином. В общем, дурдом.

Они поднимались в ту квартиру: Палыч хотел посмотреть. Зачистка подходила к концу. В пролете между вторым и третьим этажами лежала убитая молодая женщина, из жильцов. Над ней, стоя на коленях, голосил муж. Он на мгновение обернулся, и Карлюта увидел полные муки воспаленные глаза и вспомнил себя год назад. Мужчина выкрикнул что-то навзрыд, что-то обидное в их адрес. И снова всем телом прижался к мертвой. На его затылке мелькнула татуировка: равнодушный каменный истукан с квадратной башкой и длинным, до земли, чубом. Бр-р-р.

Палыч, пряча глаза, пробормотал:

— Давайте, брателлы, шустрее, — и они не сговариваясь ускорили шаг.

В квартире все было выжжено дочерна. Станина «утеса» опрокинулась. Гусыня валялась у самого окна. Рядом еще кто-то, с вплавленным в обугленную ладонь пистолетом. На кухне не меньше пяти тел, все в позах эмбрионов, похожие, как близнецы. Чернее ненавистной антрацитовой пыли.

Оказывается, об этом же подумал Палыч. Он подошел к гусыне, коснулся ее носком высокого шнурованного ботинка и сочувственно произнес:

— Эх ты, вороная… И чего не сиделось в своем Канзасе? — Затем откашлялся и сказал что-то вроде короткой надгробной речи. — Вот вы спросите: если представители белой расы, сгорая, становятся похожими на негров, то какими же становятся сами негры? Я вам скажу какими — точно такими же. Пламя всех уравнивает. Разве что этих, от природы черных, чуть легче опознать родственникам, что в нашем случае значения не имеет — какие у «диких гусей» могут быть родственники? Тем более на Донбассе. Закопали — и привет.

И пошел к выходу.

Уже в вестибюле парадного они нагнали второго из весельчаков. Тот волок за ногу женщину в гражданском. Ее коротко стриженная голова глухо билась о бетонные ступеньки. Женщина выла благим матом и цеплялась за лестничные перила.

— Слышь, ты, переодеться успела, хуна. — Улыбка весельчака была страшной. — Гля, зарубок скока. — Он протянул им снайперскую винтовку Драгунова с разбитой оптикой.

— Котя, прими пленную.

Голос Палыча снова становился невыразительным и тусклым, а сам он впадал в свое обычное, меланхолическое настроение. Ровно до следующего боя.

— Не отдам! — Озверевший от ненависти боец наступил снайперше на лицо и стал торопливо сдергивать с плеча автомат. — Хотел во дворе, рядом с Генкой… Нет — так здесь грохну!

Женщина тонко завизжала.

— Утухни, Толян. — Котя, бывший чемпион района по боям без правил, легко отобрал у подчиненного оружие, стараясь, впрочем, действовать нежестко. — Иди бухани как следует, помяни Геныча — к ночи поотпустит.

— Поотпустит… Шо ты понимаешь, тролляка. Шо я матери скажу — он же ж младший у нас.

Однако чувствовалось, что бедняга уже сдался. Он безнадежно махнул рукой и, волоча ноги, побрел к телу убитого брата. Женщину увели. Губы ее тряслись, но она старалась взять себя в руки, шла относительно ровно, высоко подняв голову.

Общие потери в бою составили пятьдесят пять ребят. Из них тридцать четыре — невозвратные. Разведгруппа противника состояла из двадцати семи бойцов, из которых двадцать были уничтожены, шестеро взяты в плен и один исчез. Вполне нормальное соотношение для наступающих. Да еще двоих «туристов» уработали… Так преувеличенно громко разглагольствовал сам с собой Палыч. До самого вечера. А к вечеру пошел ливень. И выяснилось, что обээсэшники решили перенести мероприятие на следующую неделю.

Узнав об этом, командир выпил ноль семь «Хортицы» и глубокой ночью, прихватив с собой верных Котю, Карлюту и Мартина, отправился в бывшее РОВД, где содержались пленные. Там он обманом проник в обезьянник и, пока Карлюта с товарищами сдерживали часовых, застрелил из личного «стечкина» четырнадцать человек. Сквозь прутья решетки. Пятерых «своих», а остальных — взятых в предыдущих боях и приготовленных для обмена. Женщину-снайпершу убил выстрелом в живот. И с легким сердцем отправился на гауптвахту.

…Участие в боях доставляло Карлюте удовольствие лишь очень недолгое время. А потом снова вернулась тоска. Вместе с мучительным ощущением беспомощности. Как в детстве, когда Сашка Кирпичников, дав Карлюте пинка, прятался за спиной воспитательницы. И находился рядом с нею до самого вечера, пока за ним не приходили. Он избегал, таким образом, ответного пенделя, что было совершенно невыносимо. Отпускало только назавтра, когда возмездие все-таки настигало потерявшего бдительность обидчика. Прямо с утра, у их общего шкафчика с ежиком.

Что же касается нынешнего Карлютиного состояния — оно объяснялось очень просто: среди врагов отсутствовали дети. Мужчин было в избытке, женщин тоже хватало (взять хотя бы «дикую гусыню» и снайпершу), а детей ни одного, хоть вой. Что в принципе исключало возможность правильной, взаимообразной «талионной» мести.

Ведь только в его парадном, помимо Стыця, погибло четверо мелких. Если не считать всеобщего любимца, безобидного тридцатилетнего дурачка Люсика по кличке Пыль-на-ушах. Когда звучала эта фраза, дурачок начинал потешно подпрыгивать и отряхиваться… Так вот, с ним — шесть. А через неделю еще семь. И еще, и еще — в Луганске, Счастье, Славянске — они продолжали гибнуть день за днем, месяц за месяцем.

А с той стороны — нет. Да, наверное, там дети тоже умирали — от болезней или из-за несчастного случая… Как все нормальные дети. Только не потому, что на их маленькие, ничего не понимающие головы падали гаубичные снаряды. Это была вопиющая несправедливость, которая подлежала устранению. А устранять, получается, как бы и некого, что медленно, но верно погружало Карлюту в безысходную сумеречную депрессию.

И кто знает, что стало бы с нашим героем дальше, если бы ровно в нужный момент ему не попался Антон. Полное имя — Антон Лонский, разорившийся мажор, пофигист, бездельник и геймер, каких поискать.

— Вэл, вэл, вэл… Отже, Антон Лонськый.

Перед их столиком стояли «волонтеры»… Это они сами себя так называют. Ну, киевляне в курсе. Для остальных — короткая справка. При слове «волонтеры» у непосвященного тут же возникает перед глазами образ кудрявого бакенбардистого молодца в гусарском ментике, помогающего каким-нибудь свободолюбивым грекам в их неравной борьбе с осточертевшим османским владычеством. Или как вариант: аристократка с впалыми щеками, обносящая питьем раненых в парижском госпитале Сен-Луи.

Так вот, ничего подобного. На самом деле речь идет об обнаглевших от безнаказанности уголовниках и профессиональных нищих — откровенно говоря, едва ли не главной движущей силе победоносной «революции достоинства». Основным занятием «волонтеров» является мелкое вымогательство. Для пущей важности они вполне могут потребовать на проверку ваши документы или перетряхнуть личные вещи. Конечно же, из самых патриотических побуждений. Надо ли говорить, что в подобных случаях необходимо глядеть в оба и не зевать: если «шо» — обнесут в два счета.

Эта группа была — один другого краше: сизые, непропорционально большие, опухшие от беспробудного пьянства лица, отечные, испещренные неумелыми татуировками пальцы и тошнотворный смрад месяцами не мытых тел. Командовала дама, напоминающая опустившуюся фрекен Бок. Только в камуфляже и с огромным прозрачным коробом на шее. У прочих членов миссии емкости для пожертвований были какие-то неубедительные, несолидные — вплоть до пустых коробок из-под торта. С корявой надписью фломастером: «Допомога воякам АТО». То ли дело дама. Ее выполненный из плексигласа ларь выглядел очень презентабельно. По дизайну и размерам он походил на стационарную урну для голосования. Кажется, даже с сургучной печатью. И был почти доверху запрессован мелкими купюрами.

— …А що це у вас у мишку? — Дама, возвращая паспорт и принимая более чем щедрый взнос, в общем-то, добродушно, скорее для проформы, указала на Карлютин рюкзак. — Нэ бомбы? Давайтэ, давайтэ, подывымось…

Полная жопа… Мысль, которая лихорадочно билась в голове, к физиологии отношения не имела, хотя величина задницы волонтерши и впрямь впечатляла. Карлюта не стремился в шахиды, поэтому настроился на бегство. Обидно, конечно: столько денег и времени — все насмарку.

Он медленно расшнуровывал рюкзак, готовясь сыпануть его содержимое под ноги бдительной общественности. А потом, воспользовавшись паникой, раствориться в вокзальной толчее, подобно рафинаду в кипятке — так пошучивал Палыч, обучая его азам инфильтрации.

— Чуэтэ титку, а я бачив…

Разведчик Петро Сокырко стоял рядом и многообещающе улыбался.

— Шо такое? Чей это ребенок? — От неожиданности патриотка сбилась на русскую речь.

— Пэтрэ, зараз же прыпыны! — Лина выглядела очень испуганной.

А ребенок продолжал гнуть свое:

— …як вы зи своеи коробкы гроши выколупувалы. А потим горилку за ных купувалы. И пылы: «За здоровья дэбилов киборгов!»

— Ах ты… крысеныш! Я тебе ща… — Продолжение фразы застряло у атаманши в глотке.

Карлюта проследил за ее застывшим взглядом и увидел тех четверых. Парни слушали со всевозрастающим интересом, а их предводитель вроде бы даже собрался вставать из-за столика.

Фрекен Бок решила не испытывать судьбу. Она резко развернулась и, стараясь не переходить на бег, зарысила к выходу. Остальная мишпуха дисциплинированно потянулась следом. Без суеты и особой паники: видать, бывали уже прецеденты. Ну, не прошло — и не надо. В следующий раз прокатит.

Все успокоилось. Разведчика удалось усадить за стол и всучить ему бутерброд с сыром. Военные вернулись к своему неспешному разговору.

Когда Антон Лонский окончил школу, его спросили, кем он хочет быть. Семейный совет по традиции проходил в большой гостиной (имелась и малая), под чаепитие и при включенном телевизоре.

На экране одетый в белый халат артист Баталов самоотверженно спасал очень даже сексапильную неизлечимую больную. Возможно, поэтому Антон ляпнул: «Врачом». Потом вспомнил приятные ощущения, испытанные им в детстве в ходе вивисекции изловленной на даче лягушки, и безапелляционно добавил: «Хирургом». И положил себе третий уже за вечер ломоть торта. Семейный совет, особенно женская его половина, умилился, после чего не мешкая, быстренько поступил Антона в медицинский.

В ознаменование зачисления кто-то из родственников, сволочь такая, подарил будущему Бурденко пентиум: это было круто! Почему в СD-приводе оказался диск с компьютерной игрой, можно только гадать. Игра называлась «Балдурс гейт». В течение первого семестра она была пройдена больше сорока раз, в результате чего геймер-неофит слег с выраженным нервным истощением. А как только оклемался, сразу двинул на легендарный рынок Петровка, где приобрел первую тогда еще «Деус экс», «Систем шок — 2» и, конечно же, культовых «Героев меча и магии». Второй семестр прошел не менее увлекательно.

А потом Антона отчислили. Вообще-то там можно было все решить, по правде говоря. Но для этого требовалось как минимум личное присутствие прогульщика в деканате. Накануне же, как на грех, вышла «Балдурс гейт: Тени Амна»… В общем, о каком, к черту, деканате может идти речь в столь исторический момент?

На следующем семейном совете несостоявшийся хирург изъявил желание попробовать себя в нефтетрейдерском бизнесе. (Хотя на самом деле единственное, чего ему хотелось в ту минуту, — это поскорее начать перепроходить «Дьябло».) То было время стремительного взлета очаровательной днепропетровской аферистки Юлии Тимошенко. И вся эта нефтяная тема казалась легкой, прибыльной и совершенно необременительной. Семейный совет философски пожал плечами и сделал несколько необходимых звонков.

Надо отдать должное Антону. Он и вправду попытался работать, тем более что в этот же период увлекся какой-то экономической реал-тайм стратегией. И за считаные месяцы умудрился развалить вполне успешное отделение одной из «дочек» «Лукойла», проявив при этом поистине дьявольскую изобретательность и недюжинную фантазию.

Очередной совет проходил в расширенном составе. В конце концов было решено, что дешевле, а главное, спокойнее просто выделять деньги на содержание «нашего мальчика». Во всяком случае, до тех пор, пока тот не найдет себя в этом сложном и не всегда гостеприимном мире. (Мальчик тем временем искал на Петровке коды для прохождения «Фоллаута».)

Шли годы. В одну из случавшихся все реже ремиссий Антон женился. На девушке из категории непоступивших. Свадебным подарком стала полностью обставленная трехкомнатная квартира на Бассейной. Поначалу ему понравилась семейная жизнь. Истинный киевлянин, безалаберный, высокомерный и беспомощный в быту, Антон Лонский получил, как ему казалось, то, чего хотел. Полгода молодая жена готовила борщи, вникала в тонкости развития персонажей в «Морровинде» и восхищенно поддакивала, выслушивая снобские тирады на тему «понаехали». И вдруг предъявила несколько диктофонных записей. Было там и про Кучму, и про некоторых общих полусветских знакомых, и, самое главное, звучали весьма пикантные пассажи в отношении умственных способностей кое-кого из влиятельных родственников. Одновременно Антону был предъявлен ультиматум, который касался раздела квартиры и последующего развода. Вернее, наоборот, если использовать слово «развод» в его переносном смысле.

Антон очень расстроился и поделился своей бедой с крестной — тетей Олей из СБУ. Про нее, кстати, на тех пленках ничего не было. На другой день жена канула. А еще через две недели по почте пришли документы о расторжении брака.

В целом закончилось хорошо. Только вот некоторые родственники, раньше всегда принимавшие в нем участие, перестали брать трубку. И вообще этих самых родственников становилось все меньше. Они, в полном соответствии со вторым законом марксистской диалектики, постепенно переходили в иное качество: кто с почетом упокоился на Байковом кладбище (как, например, родители), кто сел, а кто поумнее — попросту уехал.

Впрочем, Антону было начхать: он снова с головой и всеми прочими потрохами погрузился в виртуальный мир. На подходе толпились и дышали друг другу в затылок «Квейк», «Анрил» и его величество «Хаф лайф: Черная Меза». О, это были славные времена! Движки становились все круче, версии все доступнее, а сам Антон почти перестал выходить из дому.

Да, чуть не забыл: Антон Лонский тоже был рыжим. И чуть ли не со школьной скамьи носил бороду.

Единственным представителем внешнего мира, с которым почти уже сорокалетний Тоха продолжал поддерживать более или менее регулярную связь, был друг детства Лелик — такой же недоросль и раб киберспейса.

Как-то (это было уже незадолго до Майдана), временно восстановив связь с реальностью и осознав практически полное отсутствие средств, Антон обратился за помощью к полузнакомому двоюродному дядьке. И хотя старые добрые семейные советы давно канули в Лету, тот, будучи связанным священными узами крови, не подвел: памятуя о давнем пристрастии племянника к медицине, устроил его на весьма приличный оклад в частный урологический кабинет. Медбратом.

Но вечный протеже и здесь облажался. Или, как теперь говорят, провтыкал — забыл наконечник термомагнита в заднем проходе некоего очень знаменитого писателя. Его еще называют совестью нации… Ну хорошо, он сам себя так называет. Упомянутый мэтр известен тем, что однажды в качестве примера своей беспощадной борьбы с проклятым советским режимом привел факт своей же плохой успеваемости по теории научного коммунизма. Еще во время обучения в вузе, в шестидесятые. Его-де речевой аппарат был органически не способен правильно произносить ненавистные марксистские термины на еще более ненавистной москальской мове. Мол, в его случае сама генетика протестовала против тоталитаризма. А изуверы преподаватели из-за этого ставили юному патриоту не выше «удовлетворительно». Правда, страстотерпец скромно умолчал о том, что по прочим предметам картина его успеваемости выглядела еще более удручающе. И речевой аппарат здесь был ни при чем.

Оставим, однако, изучение революционной деятельности этого господина несчастным украинским школьникам. Нас сейчас должна интересовать другая страсть маститого литератора. Вернее, страстишка. Он любил массаж простаты. Нет, не в качестве медицинской процедуры. Просто любил.

Это началось относительно недавно, уже в зрелом возрасте. Однажды живой классик посетил уролога. По настоянию супруги. Тот в ходе осмотра произвел над пациентом ряд специфических действий, в том числе и вышеупомянутое. И писатель открыл для себя новый мир! Он понял, чего был лишен все эти годы. И с тех пор изводил визитами наиболее авторитетных андрологов и буквально терроризировал профильные клиники.

…Антон подготовил важного посетителя к процедуре, включил таймер, а сам по-быстренькому метнулся в закуток за ширму. Там, по другую сторону мерцающего монитора, его ожидало переоблачение в новый боевой костюм на восьмом уровне атмосфернейшего «Дед спейса».

Писатель, видимо в истоме, задремал. Антон же самозабвенно рубился за обретение алмазного проводника. Время исчезло. И только запах осмоленной на газовой конфорке курицы вкупе с нечленораздельным, срывающимся на визг верещанием пациента вывели его из транса и заставили с неохотой снять патентованные электростатические наушники.

Пришлось написать «по собственному». Дядька все замял, хотя в дальнейшем попросил не звонить.

А между тем деньги были нужны как воздух. И Тоша, по совету друга Лелика, взял кредит. Потом еще. А потом появились коллекторы. В прежние времена их бы не подпустили к Антону и на пушечный выстрел. Но все, как говорится, изменила революция. Надеяться было не на кого. Даже безотказная волшебница крестная — тетя Оля из СБУ — отмахнулась по телефону: ее-де саму сейчас люстрируют и ей недосуг заниматься идиотскими проблемами инфантильного крестника. Антон не знал, что такое «люстрируют», однако само слово ему не понравилось: оно вызывало какие-то неприятные кошачьи ассоциации. Короче, тетя Оля отпала.

Лелик тоже не отзывался — был занят вечными осадами замка (в Сети) и еженощными бдениями в честь Мокоши и Стрибога на одном из малоприметных днепровских склонов (в полуэфемерной реальности).

И тогда Антон вспомнил старую добрую «Готику». Конечно! Как ему раньше не пришло в голову! Решено: он запишется в армию, добровольцем, благо так называемая АТО находилась в самом своем пике. И там, в армии, добудет и деньги и славу. А вернувшись, поговорит с этими обнаглевшими коллекторами по-солдатски.

Сказано — сделано. После короткого, но емкого курса обучения его подразделение перебросили непосредственно в захлопывающийся котел. Едва успели.

Откровенно говоря, Антон и поучаствовал всего-то в одном бою. Вернее, не в бою, а в попытке выхода из окружения.

…Была ночь. Он передвигался короткими перебежками, испытывая непроизвольные позывы засейвиться. Сам не стрелял, наполовину снаряженный рожок АКМ так и оставался в подсумке, Антон с испугу о нем попросту забыл. При этом матерый геймер внимательно следил, чтобы световые трассы очередей с той стороны постоянно перекрывались одним из бегущих впереди товарищей. Если кто-то падал, Антон тут же смещался чуть вправо или влево, чтобы восстановить нарушенную схему движения. И продолжал идти. Так и пришел в плен. Один из немногих выживших тогда счастливчиков.

Когда его обыскивали, невысокий плотный мужик с носом-пуговкой, очевидно командир сепаров, весело гаркнул:

— Гля, пацаны, рыжий, шо наш Карлюта! В натуре, близнецы-братья.

И почти сразу же рядом возник мрачный, действительно рыжий, как огонь, человек. Правда, без бороды. Он внимательно посмотрел Антону в лицо, без слов выдернул из общего строя и увел с собой. И поселил в своем, как это у них называлось, «кубрике».

Они познакомились и даже подружились. В течение нескольких недель Антон с удовольствием рассказывал о себе, а тот лысоватый, курносый, похожий на добродушного дикого кабана мужик без устали задавал вопросы. Про школу, семью, друзей, работу и многое-многое другое, включая его роковое влечение к компьютерным играм.

Мужика звали Палычем. Второй собеседник, который рыжий, почти не говорил. В основном слушал. И все эти дни отпускал бороду.

Тохе даже давали несколько раз звонить по телефону. Лелику. Только с условием — не говорить о плене. Для немногочисленных близких Антон Лонский продолжал доблестно сражаться за соборность не устающей изумлять мир Украины. Объяснялось это так:

— Мы тебя, брателло, выменять хотим на одного кента своего, втихаря, договорились уже. По-хорошему. А если официально, начнется маета, месяца на два-три. Очередь и все такое. А так — раз-два, типа, встретились, каждый к своим — и привет. Все довольны. Ну, в общем, ты и сам в курсах.

Антон со знанием дела кивал. Он был из тех несчастных, которые, не понимая, всегда делают вид, что понимают. И, как правило, остаются в дураках.

А на двадцатый день рыжий исчез. Палыч сразу перестал задавать вопросы. Но Антон по инерции все равно продолжал рассказывать, до самого вечера пятницы. Он говорил и говорил и, увлекшись объяснением одной стелз-концепции, не заметил, как Палыч отставил в сторону банку тушенки и встал у изголовья его койки. И вынес ему мозг. Увы, не в фигуральном смысле этого слова, а в самом что ни на есть прямом — из старой китайской тэтэшки с самодельным глушителем. Через подушку. Жизнь Антона оборвалась так же нелепо, как складывалась по крайней мере последние двадцать лет.

А Палыч деловито пробормотал что-то вроде:

— Извини, старикан, береженого Бог бережет. — И стал паковать тело в быстро набухающее кровью несвежее постельное белье.

…Карлюта к этому времени уже подъезжал к Купянску. Особого плана не было — так, в самых общих чертах. На нем была форма Антона. В карманах, среди прочего, его же пафосный телефон «Верту», военный билет и ключи от киевской квартиры.

В комендатуре все прошло безукоризненно: тогда многие выходили из окружения самостоятельно. Другое дело, что немногие вышли. Кроме того, помог звонок сверхпроницательного украинского особиста на последний набранный Антоном номер. Лелик как ждал — отозвался после первого же гудка и безотлагательно подтвердил личность владельца трубки. А когда им дали поговорить, сомнения особиста, если и были, развеялись окончательно: Карлюта буквально забросал абонента вопросами об очередном обновлении к «Хитмену», да, и правда ли, что наконец вышел долгожданный трейлер киноверсии «Варкрафта»? Лелик взахлеб отвечал: он тоже ничего не заподозрил.

Карлюте выправили нужные документы и отпустили домой, в Киев. Уже едва не садясь в поезд, он купил за пятьдесят гривен две гранаты у праздно шатавшегося по перрону, пьяного в дым национального гвардейца. На всякий случай. И еще гривен семьдесят у него осталось.

Проводница выделила Карлюте целое купе: все равно во всем вагоне кроме него ехал только какой-то худосочный пугливый очкарик с огромными залысинами. На полу купе валялся плюшевый страус. Видимо, забыли пассажиры. И, как выяснилось позже, не только его. Когда Карлюта вечером стал заправлять постель, то обнаружил в недрах черной эмпээсовской подушки три с половиной тысячи долларов США. Предыдущие пассажиры явно были не простыми людьми.

У Антона на Бассейной он прожил три дня. Ровно столько понадобилось, чтобы определиться с целью, а также найти в Интернете и приобрести нужное количество боеприпасов. Продавцом оказался потомственный урка со звучной кликухой Билли Бонс. Билли жил старыми понятиями. Он искренне возмутился, когда кто-то из близких тихонечко предложил нахлобучить залетного пассажира. Лопатник¹³ в метро толком подрезать не могут, а туда же — лезут со своими советами. Что для этих бакланов шпанская честь? К тому же его несколько смущало наличие образца товара в руке клиента. Короче, сделка состоялась без эксцессов. К слову сказать, вырученные деньги пошли на избирательную кампанию: Билли с некоторых пор твердо решил начать политическую карьеру.

Когда все было готово, Карлюта взвалил от души снаряженный рюкзак на спину, в последний раз окинул взглядом стеллажи с бесконечными рядами компьютерных дисков и, захлопнув за собой дверь, зашагал в сторону Бессарабки. А оттуда по подземному переходу к уже знакомому нам бульвару Шевченко…

— От это здесь сидюков, мама дорогая! Только понту от них теперь… разве шо зайчики пускать. Хе-хе. Отстой, скажи?

Карлюта вздрогнул. Во-первых, от неожиданности, а во‑вторых, потому что, кажется, узнал голос. А заодно и его владельца.

Осторожно скосил глаза вправо. Рядом стоял давешний боевик с татуированным затылком. Он же убитый горем муж из той злосчастной гостинки. И торжествующе скалился:

— Помнишь меня… брателло?

Карлюта машинально вертел в руках только что выбранный альбом. Полез за бумажником.

В этот момент словно из-под земли появилась запыхавшаяся Лина. Петро Сокырко тоже был тут как тут.

— Антонэ! Дэ ты вэштаешься?! Тилькы що оголосылы: львивськый прыбувае! Чи думаешь, я сама твою маты зустричатыму? Давай скорше!

Татуированный смотрел озадаченно. Карлюта, как бы извиняясь, пожал плечами (обознался, друг, со всяким бывает), взял пацана за руку и, не оглядываясь, зашагал к выходу на пути. Какое-то время сзади еще наблюдали. Но после того как мелкий преувеличенно громко потребовал купить ему противогаз, ощущение опасности исчезло. Карлюта рискнул обернуться и увидел, что вся похожая на небольшую стаю волков четверка движется прочь, в сторону центрального вестибюля вокзала.

Лина из-за только что пережитого стресса тараторила без умолку:

— Вы когда к магазинам пошли, Петька возле стойки вертелся. И услышал, как их главный говорил, что вроде знает вас. В АТО видел: вы, мовляв, там воевали.

— За сэпаров, — не преминул уточнить Петя.

— Да.

Здесь Лина сделала едва уловимую паузу и вопросительно взглянула на Карлюту. Комментариев не последовало.

— Ну вот… Они поднялись и вышли. А мы с Петькой сидели и смотрели друг на друга — испугались за вас сильно. А потом побежали за ними. Разом…

На электронном табло загорелась надпись: «Львів — Київ. 05:58». Народ, толпясь, стал спускаться к перрону. Небо серело: приближался рассвет. У самого выхода на платформу Карлюта щелкнул языком и замедлил шаг.

— Я, это… передумал. Там и без меня встретят.

Лина и Петька непонимающе хлопали глазами.

— Короче, пойду, дело важное, щас только вспомнил… Тебе. — Он протянул парню пластиковый футляр с подарочным изданием битловского «Красного альбома».

Внутри, помимо замечательных песен, находился плотно спрессованный ролик денег, чуть больше двух тысяч долларов — почти все, что осталось от той странной находки в поезде. По курсу должно хватить.

Мальчик обнаружил их позже, когда его мама всматривалась в окна тормозящих вагонов в предвкушении скорой встречи с любимым мужем. (Тот, кстати, не привез ничего, кроме нескольких счетов от адвоката и повестки в суд: сгоряча выбил пару зубов кому-то в банке.)

Но это после. А тогда, в момент прощания, начинающий траппер Петро Сокырко торжественно коснулся Карлютиного плеча и произнес по-индейски:

— Хау!

А за ним и Лина, как бы отгоняя наваждение, тряхнула своими густыми волосами и тоже протянула узкую, почти детскую ладонь:

— Счастливо вам… И вашим близким.

И они ушли.

…В Киеве начиналось утро. Оно обещало быть ярким: солнце с ходу пробило изрядно поредевшие облака и уже вовсю отражалось в радужно-бензиновых лужах на вокзальной площади. У ресторана «Дрова» давешняя пара вольтерьянцев грузила в машину невменяемых участников группы «Вольный радикал». Мимо прошел смутно знакомый бородач с необъятным туристским рюкзаком за спиной. Негромко о чем-то спросил у страдальца-импресарио. Благодарно кивнул. Потом, прищурившись, улыбнулся рыжему, как он сам, солнцу и растаял в толпе.

Гранаты в его рюкзаке лежали пока спокойно и уютно постукивали. Они дожидались своего часа.