Журнальный мир

Мнебывнебо

…Ветер перевернул на встречный с моря. С прогнозом, выходит, ошиблись. Зарядами ударил снег. Вприглядку лететь стало невозможно, и пилот Василий Петрович напрягся в приборы. Мезень пройдена уже давно. Не дозаправились — топлива обратно не хватит. И вперед не хватит. Василий быстро принял решение — не бороться в лоб с ветром, а взять сильно правее, обойти фронт, подыскивая одновременно место для возможной посадки. И уже загорелась лампочка резерва топлива, и впереди ведь есть подходящее по размеру озеро. Вот оно — но шквалом гидросамолетик бросило к прибрежным деревьям, моторчик не вытянул пропеллером, и разрушенное, ставшее однокрылым суденышко, свалилось в ледяную воду в полусотне метров от берега. Спасти удалось только Виктора, нож на поясе ремня и зажигалку, которая оказалась в кармане, но не работала, отсырев. Сапоги утопил — не выплыть в них. Утонуло все, а плавать туда-сюда пятьдесят метров, и нырять там, на глубине, к самолету — нет возможности и сил. Самоубийство!

Стуча зубами и всем остальным телом под незаходящим теперь июньским солнцем, которое ярко, но без тепла растолкало стену мокрого снега, Петрович на белых от холода ногах собирал любые дрова. Виктор Станиславович лежал сырым кульком на тощем лапнике, который смог наломать Василий с худых елей. Лежал и скулил. Он теперь всегда скулил. Постоянно, проклиная тот день, когда познакомился с Кириллом. Ягод после зимы на мху почти не осталось — неурожайным был прошлый год, а остатки весной подобрали птица да зверовая мелочь. Кое-как просушив зажигалку, развели голодный костер. Помощь не приходила, она не знала, что самолет перед падением настолько сильно свалился с курса. На пятый день ослабевший Виктор навалился всем телом на еще более обессилившего Петровича, который выдохся окончательно и заболел, спасая обоих. Ножом он отрезал затихшему Василию ногу и сунул ее в угли костра.

Поверя в пришедшие силы, Виктор Станиславович стал продвигаться вниз по течению речки, вытекавшей из озера. Тогда, будучи живым, Петрович говорил, что река обязательно приведет к людям. Но она почему-то не приводила. Никаких людей, только вот лютый зверь уже второй день преследует. Так и бежит сзади, или сидит поодаль. Порою ветерок, дующий с его стороны, приносит жуткую вонь существа. Отогнал, бросив камень.

Зверь отскочил опасливо, сегодня уже не очень боясь. В этот раз опять отскочил, но упрямым охотником дождался своего часа назавтра…

Бывший летчик авиаотряда «Север» Василий Петрович — при послужном списке, налете в тысячи тысяч часов и загорелой от собственного перегара морде. Руки его никогда не разжаты полностью — огромные мужичьи конечности всегда держались за условный штурвал. Утром и днем — за настоящий, вечером — за стакан. Поэтому фактический налет у рук выше на порядок, чем в послужном списке Петровича. Лопатообразные, отмороженные не раз, они прочно приделаны к обычному, острому на язык мужичку, подвижному, скорее субтильному, чем среднего роста. Товарищи в авиаотряде ценили его за отчаянность, надежность в любых условиях и мастерство. Мастер поднимал борт с полосы почти вертикально, а к земле шел — падающим на добычу канюком.

Но не уберегли сам отряд, трижды проведя слияния и однажды поглощение между чем-то и кем-то. Петровича на втором слиянии отторгло, и списало за ненадобностью. Сложный запой. Закрытый, но со смещением души. Летать — это все, что умел делать Василий, поэтому, не в силах оторваться от земли, запускал голову в небо напитками. Напитками дома, у старых друзей по работе, у магазинов и ларьков, на скамейке сквера вдоль улицы Тимме, где порою так и оставался спать за всеобщей ненадобностью. Когда было лето. Здесь тоже бывает короткое лето.

С приходом зимы он пробовал устроиться в аэропорт «Талаги». Кем-нибудь, хоть механиком. Но Петровича крепко знали старые кадровики, не раз накладывавшие на него взыскания за употребление. На скамейке спать стало холодно, и не на что. Жена покинула Васю давно. Она — приземленная очень оказалась — устала ждать постоянных возвращений тела мужа с Каниного Носа, и души из пивнушки, что у ж.д. вокзала. Как-то раз собралась малочисленными не модными вещами, пока он был в большом рейсе «по кругу», написала записку: так, мол, и так, Вася, — и все.

Не откладывая, дома появились грязные носки и трусы по всем углам, паутина на потолке и занавесках, немытые окна и полная раковина посуды, точнее — вся посуда в раковине навсегда. Тараканы не прижились. Сначала было заходили, но существовать в таких условиях оказались решительно не согласны.

Архангельский «Водник» в прошлые выходные на выезде отодрал «Енисей». Не смотрел по телевизору — то ли забыл, то ли не смог просто. В эту субботу гоняют мяч дома в ранге лидеров. Петровича позвали на матч мужики из отряда. Встретил их, когда в Соломбале на стадионе у завода помогал за бутылку лед заливать. На этом катке Василий сам раньше любил в коньках «хоккейках» с прямым лезвием, да кривой клюшечкой, застрелить плетеный мяч в девятину ворот.

— Эх, где теперь то — раньше, когда дыхание ровное, да на пульсе сорок восемь ударов!? — Петрович запыхался с лопатой, взмокнув похмельной спиной.

— Василий Петрович! Что, старое вспомнил? В профессиональную команду атакующим центром записался? — окрик с тротуара за решеткой.

— О, здорово, мужики! Куда курс прокладываете? За билетами? А что, у нас играют? Слышь, мне сейчас никак, возьмите билетик, отдам потом. Ну, потом… Витька, а дай-ка командиру экипажа закурить. Можно две? Короче, у входа на стадион встретимся. Федор, Ирине мой пламенный, а она все еще под Пресли жарит? С тобой только? Ну и дура! Гы-ы…

Архангельск всегда любил свой «Водник». Команду по русскому хоккею с мячом. Более чтить было некого и не за что. «Водник» — символ! «Водник» — гордость! Даже когда гордиться вроде и нечем. По субботам на домашние матчи собиралось все дееспособное население города. Топтались на расчищенных морозных трибунах. Согревались, кто чем мог.

Петрович мог отапливаться по-разному. Широко размахивая руками и хлопая ими себя за плечами. Мог топтаться на месте во все еще добротных мутоновых пилотских унтах, хотя ноги в них и не мерзли. Умел кричать ором, чтобы прогревало до костей его самого, и соседей тоже. Ну и, конечно же, чекушка во внутреннем кармане. Большую не всегда удавалось пронести сквозь милицию, так что лучше пусть будет плоская маленькая, чем отберут круглую большую. Как вариант — можно нести уже в себе, вместе с закуской. Для верности.

Что-то гости сегодня разошлись. «Водник» много пропускал со стандартов, да и с игры не меньше. Центр защиты провалился. Вратарь не в настрое. Грусть трибунная, тишина. «Маленькая» быстро закончилась. Федор дал зачерпнуть из своей.

— Петрович, а ты Кирилла помнишь, из отдела снабжения? Вот. Его «ушли» тоже, так он задумал богатых рыбаков забрасывать воздухом в сторону Тимана, да на семужьи речки за Мезень.

— Ну, и?

— Два самолетика покупает. Гидроплана. Слышал, пилотов подыскивает. Безбашенные, как ты, очень подошли бы ему! Гы-ы…

Петрович поднялся на восток. На двухместном «Катране». Первый рабочий вылет.

Кирилла он нашел быстро, Архангельск — и не город-то почти. Две улицы параллельно реке, одна перпендикулярно. Три дня выгуливался перед назначенной по телефону встречей. В баню сходил для верности. Но встретили его так, как будто он наоборот — вывалялся в луже. Лично с Кириллом они не были знакомы, но справки будущий работодатель явно навел. Портрет Василия, судя по непростым вопросам, написал себе исчерпывающий.

— Василий, Вы по-прежнему изволите?

— Кирилл… как Вас по батюшке? Да, Александрович. Вышло все изволение мое, летать надо. Тут я как чужая птица киви по городу лазаю. Боле желания не имеем…

Рядом, на втором и единственном пассажирском сиденье, жирно сопел мордатый Клиент — Виктор Станиславович. Самолетик от его веса постоянно заваливался вправо. Какой-то старый товарищ Кирилла из столиц. Получил право первого полета за помощь в приобретении гидропланов. Сопел и утирался от обильного холодного пота, который посетил его от страха.

Василию вся эта история с карликовой «летучкой» тоже не очень нравилась, но встав на крыло, он оказался там, куда так давно стремился — в небе. Виктор же ранее был только в московском ресторане, в названии которого упоминалось небо. Ресторан гордился видом, картинка из окон так же вращалась, но в самолете у нее это выходило менее надежно — она раскачивалась еще и во всех направлениях. После взлета Виктор старался смотреть не по сторонам, а на приборную доску, где успокаивающе, маленькими психотерапевтами, покачивались неизвестностью стрелочки. Вместе с ними и Петрович, спокойно управляясь со штурвалом, помогал не умереть от первородного страха перед неведомым (Виктор Станиславович на воздушных судах летал исключительно первым классом, где ничто не вибрирует — ни стюардессы, ни поверхность дорогого шампанского в бокале). На всякий случай час назад они опрокинули с Кириллом бутылочку виски, как бы за встречу и удачу.

За рядом жестких кресел поместилось немного вещей Василия, и все — московского гостя. Тот никак не хотел расставаться ни с чем из того, что ему насоветовали взять друзья — члены какого-то столичного рыболовного суперклуба.

Виктор собрался на рыбалку второй раз в жизни. В первый его привезли на Тимирязевские пруды, где сытым и неподготовленным горожанам вручают удочку, вареную креветку для наживки и стопроцентную возможность поймать раскормленную, как свинью, форель. Креветку могут насадить, если сам не в силах. Он постыдно не поймал. Теперь ему предстояло самому, вот этим руками, изловить настоящую дикую семгу. Гигантскую семгу-бойца, а может, даже и аристократического арктического гольца. Ради этого, а также собственной будущей славы, накатывающей волнами на далеких теперь интернет-сайтах, он и сидит тут с трясущимися руками и фотоаппаратом на груди.

Тиманский Кряж — ждет! С пилотом пока говорить не хочется — в горле першит. Да, и кто он — ханыга какой-то!

Осмелел, сделав из окна парочку фото природы на память.

Василий знает маршрут наизусть. Может по бумажной карте и «вприглядку» в лобовое стекло — хоть до Нарьян-Мара, хоть до самой Амдермы. Авиация малая, подробный штурманский план — излишество. Мезень прошли, широкие разливы и староречья, дома деревянные, двухэтажки, да пара древних молчащих труб лесозавода. Подсаживаться на дозаправку не стали, ветер почти по курсу — попутный, топлива до места хватит и еще останется.

До Волонги, что бежит, петляя, с Тимана в Чешскую губу, сразу под Канин Нос. Не раз Петрович с мужиками был на этой рыбной реке. Чем выше по течению заберешься — тем больше числом и крупнее телом рыба! Все там известно — всего-то пятьсот километров от Архангельска. Для летчика — почти нисколько.

Василий Петрович с Виктором Станиславовичем поимели мягкую посадку на длинном неглубоком озерце у реки. Там, куда зимой вертолетом Кирилл забросил комфортабельный жилой блок и топливо в бочках для дозаправки. Гостю все понравилось. Он пил коньяки да виски без меры, неумело бросал дорогую снасть в невысокую для этого года воду реки, с каждым днем делая это все ловчее. Печеный на углях килограммовый хариус. Бутерброды с «семгой-пятиминуткой», просолившейся на следующее же утро. Незаходящее почти солнце. И лето, со страхом показывающееся июнем изо мха на вечной мерзлоте только на пару часов — в самый разгар дня, чтобы напомнить о себе проснувшимся комарам, да и дать согреться хоть чуть людям.

Витя, которым он теперь стал, не мог нарадоваться на своего проводника Васю, и иногда, в приливе набегающих чувств, наливал ему дорогого напитка. Громкие звонки по спутниковому телефону друзьям и Кириллу. Эйфория свободы!

Спустя две недели, в условленный срок, они в Архангельске. Пока еще Витя обнял Василия на прощание, протянул покрасневшими от двухнедельного холода пальцами с забитыми святой грязью ногтями свою позолоченную визитку. С номером, где все цифры одинаковы. Забил в свой телефон номер Петровича. Звонил ему потом пару раз. Один с благодарностью, все еще возбужденно, почти сразу после возвращения в Москву, а второй — через три месяца из ресторана, чтобы Василий подтвердил всему пьяному честному сообществу по громкой связи наличие полярных подвигов в жизни Виктора Станиславовича.

Василий подтвердил.

Василий подтвердил. Но сам никогда не звонил по «золотому» номеру Виктора Станиславовича. Незачем.

У Кирилла он проработал только один сезон. Ему бы летать, а не толстопятых угодливо за руку по рекам гулять-кормить. Третий звонок из Москвы не нашел его через год. Виктор, соблюдя этикет, подождал пять-шесть гудков, и нажал отбой.

Сработало взрывное устройство под днищем его иномарки, и он оторвался от земли невысоко.

А Петрович то ли трубку потерял, то ли себя самого — где-то на скамейках в сквере вдоль улицы Тимме или в квартире с паутиной, но без тараканов.

К волшебному острову

К чему привязаны концы

Небесной сети? И навес

На чем же держится?

И где

Тот «стержень полюса небес»?

Цюй Юань

Стать бессмертным можно по-разному.

Можно хоть сейчас отведать персик с дерева Бессмертия, что растет в саду Си-ван-му на горе Куньлунь и одаривает плодами один раз в три тысячи лет. Съесть его — сразу стихнет ветер, а душа встретится с покоем. Или прочитать волшебную формулу, написанную на бумаге, прочитал — и стал бессмертным. Лучше вслух, но губы плохо слушаются.

Тугой поземок, приносимый дыханием Паньгу откуда-то с далекого юга, взлетает над козырьком укрывшего его тороса. Любые ветра дуют здесь с юга на юг. Идти дальше сил нет. И желания нет тоже. Чудесный покой, холод уже не просто забрался под куртку-пуховку, а живет в душе, освоившись в ней новой леденящей истиной, вытеснив никчемное тело наружу. На апрельский мороз.

Вдаль гонят ветер и воды океана белый остров, в непредсказуемое уплывают яркие трепещущиеся птицы. Флаги. Хлопают, размахивая полотнищами, не стонут — радуются своему, пусть и низкому полету на крепком древке. Всего-то в двадцати километрах отсюда. На Северном полюсе.

Можно поставить в этот ряд свой — красный пятизвездный. И тогда, может быть, тоже стать бессмертным уже сегодня — в седьмой день пути. Если разрешит Нефритовый Император.

Стяг такого далекого теперь Китая будет долго радоваться всем десяти Воронам-солнцам, сидящим на дереве Фусан, и дрейфовать в сторону пролива между Шпицбергеном и Гренландией. Нескончаема череда людских символов: вот ближний — финский государственный флаг, который никогда не догонит норвежский, стремящийся вдаль за французским. Знамена уползают извивающимся на тысячу тысяч ли драконом. А потом они тонут в пучине, у которой нет дна, но на их месте окажутся новые — неистребима вечная жажда достичь полюс славы. 90 градусов северной широты и без значения какой долготы. Полюс славы уходит — Северный всегда остается!

На месте уже второй день — метет. Вчера разбудил сильный ветер, и сегодня он, но уже с другой стороны — пришлось переставлять палатку. Получилось кое-как, но она держится за торосом, присыпанная снегом. Пуховый спальник не греет — перья сковало уходящим из одежды последним влажным теплом. Все колом, лишь руки можно погреть над легким примусом, теперь горящим постоянно, но на малую мощность. Руки покраснели, а ног почти не чувствуется, хотя пальцы и шевелятся под принуждением. В ожидании.

Может, это начало превращения? Уход даос в небо, когда тело наполняется веществом небесной энергии и навечно обретает бессмертие?

Флаг — когда-то обязательно утонет. Тело даоса — нет!

Уже второй день ни шагу к цели. Северный полюс — все дальше справа. Этого нельзя заметить. Это нельзя почувствовать, надо просто верить — Остров, поддерживаемый черными черепахами, уплывает со средней скоростью семь километров в сутки. За двое — четырнадцать — больше дня человеческого пути, но думать о расстояниях теперь не нужно. Сначала казалось, можно дойти в один день. Даже с волокушей в сто десять килограммов. На второй день пришла сила. Третий — усталость. Четвертый — немогота. Пятый — вера. Шестой — метель. Сегодня — полный покой и отсутствие мирских желаний. Наверное, уже началась спасательная операция, но на радиомаяк сверху поставлен вверх дном котелок, а для уверенности, что его сигнал заглушен и не смогут найти — все обернуто поверх фольгой и завалено волокушей. Пока не нашли, значит, работает! Или пока не ищут…

…Старенький самолет, оторвав лыжи от снега Хатанги, сразу заиндевел иллюминатором, оставив для просмотра лишь свои дряхлые внутренности. Чрево летящего дракона. В лагерь на льдине под 89-м градусом — только на нем. Можно, конечно, прямо с материка: пешком, и на собаках, и на снегоходах, только Партия наказала до своего очередного XIII съезда установить флаг Китая на Северном полюсе. Вот он среди вещей, упакован в непромокаемую «герму» — всегда готов! От 89-го градуса до полюса — всего сто десять километров…

Вернулось памятью, как в третий день вышел к широкой трещине — будто сам Паньгу своим огромным топором разбил здесь пополам яйцо земли! Душа погрузилась в печаль и захотелось прочитать об этом стихи. Шел вдоль живой воды почти половину дня, пока не перебрался по смерзшимся ледяным полям. Немного промочил правую ногу. Солнце тогда уже было в Большом Возвращении и достигло горы Матери Цзи. Настырно продолжал движение, пока были силы.

Невдалеке от палатки в разводье постоянно гуляет шумом голубой лед, встречаясь с другим таким же льдом. Неожиданно появилась чья-то огромная голова. Упредил ее криком — Гунь! Главное — успеть правильно назвать существо, тогда оно не сможет причинить вред. Сейчас рыба-дракон выйдет из воды, превратится в птицу, расправив все четыре крыла, взмахнет ими и отделит небо от воды. Но голова испуганно скрылась в ледяной каше. Появилась вновь уже дальше — морской заяц, хотя как он выглядит, неизвестно доподлинно. Заяц и заяц — пусть будет любым, каким создали его боги. Хоть небесным.

Семь дней. Через семь дней пути условлено подать сигнал. Прилетит вертолет, не останавливая вращение лопастей в короткой посадке, и унесет его домой — на трибуну XIII съезда. Предварительно он сделает фотографию для истории: «Очередной государственный флаг на Северном полюсе». Съезд будет аплодировать стоя. Нужно кланяться в ответ. Телом, но душа так и не попадет на западную окраину четырех пределов и девяти материков, туда, где возвышается гора Куньлунь. Вертолет вылетит на поиски в седьмой день, даже и без сигнала. И сегодня он — этот день — День завершенности и совершенства.

Выключил примус — зачем ему в эту дорогу? Тьма, которая не приходит, и солнце, которое здесь совсем не укладывается в Долину Мрака. Завтра самый важный день! День — Вперед. Закрутит новое колесо жизни своими восемью спицами. Понесутся надо льдом ветра восьми направлений. Соберутся вместе все восемь бессмертных и решат — достоин ли?

Закоченевшая рука, выставленная из палатки на ветер, отпустила на свободу стяг. Тот сначала свернулся алым сгустком возле воткнутых в снег бесполезных теперь лыж, а потом, подхваченный, взметнулся широким крылом куда-то в пургу. В сторону Полюса, наверное. Да, ему туда…

Однако…

Приходят времена, в которые боги уже не могут спускаться на землю, а люди подниматься к богам.

Последним движением ноги котелок перевернулся, и из-под него радиосигналы разлетелись быстрокрылыми ласточками над бездонной пропастью Гуйсюй — куда стекаются воды со всех восьми сторон света, девяти пустынь и Небесного свода…

Те, кто существует

Ительмены и один алюторец, незаметно потерявший где-то идентичность, решили жить в столице. Четыре человека, и еще женщины с ними. Сразу за праздником Алхалалалай — поздней осенью, стало быть, и решили.

В обычную столицу они, хитрые, не поехали — там могло быть жарко, аднака. Осели на берегах северной столицы. В одном из ее северных районов на Северном проспекте. В крохотной квартирке-однушке, не от бедности, но чтобы хватало тепла от очага, который они разожгли посреди комнаты меж двух черных камней.

Вопервой намыли оба огромных окна в целый метр размахом: одно на восток, другое на запад — чтобы чисто встречать и провожать Солнце. Расстелили вытертые шкуры на весь пол. Показались простым пересчетом участковому. Тот попросил не пить жидкость для мытья стекол. Согласны, давно не употребляют такое. Повесили возле входной двери связку охранителей — вот и все, прописались тут. Хорошо!

Поутру Солнце показалось, разбитое пополам трубой ТЭЦ, торчащей из верхнего подземного мира. Все, не поднимаясь со шкур, смотрят на восток — из комнаты сквозь коридор в окно кухни. Солнце надвое — это нам знак! Увидим дальше — какой, пусть бы лучше хороший. Принялись варить ароматную рисовую кашу с жиром морзверя. Любопытно смотреть за окно, где люди, перегоняя друг друга, ручьями текут куда-то. Никто из них ничего не делает полезного и важного, просто все двигаются в одном направлении. Бесцельно однообразные, беспокойно однонаправленные. Точно не на рыбалку и не зверя гнать. Руки пусты. Олени, те точно знают — куда идут. А эти? На расстоянии одного дня — везде город.

— Аднака, опоздали мы. Сюда уже все приехали давно. Голод здесь нынче будет. Бездельники. Зиму переживут не все…

Ительмены знали, что они-то перезимуют. На отъезд они забили в заливе небольшого серого кита, что приплыл их проводить на приливе. Ну как небольшого — побольше видали. Напластали, и отправили тихим ходом в рефконтейнере. Казенная расписка получена — значит, прибыл кит, наверное, осталось его в дом перетаскать. Юкола есть. Во дворе в песочнице яму поглубже устроили — головы горбуш квасить заложили. Никто не мог видеть, ночью копали, а ночью всегда все спят. Муки четыре мешка на Северном рынке закупили, а кореньев ароматных женщины еще дома у мышей в норах накопали.

В один хмурый день, когда Солнце опять не взошло, вокруг жилища принялся ездить автобус с громкоговорителем и нарисованной ужасного вида праздной женщиной по бокам. Художнику бы тому руки оборвать и песцам скормить!

— Ительмены, приходите в Эрмитаж! Привозим всего на неделю Мону Лизу! И больше никогда! Из Лувра! В последний раз! И впервые! Картине — пятьсот лет! Ждем. Ждем!

— Вот, все глядите скорее: они тут и пятьсот лет назад уже ничего не делали. Руки-то на картинке как у нее сложены. Такими шкуры не намнешь. От каменной жены проку больше. Платье, опять же, залосклое все. Аднака, выходит — что здесь за их пятьсот лет ничего не поменялось. Лежат, как тюлени на камнях, ласты сложив в этой Лувре. И идут всегда не за Солнцем, а куда попало. Сколько же раз оно поднималось здесь зря. Ай-ай.

— Отец, и горы за ее спиной неправильно нарисованы. На Ирвуней ничуть не похожи.

Тогда они опять до заката режут фигурки охотников, бьющих копьем зверя, танцующих женщин, а кто-то ездовых собак. Старшие дети продают их на «блошинке» в Удельной. Хорошо берут. К вечеру после ужина, проводив всем родом Солнце спать в окно на запад и положив за щеку сушеные мухоморы, — набили старые трубочки, пустили дым. И женщины с ними.

Телевизор они перестали смотреть, хоть тот и был у них. В нем ни разу не показали Пенжинское море, а только — далекую страну Украину, каких-то извращенцев и ДНК. Разврат сплошной, и большая женщина-сенатор с прической, похожей на ящик из-под рыбы на голове. Интересно, как она в нем охотится и спит? Мухоморов надо поменьше есть! Радовались этой женщине вроде и не шибко, но соседи шваброй в пол стучали.

Да, перестали включать телевизор, разве канал «Культура» изредка. На нем поспокойнее — знают люди стыд. Писатели сейчас здешние, столичные, выступают. Про них сказали, что они самые важные из всех писателей, им большие премии дают.

Один говорит: «Пишем мы теперь всякую головную чушь. Не выходя из пыльных кабинетов. Ничего не видя, ничего нового не зная. Из Википедии и чужих прочитанных книг комкуем это свое теплое премиальное дерьмо. И кормим им страну, именуя "романами"».

Ительмены задумались, пропавшая идентичность алюторца напряглась, а с женщинами ничего не произошло — что им та Википедия?

— Вот и хорошо, хоть эти по улицам просто так не болтаются. От метро к метро.

— Если им в кабинетах так плохо, к нам могли бы поехать — что ж он жалится? Земля большая. Оленя пасти, рыбу ловить, зверя бить, яранга жить. Жен бы, может, себе нашли, хотя эти — вряд ли, — вечером, уложив Солнце спать, наелись рыбной толкуши.

Камни возле газового очага нагрелись, отдавая тепло. Разомлели. Пели сказки на втором морском языке. О мудром Вороне возрастом в тысячи лет. О маленькой мыши, что собралась замуж за хитрого лиса. О лососе, который был умнее других и не пошел на нерест. Об однозубом морже. О злых чукчах. О глупых соседях и сварливой жене, плохо кончившей.

Они, пританцовывая, били в бубен, а соседи — в потолок, звоня участковому. Горловое пение на вдохе и выдохе. И звук все нарастал, нарастал…

А однажды поутру, когда тоскливым криком над городом полетел тощий весенний гусь, когда половинки Солнца сквозь трубу и окно заглянули в однушку — там не было никого. Чисто, прибрано, даже окна намыты. На столе — соль в банке под плотной крышкой, чуть жира, муки на день и спички в полиэтиленовом пакетике.

Люди уехали жить полной грудью, и женщины с ними. Туда, где самое время в волнах встречать белух, а потом провожать их песней в корыто на огонь. Там бесшумно живет полярная сова, а в тихую погоду слышно, как где-то совсем далеко невидимыми лают песцы.