Рассказы

Рассказы

Оленья тропа

 

Весна, шумная и полноводная, пошла на убыль. Птицы, недавно заполнявшие небо и воду, осели в гнезда высиживать потомство, и только изредка над вадун нимэ[1] пролетали селезни.

Зажужжали комары. Спасаться от них приходилось дымом. Собаки поскуливали, досадуя на кусачих комаров.

Настал день, когда Татор позвал сына Алешу на рыбалку.

Далеко поедем, — сказал. — На три дня.

Они погрузили в лодку сети, ружья, котелок, спальные мешки. И отчалили.

К концу дня доплыли до далекой виски, поставили сети. Получили добрый улов. Потом опять поставили. Еще и еще. Добыча была отменная.

На третий день встали очень рано. Наскоро поев, прихватили ружья, сели в лодку. Алеша даже забыл спросить у отца, куда едут в такую рань, зачем? Он был еще сонный.

Вскоре за первой излучиной реки сон от мальчика отлетел: незнакомые места и высокие ивняки, каких нет в их тундре, разбудили в нем любопытство. Вдруг из густой чащобы выскочит сейчас большой красавец — лось! Вот было бы здорово!

Причалили к берегу. Выгрузились. Пошли пешком. Забрались в тальниковые заросли. Засели в скрадке, пожевывая сочную юколу из речной рыбы.

Будем ждать. Надеюсь, повезет, — сказал Татор, подавая сыну пачку патронов мелкашки. — Заряжай.

Алеша засуетился. Сердце забилось радостно от предвкушения охоты. Только вот…

А кого мы тут караулим? — спросил он, всматриваясь в реку сквозь стройные стволики тонких прибрежных тальников.

Олени могут появиться, — ответил отец.

Олени! — Алеша стал торопливо забивать в патронник желтый красивый патрон. — Но ведь ты говорил, что они ушли на Север?

Ты много говоришь, сынок, — прервал его отец. — Это оленья тропа. Здесь ты должен быть очень тихим. Ты охотник.

Алеша умолк.

Лишь в середине дня они услышали стук копыт и хорканье.

На том берегу показались олени.

Не спеши, пусть переплывут на наш берег, — тихо сказал отец.

Ух, какие красивые! Рога-то… таких не видел… — не сдержался Алеша.

На то ведь они и дикие, — шепотом ответил отец.

Плеск воды перекрыл его голос.

Олени, не чуя людей, вышли на берег. Стряхнув с себя воду, не спеша, двинулись наискосок от места засады.

Алеша заметил, как отец поднял дробовик, готовясь к выстрелу.

Олени, пофыркивая, шли поодаль. Отощавшие к весне, к тому же мокрые, они были жалки на вид. Вожак поднял голову, Алеша увидел большие красивые глаза. В них замерло удивление. Два ствола отцовского дробовика тоже уставились на оленя.

«Все!» — с горечью подумал мальчик и закрыл глаза.

Но выстрела все не было. «Наверное, папа ждет, когда олени соберутся тесно», — подумал Алеша, вспомнив, как отец весной, охотясь на уток, всякий раз ждал, когда сгрудятся несколько птиц, чтобы одним выстрелом добыть сразу две-три из них.

Медленно открыв глаза, Алеша увидел, что олени неторопливо уходили прочь.

Облегченно вздохнув, мальчик повернулся к отцу:

Почему не стрелял, папа?

Страшно худые, да и куда нам столько мяса?

И рыбы у нас много, да? — подхватил Алеша.

И рыбы много, сынок.

Ты их тоже пожалел?

Да, сынок, — Татор погладил Алешу по жестким черным волосам. — Они идут на Север, к морю. Это последние. Они совсем устали…

Мальчик заглянул в глаза отцу — он тоже выглядел уставшим. «Раньше с ним такого не бывало», — подумал Алеша.

Татор молчал. Он припомнил такой же день в своем детстве. Отец привел его, Татора, сюда впервые, когда ему тоже было лет десять. Их семья сильно изголодалась к весне. Оленей у них было мало. С охотой не везло. И вот здесь, на оленьей тропе, он, десятилетний мальчишка, добыл трех оленей копьем. Отец тогда взглянул на Татора с гордостью. Он исполнил свой долг — вырастил охотника, кормильца, мужчину…

 

А вы говорите…

 

Заспорили двое. Один сказал: дома в поселке похожи на детей, которые вышли на прогулку из детского сада.

Другой возразил:

Какие там дети! Стоят и стоят. Дают людям кров — и все.

А я согласился с тем, первым. Мне по душе пришлась его фантазия. Мне всегда казалось, что дома похожи на людей.

Вот к одному из них идет человек с рюкзаком. Он — прямо с самолета. И дом распахивает дверь — хозяин выходит на крыльцо, всматривается в гостя. И вдруг они бросаются друг к другу в объятия. А дом — тот так и хлопает дверью, словно в ладоши, радуется: это дети друг за другом выбегают. Хлоп, хлоп, хлоп, хлоп! И весь вечер дом будет сиять доброй улыбкой, поглядывать на дома-соседи счастливыми, сияющими глазами-окнами: наконец-то два брата встретились.

А это… это старый дом. Все другие с участием смотрят на него. Из двух окон только одно открывают, значит, печалятся. Старый дом им как дедушка. Давным-давно он тут появился, многих хозяев проводил в далекий путь. Теперь же сам стал совсем-совсем дряхлым: пол провалился, стены пропускают стужу. Поскрипывает на ветру дом-дедушка, предупреждает людей: уходите, рухну вот-вот. И люди услышали. Собрали, вещи, вынесли их,  вышли на улицу, стоят… Со всего поселка стянулись…

Я, — говорит один из них, уже пожилой человек, — метки ставил, как сын растет, вон на той притолоке. А теперь сын вымахал выше меня…

У меня, — подхватывает сосед, — жена дочку в той комнате в люльке качала. А теперь дочь — воспитательница в детском садике. Сама нянчит детей…

Все старый дом слышит. Он тоже все помнит, древний милый дедушка.

Подползает к нему бульдозер.

Соседние дома окна позакрывали: зачем такое видеть?

Люди стали подальше. Многие отвернулись. Иные смахивают со щек слезы.

Бульдозер медленно подобрался к старому дому, легонько ткнул его в стену. Дом и упал…

Пусто теперь на этом месте. Нет больше маленького, бойко дымившего старичка. Ох, как много он прожил на свете!

Неподалеку новый дом стоит. Он весело и даже несколько вызывающе поглядывает вокруг. Еще бы! У него все по-другому, все по-новому: и окна шире, и комнаты просторней, и стены прочней.

«Молодо — зелено», — улыбаются добродушно дома-соседи.

А вы говорите — стоят себе и стоят дома…

 

Гнезда

 

Старик Пэкэль шел в гости к старухе Мохиче, дальней родственнице по матери. Жили они на разных концах поселка. Старик шел, опираясь на посох, который звал «Третьей ногой». Не спеша ступал он «ногой» — вместе с двумя главными — по влажному, посеревшему весеннему снегу. Как подобает почтенному старику, Пэкэль держал путь прямо к цели, не заворачивая никуда, не останавливался, не глазел по сторонам, как это делают молодые. Чего озираться? Много лет живет Пэкэль в поселке, все знает, что где стоит и кто как живет. А если встретится человек, пусть сам подходит к старику. Таков обычай северян.

«Третья нога» Пэкэля была когда-то белым крепким тальником. Росла в тундре, на берегу большой реки. Начинается река в лесном озере. Многие километры несет она свои воды через тайгу, потом через тундру в холодное море — Великий Ледовитый океан. На берегу этой реки, в тундре, и родился когда-то давно Пэкэль, единственный сын оленевода-середняка. «Третья нога» была пришельцем из того далекого прошлого, из его тундры. Пэкэль мог рассказать, на какой излучине реки он срубил тальник для посоха, когда собрался навсегда покинуть родные места. Мог рассказать, кто жил в тех краях, какие страсти кипели там в старину. Да вспоминать все это было не с кем. Сверстников не было в живых. И жена давно покинула Пэкэля, тоже отправившись к «верхним людям». Он и сам начинал иногда поговаривать, что скоро встретится с ней, тогда-то уж они наговорятся о прошлом. Близится та пора — Пэкэль частенько стал видеть жену во сне. Дочь, у которой он жил, конечно, не принимала всерьез его слова, но для приличия, чтобы не обидеть старого отца, вздыхала всякий раз.

…Пэкэль чутьем догадался, что приближается к дому старухи Мохиче. Сейчас он поднимет голову и увидит ее в дверях. Она, конечно, сидела у окна, смотрела на улицу (что еще, старой, делать?), заприметила издали Пэкэля и приковыляла на порог, торопясь его встретить. Пэкэль остановился, вынул платок, вытер глаза, слезившиеся от весеннего ветра; высморкался, спрятал платок и с видом значительным (как-никак старуха моложе его) поднял голову.

Сердце его тревожно екнуло: он так постарел, что сбился с пути, вышел к пустому берегу реки? Он огляделся. Нет, не ошибся. Все на месте. Соседние дома, как были, так и стоят. И столб с проводом для электричества тут же. Но дома старухи Мохиче нет. Кхм! Что за бред? Только что он видел дом мысленно, как наяву. А теперь глаза потеряли, не могут найти. Прямо как в «пантасиях» внука (никогда он не мог выговорить это мудреное слово, означающее выдумывание, мечтание).

Почувствовав усталость, старик опустился на снег. Вынул кисет и видавшую виды трубку из лиственничного нароста. Закурил. Первая же глубокая затяжка просветлила его голову. «Видно, сломали, — сообразил он. — Трухлявая была избушка». От второй затяжки он вспомнил, что дочь на днях говорила: «У бабушки Мохиче будет новоселье». Совсем глупым стал от старости. Пора к «верхним людям». Сидел у окна ворошил про себя что-то стародавнее. Нет, прислушаться бы к словам, спросить, куда перебирается Мохиче. Не тащился бы сейчас сюда. Направился бы прямо в новый дом, пил бы уже чай в гостях, а не сидел на снегу. Где теперь искать старуху? Поди, угадай, домов-то вон сколько настроили, да еще и в два слоя, друг над другом. А расспрашивать людей в своем поселке, где живет родня, просто негоже старому человеку.

«Дом Мохиче, видно, на дрова разобрали, ни щепочки не осталось», — подумал Пэкэль, и, кряхтя, поднялся, опершись на «третью ногу». Придется возвращаться домой, так и не сделав того, ради чего одолел долгий путь. И вдруг Пэкэль заметил невдалеке на рыхлом снегу черное пятнышко. Пригляделся — какая-то странная чашечка. Дотянулся до нее «третьей ногой», подцепил, поднял. Это оказалось птичье гнездышко.

«Тоже дом», — подумал Пэкэль, грустно вертя в руках гнездо.

Во все концы разметала их судьба. Одни где-нибудь в тундре сидят сейчас на жердине одинокого вадун ниме — дома и песнями радуют пастухов. Другие порхают вокруг палатки рыбаков на берегу реки в ожидании улова, вместе с людьми, вроде рыбачать. Третьи путника встречают в дороге песней, скрашивают ему томительный, монотонный путь. И не знают, не ведают птицы, что родной их дом свалился, рухнул.

«Надо бы поднять его опять на крышу. Но как?» — подумал старик Пэкэль, поднял голову и… тьфу! Дома-то нет, крыши нет! Вот беда-то. Ладно, старухе Мохиче дали новый дом, не бросят на улице. А этот домишко куда пристроить? Оставить здесь? Кто его знает, какой человек пойдет мимо? Еще наступит нечаянно, а то и нарочно раздавит. Люди-то изменились. Сгрудились в поселки, ушли от природы, очерствели к ней. Хоть бы тальниковый кустик был тут поблизости. Положил бы на него. Может, заметил бы гнездышко добрый человек (не все стали плохими, чего напраслину наговаривать) и перенес бы на крышу или в тальниковые заросли за поселком.

Старик Пэкэль топтался на месте, не зная, как быть. И вдруг стукнуло ему в голову: «третья нога!». Как-нибудь дотащусь до дома на своих двоих».

Он не боялся, что кто-нибудь заберет его посох. Все в поселке знали «третью ногу» старика Пэкэля, знали, откуда она, что значит.

Старик подошел к столбу, воткнул рядом с ним в подтаявший снег «третью ногу», как в распорке пристроил гнездышко. Облегченно вздохнул и заковылял домой.

Наутро он вернулся сюда с внуком. По заданию деда, мальчик побегал окрест — нашел за поселком на краю оврага подходящие тальниковые заросли. Старик Пэкэль захотел сам пойти туда с ним. Опираясь на «третью ногу», он перенес гнездышко к тальникам и своими руками устроил птичий дом самым лучшим образом.

По весне в овраге бойко зажурчал ручеек. Поселилась в гнезде птичья семейка.

Долгие годы еще маленькие хозяева нет-нет да подправляли  домик. И вылетали из него в положенный срок одно поколение за другим.

Овраг с тех пор зовется «Пэкэлева нога».

 

Чучуна

 

Случилось это лет двадцать пять назад. Возвращался я как-то на свой охотничий участок из поселка — сдавал там шкурки песцов, к тому же, побыл на празднике. Дорога была дальняя. И я рад был, что в попутчики ко мне попросился мой старый друг Семен-ама[2]: его стадо паслось недалеко от моего охотничьего участка.

Выехали мы с другом после вечернего чая. Было темно — стояла зима, а у нас зимой круглые сутки ночь. Но, несмотря на темноту, моя собачья упряжка бежала уверенно: дорога была хорошей, наезженной, укатали ее, собираясь на праздник и разъезжаясь с него. И погода стояла спокойная. И попутчик был у меня — не соскучишься. Что может быть лучше, когда дорога предстоит тебе долгая. Время летело незаметно.

Вот мы уже вынырнули из лесу, запетляли по тундре среди сопок. А друг мой не умолкая рассказывал одну историю за другой. То о юности своей вспоминал, то о разбое белобандитов, когда в тундре Советскую власть устанавливали. То о чучунах — одноглазых, одноногих бродячих привидениях. Многие раньше верили в существование чучуны. Даже моя мама, которая, по моим понятиям, была атеисткой, даже она не отрицала, что есть чучуна. Частенько рассказывала, как однажды ночью (тогда она совсем молодой была) чучуна украл у них из тордоха[3] всю юколу. Мы-то уже, конечно, не верили ни в какие чучуны. И только припоминали сейчас разные истории о них, слышанные от стариков.

Друг мой вошел в раж — так разговорился, что мне стало казаться, будто я слышу непрерывную речь по радио. Мне даже словечка вставить не удавалось. Но я особенно и не рвался. Пусть говорит.

Хорошо нам было ехать. Однако настала пора остановиться: собакам надо дать отдых, да и самим поразмяться. От долгого сидения затекли наши ноги и спины. Я затормозил упряжку у подножья одной из сопок. А собаки, вместо того, чтобы залечь, засуетились, стали принюхиваться в ту сторону, куда лежал наш путь.

Наверное, кто-то едет оттуда, — предположил Семен-ама. — Пойду-ка я вперед, встречу путника, узнаю новости.

У нас в тундре всегда рады встречному — ждут от него новостей.

А ты, Апо, двигай за мной, как собаки отдохнут, — рассудил Семен-ама и пошел по дороге…

Собаки полежали совсем недолго. Зная, что впереди идет знакомый им человек, они вскоре вскочили, заторопились двигаться дальше. Мы тронулись. Я сидел начеку, готовый в любой момент уступить дорогу встречной упряжке, дать ей проехать, не зацепившись за нас.

Но из-за сопки выскочил прямо на моих собак Семен-ама. Он что-то кричал и отчаянно размахивал руками. Я с трудом успел свернуть упряжку влево, и нарта тотчас села в глубокий снег. А Семен-ама, не останавливаясь, промчался мимо. Что это с ним? Собаки засуетились, завизжали, почуяв опасность. Ружье, как назло, за ненадобностью, Семен-ама затолкал глубоко среди вещей — оно мешало ему сидеть. А что, если вдруг столкнулся с белым медведем? Они иногда забредают к нам в тундру с Ледовитого океана.

Я вскочил с нарты, стал лихорадочно искать ружье. Гляжу, друг вернулся ко мне. При каждом вздохе из горла его вылетало шипенье. Говорить он не мог. Видать, сильно испугался чего-то. Я вытащил ружье, и, пока Семен-ама приходил в себя, принялся выводить из сугроба упряжку. Собаки жались к моим ногам, запутывая постромки. Я взялся за вожака — тут и Семен-ама подскочил и стал мне помогать, поминутно хватая снег и запихивая его в рот.

Зачем так много ешь снега? — одернул я его. — Губы распухнут.

Друг только отмахивался свободной рукой. Он так усердствовал, что упряжка оказалась повернутой назад — не в тундру, а к поселку. Мне пришлось заводить собак в обратную сторону.

Чучуна идет! — шепнул мне на ухо друг, прорезался его голос. — Поехали назад.

Какой чучуна? В наше-то время… Не стыдно тебе? — возмутился я.

Чучуна, — хлопнул он себя в грудь. — Сам видел. Идет — огнем полыхает, сильно шумит.

Наверное, покойник курит. Табаку ему подбросили. Вот он и курит на радостях, а? — пошутил я, подтрунивая над другом, которому вдруг померещилось привидение.

У нас раньше хоронили так: просто увозили тело подальше в тундру. Могил не рыли. Вечная мерзлота — землю трудно долбить, она, как цементом, скована льдом. Старые люди до сих пор верят в загробную жизнь. Время от времени приносят к костям своих покойных родственников разные гостинцы: чай, табак, мясо сушеное.

Какой покойник? Кто хоронит на болотах? — всерьез отвечал мне Семен-ама. — Слышишь? — насторожился он. — Урчит — сюда идет. От его огня я там чуть совсем не ослеп.

Собаки отчаянно залаяли. Тут и я услышал странный шум, похожий на выстрелы из дробовика. Они то усиливались, то затихали — видно, кто-то двигался среди скал, скрывавших звуки. Вскоре мы увидели вдали яркий свет, словно на землю опустилась звезда. Свет то пропадал за скалами, то вновь появлялся, явно приближаясь к нам. Такой сильный свет в темноте, к тому же самостоятельно передвигавшийся, мы с другом видели впервые в жизни. Поневоле в голову полезут всякие мысли о чучуне. Ну что ж, сразимся с ними — нас все же двое, да еще и собаки помогут, не дадут в обиду. А вдруг чучун много?..

Я повернулся к другу: он лежал на нарте лицом вниз, совершенно недвижимый. Уж не стало ли плохо с сердцем? Я взял его за плечо и перевернул на спину.

Черт! Черт! — заорал Семен-ама, как ужаленный вскочил на ноги и толкнул с силой в грудь. — Черт!

Я обнял его и тут увидел, что глаза его крепко зажмурены. Старики говорили, что если кто посмотрит на чучуну, то от его огненного взгляда навсегда потеряет рассудок.

—  Семен-ама, это я — Апо…

Он приоткрыл левый глаз, убедился, что перед ним действительно я, открыл другой. Но, услышав приблизившийся шум из-за скалы, бросился что есть духу бежать. Я за ним. Скоро он свалился в снег, обессилевший от страха. Я схватил его, стал трясти, поднимая его на ноги. Опять приоткрыл он один глаз — увидел меня.

Где они?! — закричал.

И в это время опять появился из-за скалы огонь. Он бегал, шнырял, как длинный солнечный луч, только холодный. То вправо, то влево, то на дорогу ляжет. И все это с шумом, пальбой. Вот уже приблизился на расстояние двух бросков маута. Вот уже яркий свет ударил нам прямо в глаза, ослепил совсем. Потом разом погас. Шум смолк. И мы услышали в темноте обыкновенную человеческую речь.

Так мы встретились в тундре с первым трактором, которого мы, наслышанные о нем, давно ждали в нашем далеком северном поселке.

 

Перевод с юкагирского Инессы Бурковой

 


[1] Юкагирский дом (юкаг.).

 

[2] Букв., отец Семена (юкаг.). Так юкагиры называют главу семьи по имени старшего сына или старшей дочери.

 

[3] Летний домик из ровдуги.