Журнальный мир

Рассказы из сборника «Суп без фрикаделек» (Нур-Султан: Фолиант, 2021).

Местные жители

Мы с Валькой жили на шестом этаже, а Стрельникова на одиннадцатом. Хорошо жили: вместе ездили в Муху, вместе – обратно в общагу, вечером на ужин друг к другу заходили. Если мы к Стрельниковой поднимались, она нас угощала своей фирменной стрельниковской яичницей, с жидким желтком, в который так вкусно макать хлеб. Ели мы прямо из алюминиевой сковородки. «А вы в курсе, – каждый раз приговаривала Валька, – что эти сковородки опасны для жизни? Частицы алюминия оседают в наших телах!». Мы не верили, но однажды Валька очистила сковородку кусочком хлеба и повертела им у наших носов. Да, белый хлеб однозначно приобрёл алюминиевое напыление… После этого фирменное блюдо стало уже не таким аппетитным.

С Валькой мы учились в разных группах, а со Стрельниковой – в одной. Валька – на графдизайне, мы – на книжной графике.

Стрельникова занимала активную жизненную позицию, брила голову наголо и носила серёжку в носу.

Интересовалась новыми знакомствами и рискованными мероприятиями. Валька была домашней девочкой, неожиданно в свои двадцать два выпавшей из гнезда. Чуть сутулилась, в компании пряталась в уголок, смеялась, прикрывая зубы ладошкой. Фразы выпаливала скороговоркой, а если хотела высказаться обширно, то иногда застревала на каком-нибудь свистящем согласном звуке.

Мы с Валькой не были бедными студентами. И ей, и мне родители присылали достаточно денег. Мы не голодали, могли позволить себе купить телефонный аппарат, ковёр, чайник или магнитофон. Мебель, конечно, не покупали, меблировка в мухинской общаге традиционно подбиралась на ближайшей помойке. Мы красили ободранные столы вонючей краской, про­ветривали – и жили. Или не красили и жили с ободранными. Словом, быт был налажен, однако денег всё равно не хватало. Или хватало впритык. В обрез. И у нас постоянно обсуждались идеи, как можно денег подзаработать.

А Стрельниковой вроде бы меньше присылали или реже, поэтому она гораздо раньше нас начала чесаться и искать работу. То детскую площадку раскрасит, то мультики устроится прорисовывать. А мы с Валькой в конце месяца бродили по супермаркетам и выискивали порванные упаковки с просыпанными бубликами или печеньем, чтобы утащить несколько штук на десерт.

Мы не умели организовать свой бюджет.

В общем, мало это походило на «взрослую жизнь» в большом городе.

Однажды Стрельникова спустилась к нам на ужин. Валька разогрела суп из сайры, я заварила чай.

Стрельникова присела на колченогий стул и огорошила нас:

– Девчонки! В кино не хотите сняться?

– А как? – спросила я.

– Кто, простите пожалуйста, возьмёт нас туда? – добавила Валька.

– Короче, тема такая, – начала Стрельникова. – Массовка на «Ленфильме». Платишь тыщу рублей, тебя вносят в базу данных, а потом приглашают на съёмки. Эту тыщу сразу отбить можно, в первый же день. Ну а потом как дело пойдёт, понравишься ты или нет…

– А если, с позволения спросить, не понравишься? – вставила Валька.

Меня тоже смущала «тыща» в начале. Всё это походило на какую-то разводку. Мы выразили свои сомнения Стрельниковой.

– Девки, вы чё такие трусихи? Я же это не с потолка взяла. Я с девчонками с третьего курса общалась. Они уже третий год снимаются. И вообще такая нормальная подработка. Короче, как хотите, а я лично пойду.

Стрельникова допила чай и ушла к себе. К кастингу готовиться, наверное.

Мы с Валькой стали держать совет и в конце концов решили, что попробовать надо, хватит быть дармоедами. Звёзд из нас не выйдет, зато посмотрим, как снимается кино, и получим опыт работы. Ну и что, что статистами. Тыща рублей в день – а работа не бей лежачего.

И на следующий день мы отправились вместе со Стрельниковой. Вноситься в базу. Валька накрасила ресницы, Стрельникова уложила отрастающие волосы гелем, а я так и не придумала, как себя украсить, и просто какое-то время репетировала перед зеркалом, притащенным с помойки, с помутневшей по краям амальгамой, разные выражения лица. На какую роль я сгожусь, интересно?..

Мы заготовили тыщи и явились на «Ленфильм». Попасть туда оказалось не так-то просто. Нужно было ждать у проходной какую-то женщину, которая потом долго вела нас коридорами, где пестрело от плакатов и фотографий артистов. И всюду запертые двери. И на табличках имена. Или даже так: Имена. Там, за дверями, скрывались великие актёры и режиссёры. А мы миновали их, чтобы создать потом из себя фон для их явления на экране. Миновали, пересекли двор, и опять коридоры, и вот нако­нец мы у цели. Здесь принимают людские массы. Массы выстроились в очередь к фотографу.

Кому-то пудрили нос широкой кисточкой, кому-то предлагали другую рубаху для фотографии. Нам ничего не предложили, переписали паспортные данные, забрали деньги и сделали с каждой из нас по два кадра. Я успела продемонстрировать только два выражения лица из созданной накануне коллекции. Ну ничего, остальные продемонстрирую на съёмочной площадке.

Однако на съёмочную площадку нас долго не звали. Мы уже успели всё проклясть и наехать на Стрельникову – мол, из-за неё мы потеряли свои тыщи. Но нет, съёмочный процесс медленно, но верно шёл по намеченному плану. И вот наконец мы понадобились. Наш час настал!

Час настал очень ранний. Совсем сонные, мы явились к семи утра по указанному адресу в какой-то ДК. Изнутри ДК производил впечатление заброшенности: советские интерьеры и тишина, тишина… Но вот мы поднялись на второй этаж и увидели, что в недрах ДК скрывается очень интересная кухня. Четыре загородки образовывали небольшой костюмерный цех. Вдоль стен рядами стояли длинные двухэтажные вешалки с самой разной одеждой. Примерно как в секонд-хенде. Только до верхнего этажа нельзя было дотянуться, и костюмерши снимали наряды специальными длинными тросточками. В цеху управлялись две шустрые женщины, к которым мы, народные массы, опять-таки выстроились в очередь. Стоять было очень волнительно, мы пока не знали, какую одежду нам подберут, и, хотя нас пока никто не снимал, «кино» вроде как уже началось. Сейчас подойдёт наша очередь, и мы переоблачимся. И Валька будет уже как бы не совсем Валька, а Стрельникова не совсем Стрельникова, а я не я. Может быть, даже выражения лиц не понадобятся, и наряд сам сделает своё дело, задаст тон, и случатся какие-нибудь чудеса…

Между тем мы обратили внимание, что ряды одежды очень темны и суровы по цвету, а из-под рук костюмерш, как с конвейера, выходят первые «готовые» люди: в каких-то не то рубищах, не то фуфайках…

– Слушай, Стрельникова, а что за фильм? – спросила Валька.

– Да я точно не знаю, – ответила Стрельникова. – Говорят, про войну.

У меня дух захватило. В детстве я обожала книги про войну и постоянно воображала себя участницей событий. Я мучилась вопросом, сдала бы я своих, если бы меня поймали фашисты, или нет. Я представляла, что живу в катакомбах, как Володя Дубинин, и сражаюсь плечом к плечу с партизанами… Иногда я воображала себя в главной роли такого сюжета, а иногда моими актёрами становились куклы, вытаскивающие друг друга с поля боя. Но поскольку большинство кукол были женского пола, чаще приходилось играть в лазарет или просто в тыл. Тыл. Все мужчины ушли на фронт. И нечего есть. И нужно ждать, и верить в хорошее, и работать, и кутаться во все тёплые вещи. Я надевала на куклу халат поверх платья, пальто поверх халата и шубу поверх пальто. Я знала, что в войну были зверские морозы…

– А какой сюжет? – спросила я.

– Ой, девки, да не знаю, – сказала Стрельникова. – Знаю только, что это про американскую журналистку, которая приехала в Ленинград и попала в блокаду.

И тут подошла наша очередь. Костюмерши не смотрели на наши лица, они только спрашивали размер – одежды, обуви – и тут же метали на стол наши «исторические костюмы». Вальке досталось бабушкино пальто, а нам со Стрельниковой – ватники. Вальке – пуховый платок, а нам – старые бесформенные шапки. Ноги ухнули в валенки с галошами. Но для меня не нашлось нужного размера, поэтому мне выдали какой-то сборный вариант: один валенок нужного размера, но дырявый и без галоши. Второй – в галоше, но просторный. Ногу приходилось подволакивать. Но ничего, сказала я себе, может быть, у меня ранена эта нога или обморожена. Всякое может быть.

Пахли наряды так же, как в секонд-хенде – дезинфекцией, и немножко пылью, немножко старым чемоданом. В общем, так, наверное, и пахло кино.

Мы закутались в тряпки и выстроились в новую очередь – к автобусу.

В автобусе сели на задний ряд. В городе ещё было темно, и на улицах – пусто, и среди людской массы пассажиров – тихо. Выглядела людская масса как пленники, покорно едущие на убой. И только один здоровенный парень в шапке-ушанке громко рассказывал соседу, как всё будет происходить. Обед будет у актёров, а у нас только чай, но бесплатный. Два перерыва. Двадцать дублей. Зарплата через месяц.

Рассказчика я обозвала про себя Бывалым.

Меня заклонило в сон, и совсем расхотелось куда-то ехать и что-то делать. А вдруг нам действительно придётся «умирать» и двадцать раз подряд падать в грязный снег? Мы простудимся? И нашей зарплаты нам хватит только на лекарства?

Вдруг мне стало стыдно своих мыслей. Нет, не выдержала бы я пыток, однозначно.

…Мы ехали и ехали. И мне всё казалось, что сейчас кто-то, как экскурсовод, должен рассказать нам, куда же нас везут и что от нас требуется. Автобус походил на экскурсионный и этим расслаблял, настраивал на отдых. Но впереди нас ждала работа! Настоящая работа впервые в жизни.

Уже рассвело, когда мы въехали на Елагин остров. Нас выпустили из автобуса и повели на лужайку перед дворцом. То есть это летом она – лужайка с травкой, «по газонам не ходить»… А сейчас, ранней весной, она была покрыта подтаявшим снегом, местами образующим довольно глубокие лужи. Впереди толпы выступил какой-то мужчина и, кажется, стал объяснять нам нашу задачу. Но слова уносило ветром, и мы переспрашивали впереди стоящих, поняли они что-нибудь или нет.

Наши коллеги сообщили нам отрывочные сведения. Мы – местные жители. Нас согнали полицаи с собаками на показательную казнь двоих партизан. Чтобы нам неповадно было.

Толпа ходила ходуном, люди как-то хаотически двигались, каждый по своей траектории, как вдруг я ощутила, что движение становится общим и направляется к центру, и впереди стоящие пятятся на нас, а стоящие позади поджимают сзади. Было слышно тревожное бормотание. А ещё впереди, ближе к дворцу, что-то происходило, но никак нельзя было рассмотреть что. Справа прошёл Бывалый в ватнике нараспашку, его тянула вперёд настоящая овчарка. Бывалому досталась роль полицая. «Стоять! – закричал он. – Не расходиться! Глаза не опускать!» И собаки, как по команде, залаяли.

Не знаю, как Вальке и Стрельниковой, но мне стало до одури страшно. Я вцепилась в Валькин рукав. Мне захотелось забраться в самую середину в толпе, чтобы собаки меня не достали. Но всем моим соседям хотелось, видимо, ровно того же, и толпа волновалась от каждого рывка собачьего поводка.

Кто-то толкнул меня, отбил от Вальки. Стрельникову я совсем потеряла из виду, меня вынесло вперёд – и тут я увидела. Увидела, что там, у дворца, происходит.

Там вешали партизан. Их было двое: молодой мужчина и молодая женщина. Они стояли на невысоком помосте, в разорванных рубахах, измученные, на шее у каждого висела деревянная табличка, на которой корявой вражеской рукой было написано «Смерть партизанам!». Руки у них были связаны, а вокруг суетились исполнители приговора, поправляли верёвки, делали свою чёрную работу. И вот… и вот… И вот близилась ужасная минута, и собаки просто надрывались от лая, некоторые так прямо задыхались, хрипя. Люди вокруг стали закрывать лицо руками, но я смотрела, я всё видела. Фашисты дёрнули что-то за помостом, и женщина-партизан успела крикнуть: «Ненавижу!» – так громко она это крикнула, что у меня заколотилось сердце и мурашки по спине побежали. И я зажмурилась, но успела увидеть, как тела партизан взлетели вверх. Я поняла, что вот они сейчас умрут, и этого никак не поправить, ничего никогда не вернуть.

И как они, эти убийцы, этого не понимают? Сволочи!

Мне захотелось броситься на здоровенного Бывалого и вцепиться ему в лицо, но вот… Вот я открыла глаза. Толпа понемногу расступилась, а наши герои, бесстрашная женщина-партизан и молчаливый мужчина, спускались с виселицы, чуть покачиваясь на каких-то подтяжках.

Уф!..

Живы!..

Но всё равно им, бедолагам, холодно.

…А потом были двадцать дублей. Двадцать раз полицаи теснили наш круг и кричали: «Не отворачиваться!». Двадцать раз мы сбивались в кучу, и двадцать раз начинало моё сердце колотиться от страха. Двадцать раз женщина кричала жутким сорванным голосом «Ненавижу!» – и двадцать раз затягивались смертоносные петли. И я понимала, что это всё как бы понарошку, кино же ведь – вот, опять спускаются наши герои на подтяжках, как на батут… Но ком у меня в горле набухал и набухал.

Когда наметились сумерки, я поняла, что ноги онемели, что дырявый валенок у меня полон воды с весенней лужайки Елагина острова, что я хочу есть, пить и в туалет, и что работа в массовке – не из лёгких.

Перед автобусом нас напоили чаем из пластиковых стаканчиков. Говорить не хотелось, и мы втроём даже не смотрели друг на друга почему-то – так, грели руки. Но потом я не выдержала и сказала:

– Бедные.

– Чего бедные? Чего бедные? – спросила Стрельникова.

– Как чего? – ответила за меня Валька. – Столько раз умирать! Ты только представь себе это! У них же нервное напряжение! Они же сгорают, ты что, не знаешь разве? Потому все актёры и пьют…

– А сколько они получают, знаешь, эти актёры? Думаешь, нам по тыще заплатят, а им, как думаешь, тоже по тыще? Нет, им по двадцать тыщ, может быть, а если они очень крутые, то и по пятьдесят.

Такой меркантильный поворот разговора вернул нас в реальность, и мы забрались в автобус и проделали обратный путь с острова к ДК и вернулись из старых одежд местных жителей в свои одежды жителей приезжих.

По пути домой обсуждали, сколько же может стоить съёмка такого фильма. Если сто человек массовки получат по тыще, то это уже сто тыщ. Если два крутых актёра, то плюс ещё сто. А сколько возьмёт себе режиссёр? А гримёр? Водитель автобуса? Костюмерши? А чай? А питание для артистов? А построить всё это – помост и так далее, подтяжки наладить? А камеру по рельсам пустить? И монтаж потом?

Когда в подсчётах перевалили за несколько миллионов, мы бросили это занятие.

Побежали будни. Нашего гонорара пришлось ждать так же долго, как и приглашения. Но всё-таки его выплатили. Стрельникову пригласили ещё раз сниматься, в другой уже фильм, а нас с Валькой почему-то не пригласили. Фактурой, может быть, не вышли, а может, не то выражение лица было…

Целый год мы спрашивали друг друга, не слышно ли что-нибудь про выход фильма. Заходили в магазины с дисками и спрашивали про американскую журналистку: нет ли новинки?

Однажды я встретила в метро Бывалого полицая. Он был пьян.

И только года через два мы узнали, что фильм всё-таки вышел. Я купила диск, и мы собрались с девчонками на просмотр. Никого звать не стали – на случай, если плохо получились. Я вообще считала себя нефотогеничной, а Валька всё твердила, что у неё на записи голос получается какой-то писклявый.

Мы смотрели фильм в темноте и в тишине. Как-то не удавалось сконцентрироваться на злоключениях журналистки, хотя она постоянно была в кадре. Но мы всё ждали: когда же, когда же?.. А сюжет почему-то даже и не подбирался к теме партизан и местных жителей… И мы уж стали думать, что это не тот фильм и тут какая-то ошибка, как вдруг Стрельникова вскочила и крикнула:

– Да вот же оно! Смотрите!

И стала тыкать в экран. А на экране общались между собой главные герои. Герои стояли на фоне окна. А за окном, где-то там, далеко, можно было различить расплывчатое пятно толпы на белом поле, и где-то за толпой взлетели вверх две фигурки.

Кадр занял две секунды. Ну или, может быть, три. Главные герои продолжили жить своей непростой военной жизнью, а мы, опешив, всё глядели и глядели, и досмотрели фильм до конца. И больше там про наших партизан ничего не было. И про Бывалого полицая – тоже. Ну и уж, конечно, не пригодились ни наши выражения лиц, ни наши галоши.

И Стрельникова всё говорила, что кино – ну это просто запредельно дорогой вид искусства. Что если на одну секунду фильма уходит тысяч четыреста в день…

А мы с Валькой молчали. Валька, может быть, думала, что полицай непременно сопьётся. А я всё вспоминала, как кричала та женщина и как лаяли собаки. И я знала, что она там, в фильме, всё-таки кричит, а мы тоже там есть, и нам страшно. И, может быть, поэтому не страшно ей.

Все они люди

Миша всё время говорил, что работу найти не проблема. Ну и что, что у меня нет образования. Зато у Миши есть много друзей. Вот Марта Евдокимова работает в «Афише». Им же наверняка нужны корректоры? Или Саша Гальего. У него вообще собственное издательство. Сам Миша уже лет десять как нигде не работал.

Я листала газету с вакансиями, а Миша обзванивал друзей. Они охотно поздравляли его со свадьбой, но когда дело доходило до трудоустройства, друзья говорили что-нибудь вроде: «Старик, да я и сам едва свожу концы с концами…».

А Марта и впрямь взяла меня на работу.

Няней.

Детей было двое: Игорёк и Санька. Я приезжала на «Удельную», топала до садика и робко заходила в ворота. Долго переминалась с ноги на ногу и наконец перешагивала порог, пытаясь напустить на себя непринуждённый вид. Я чувствовала себя самозванкой: пришла за чужими детьми, веду их неизвестно куда – и никто ни о чём не спрашивает. Я всё время ждала, что полная тётя меня окрикнет: «А ну-ка, гражданочка, а вы кто такая? Вы же не мама?». И спрячет Саньку и Игорька у себя за спиной. До выяснения обстоятельств.

…После этого мы шли домой через парк.

В наше расписание входили прогулка, обед, мультики и досуг до прихода родителей.

Хуже всего я справлялась с прогулкой. Игорёк и Санька мне представлялись драгоценностью, незаслуженно переданной на хранение в мои дырявые руки. Я не спускала с них глаз. Но поскольку ребят было двое, иногда один терялся где-то в кустах, и я начинала в панике бегать по дорожкам.

Обед Марта готовила сама и оставляла нам на плите. Более того, она настаивала, чтобы я тоже ела и вообще чувствовала себя как дома. Марта знала Мишу уже много лет и могла представить, какой режим питания он мне предлагал. Однажды Марта сварила кальмара. Я впервые видела кальмара своими глазами. Кроме того, во время этих обедов я открыла, что каша со сливочным маслом гораздо вкуснее, чем без. У нас с Мишей не было холодильника, и масло мы никогда не покупали.

Мультики были прописаны только по полчаса в день. Это мне нравилось. Мне вообще нравилось, как Евдокимовы воспитывали детей. Компьютер был под запретом, мультики только советские, никаких тебе аниме и прочего безобразия. Правда, однажды Игорёк хитро мне улыбнулся и сказал:

– Вот там, на шкафу, папа положил «Симпсонов». Мы с Саней не можем дотянуться. А ты сможешь.

– Нет, – ответила я. – Я тоже не дотянусь.

Досуг мальчишки занимали буйными играми, а я как девочка тянула их к пластилину и к вырезанию снежинок.

Иногда Марта задерживалась, и я укладывала Игорька и Саньку в постель. Открывала книжку. Глава за главой, глаза у меня самой уже слипались, а Игорёк просил: «Ну ещё, ну ещё немножечко». В горле становилось сухо, но я никогда не отказывала.

В детстве мы с сестрой часто болели, тогда мама нас усаживала на диван и наливала два ведра горячей воды. Это называлось «греть ноги». Опускаешь сначала пальцы, очень горячо и страшно, а потом ныряешь по колено и замираешь в предвкушении книжки. Мама открывает «Жаконю» или «Волшебника Изумрудного города» и читает. Вода остывает, мамин голос хрипнет, а мы жуём солёные огурцы и готовы так болеть хоть две недели.

У Евдокимовых мне хотелось надстроить кровати третий ярус, забраться туда и тоже просить кого-нибудь: «Ну ещё чуть-чуть!». Но я была безнадёжно большой. Я была большая, замужем, я работала няней, получала вечером деньги и тратила их в магазине по пути домой.

С Евдокимовыми я познакомилась ещё до свадьбы. Мне уже тогда казалось, что я греюсь у чужого огня, настолько у них было уютно. Книжки на полках, лоскутное одеялко, на полу всегда какой-нибудь замок из конструктора, разбросанные детские игрушки.

Марта яркая и самостоятельная дама. У Марты необычные наряды. Смотрит она внимательно и чуть лукаво. Марта умеет жарить котлеты. Ходит на концерты и выставки и знает кучу музыкантов и художников. У Марты интересная работа. Свои убеждения и взгляды на жизнь. Двое здоровых ребятишек и надёжный муж.

Евдокимов сильный и широкоплечий. За ним как за каменной стеной. Он серьёзен и прям. Когда Игорёк задирает Саньку, Евдокимов берёт обидчика за руку и спокойно говорит: «Погоди. Подумай, что ты сейчас сделал». Игорёк сопит и думает. Евдокимов строит дом в Парголово. Своими руками: фундамент, стены, обшивка, всякие коммуникации. Я до сих пор не знаю, почему летают самолёты, как в кран попадает вода и как сколотить табуретку. Люди, которые строят дом своими руками, всегда вызывали у меня благоговение.

Это настоящая семья, и будет ли у меня когда-то такая же? С моим-то Мишей? Каждый вечер я уходила от Евдокимовых с неохотой. Мне хотелось остаться с ними на кухне, есть кальмара, говорить об интересных книгах, а потом уснуть под лоскутным одеялком. На правах приёмной дочери.

Я представляла, что вот есть у меня такая семья. Два сорванца и серьёзный муж. Я спешу домой с работы, в сумке пачка рукописей, перед сном почитаю, в пакете какой-нибудь игрушечный автомобиль для ребят… Дома уютно горит ночник, дети рассказывают наперебой, как провели день… Я улыбаюсь и рассматриваю их рисунки и поделки… Да, ещё надо санки достать с антресоли, зима на носу… В выходные всей семьёй пойдём кататься с горок… Скоро придёт муж, надо спросить про санки…

Миша в эту картину совершенно не вписывался.

А ещё Миша говорил, что все люди одинаковые. Что нельзя их делить на хороших и плохих, на талантливых и бездарей. И особенно – на умных и глупых. «Все они – просто люди», – объяснял Миша. Как же, думала я, люди не делятся? Вот он, например, читает «Братьев Карамазовых», а Инга-соседка – «Панораму ТВ». Вот я, например, мухи не обижу, а сосед сверху недавно запинал ногами телефонного мастера, когда тот пришёл чинить аппарат. Наверное, люди всё-таки разные.

При этом Миша не был человеколюбив. Миша не любил компании, и в присутствии посторонних то и дело вытирал лоб, откашливался и не знал, о чём разговаривать. И вздыхал с облегчением, если нужно было сделать что-то конкретное – передвинуть кому-нибудь шкаф или отдать пальто, например. «Бери-бери, – говорил он, – у меня другое есть». И всю зиму ходил в осенней куртке.

Когда Миша выпивал, он обнаруживал три стадии любви к людям. Сначала он очень радовался гостям и пел им песни. Уговаривал остаться ночевать, а то и пожить недельку-другую. Потом взгляд его становился всё тяжелее, в какой-то момент он говорил что-нибудь вроде «Ну а ты что за хрен с горы?» и мог ни с того ни с сего на человека наброситься с кулаками. За этим следовала третья фаза – безразличие. Миша ложился спать.

Паша с Маришей попали к нам в фазу вытирания лба и откашливания.

Инга работала тогда в пункте приёма стеклотары на соседней Красноармейской. Иногда мы с Мишей, два праздношатайки, к ней туда заглядывали. Это был настоящий сырой подвал с низкими сводами и грибком на стенах. Все эти катакомбы были до потолка заставлены коробками с пустыми бутылками. В «приёмной» сидела Инга на овечьей шкуре и выдавала деньги. Бомжи Ингу уважали и даже боялись. Чтобы подраться там при ней или сказать грубое слово – такого не было.

Однажды, когда мне не хватало на проезд к детям, я собрала бутылки, оставшиеся от приёма гостей, и явилась к Инге. Очередь расступилась, и один дедушка мне сказал: «Проходите-проходите». Я сказала, что не тороплюсь, но остальные тоже ни в какую не хотели идти вперёд меня, как будто я беременная женщина или сказочная принцесса.

Инга брала бездомных на работу. Нужны были грузчики и мойщицы посуды. Мойщица стояла в дальнем помещении возле старой чугунной ванны, доверху наполненной грязной мыльной пеной и размокшими этикетками. Руки её утопали по локоть. Двигалась она как автомат. Зрелище это меня так поразило, что однажды я захватила бумагу и пристроилась на пороге, чтобы сделать набросок. Вот это жанровая сцена! Это на целую выставку потянет. «На дне», остросоциальная тема, и это вам не какие-нибудь там фоторепортажи…

В какой-то момент я осторожно у мойщицы спросила: «Вы не против… что я тут сижу, вас рисую?..». Она обернулась и долго недоуменно на меня смотрела. «Да мне что, жалко, что ли?» И на рисунок даже не взглянула.

Мариша иногда подменяла эту мойщицу, а Паша грузил коробки. Инга их к себе не приглашала. Они её провожали до дома, долго курили у нашего подъезда, потом Инга закрывала дверь, а Паша с Маришей плелись на чердак заброшенного дома. Однажды Инга к нам постучалась и сказала:

– Орлов! Дай водички попить!

Позади неё маячили Паша с Маришей.

Миша налил стакан воды и протянул Инге.

– Да вы это… – неуверенно сказал он. – Проходите, чего на пороге-то стоять.

Паша с Маришей оживились. Все достали по новой сигарете.

– Да вы это, – произнёс Миша, потирая лоб. – Садитесь вон поближе к пепельнице.

Инга раскрыла пакет и достала пиво. Ребята прошли в комнату и сели торжественно, как будто попали за праздничный стол. Я поняла, что у нас гости.

Через час Миша уже обнимал Пашу и восклицал:

– Да я всё понимаю! Да я сам жил на улице пятнадцать лет! Оставайтесь у меня!

Миша так говорил – «на улице». На самом деле он просто бродил от одних добрых друзей к другим. Его оставляли присматривать за кошками, когда уезжали в отпуск. Просили покараулить дачу. Кроме того, Миша был любвеобилен и иногда по нескольку лет жил у восторженных женщин.

Паша – чернявый мальчик лет двадцати. Формально он бомжом не являлся, был зарегистрирован в какой-то комнате, но помимо него там прописались восемь братьев и сестёр и ещё множество сомнительных родственников. Потом эта комната сгорела. Родителей у него не было, вырос Паша в детдоме.

Я спрашивала:

– Ну а после детдома, там разве не помогают? С работой, например?

Паша отвечал:

– Да кому ты нужен? Взрослый человек – иди гуляй. Как хочешь, так и крутись.

Марише тогда было лет тридцать. Ресницы у неё как у куклы: длинные, жёсткие и загнутые кверху. По лицу рассыпаны веснушки. Волосы пышные, вьющиеся. Она была на самом деле очень красива, но мышцы лица у неё, казалось, одеревенели, как на морозе. На лбу проступали ранние морщинки. Мимика была неподатлива.

В четырнадцать лет Маришу изнасиловал отчим, и тогда она убежала из дома. На большую дорогу. Её подхватывали дальнобойщики, потом случайные прохожие. В конце концов Мариша научилась брать с них за это деньги. Тем и жила.

У Мариши начисто отсутствовала стыдливость. Она могла громко журчать в туалете, при этом смеяться и продолжать разговор. Переодевалась она прямо при мужчинах. Не потому, что хотела соблазнить или была распущенна – нет. Просто она не видела в своём теле что-то личное, что следует прятать от чужих глаз. Когда она раздевалась, я заметила, что она не носит белья. Я подарила ей колготки, бельё и джинсы. Мариша принарядилась, ушла гулять, а вечером вернулась вся вывалянная в грязи.

– Вы думаете, мне важно, чем она там раньше занималась? – кипятился Паша. – Это всё в прошлом, а теперь мы вместе, я её в обиду не дам.

Жили они на чердаке с такими же бедолагами. Я видела этот дом, когда ходила в гости к Федьке Евтюхину. Буквой «П» здание с выбитыми окнами, под снос, там уже давно не было воды и электричества. Но на верхнем этаже вечерами загорался тусклый огонёк.

Я пыталась представить себе всё это. Когда я иду к метро по переходу, всегда краем глаза наблюдаю за бездомными. Да, боковым зрением, потому что в упор посмотреть страшно: разбитые лица, раннее старение, грязные одежды… Этот удушливый сладковатый запах немытого тела. Как же это получается? Не на улице же они родились! Вот был дом, а потом из него кто-то выгнал, обманул – так, что ли? Ну, предположим, я оказалась на улице. Предположим, ещё тепло. Первую ночь я провожу в подъезде или на лавке. Стоп, но почему же на лавке? Ладно – родственники, сумасшедшая мать или отчим-зверь. Но есть же друзья? Одноклассники? Первая учительница? Соседи? Можно же к кому-то попроситься на порог? Переждать, устроиться на работу? Снять жильё и работать? Почему же эти многие не идут ночевать к однокласснику или к соседке, а идут греться в переход? Мысль моя заходила в тупик.

Может, дело в алкоголе? Я представляла, как пью запоем, а потом меня выгоняют из дому. Друзья и знакомые отворачиваются, потому что от меня разит перегаром и одежда моя неопрятна. Я хочу есть и отправляюсь на Сенную площадь, выглядывая на лавках объедки. А потом пустые бутылки. И иду к Инге в приёмку. Десять рублей – хватит на стеклоочиститель. А потом – всё. Потом я перестаю чувствовать сладковатый запах, который исходит от моего тела. Я не вижу зеркал и не смотрюсь в витрины, я только на ощупь могу понять, каким опухшим и обветренным сделалось моё лицо. Но я не достаю рук из карманов, потому что холодно, холодно, холодно, и наконец меня занимают только три мысли: греться, есть и пить. Пить, чтобы оставались только эти три простые мысли.

Я ездила к детям. Мы пристраивали на гору подушек панель от стола, Санька с Игорьком с визгом съезжали и прыгали вокруг нашей горки. Потом я рисовала им картинки, а они их старательно раскрашивали. К приходу Марты мы устраивали выставку на холодильнике, прикрепив рисунки магнитами.

Я возвращалась домой и видела всё ту же сцену: Инга, пиво, Паша с Маришей. Миша спит. Однажды я застала Маришу у плиты. Она варила суп из овощей.

– Суп? – спросила я. – А откуда деньги взяли?

К тому моменту деньги у всех уже кончились, пиво тоже, и Паша с Маришей пили стеклоочиститель.

– Да там… – ответила Мариша. – Возле магазина выбрасывают овощи. Нет, они не испорченные, так только, немножко отрезать… Будешь?

Господи, думала я. Мой муж алкоголик. Я работаю няней. У меня на кухне бомжи варят суп из протухших овощей.

Когда Миша наконец протрезвел, он долго хмурился, потирал переносицу, прочищал горло, и однажды всё-таки сказал:

– Ребят… Сегодня посидеть не получится… Таньке заниматься надо…

– Да мы всё понимаем, – протянули Паша с Маришей и понуро засобирались.

– Да я сам пятнадцать лет жил на улице… – приговаривал Миша.

На улице холодало.

После того как гости наконец ушли, у меня стали чесаться ноги. Это блохи, подумала я, или даже вши. Мой муж алкоголик, бомжи пьют стеклоочиститель, мы завшивели, а я работаю няней.

– Миша, мне кажется, у нас вши. – Я изнемогала от зуда.

У Миши ничего не чесалось, и он говорил:

– Это у тебя нервное. Выпей на ночь валерьянки.

– Я схожу в КВД, – заявила я.

– Ни в какое КВД ты не пойдёшь, – отрезал Миша.

Я представила, как проходит день-другой, я обедаю с детьми, катаюсь с горки, украдкой чешусь, а потом мне звонит Марта и говорит: «Ты пока не приходи, у нас карантин. Санька с Игорьком где-то подцепили вшей. Ох уже мне эти садики…».

Я сама позвонила Марте и сказала, что заболела. И отправилась в КВД.

– Раздевайтесь, – сказала врач. – На что жалуетесь?

– Да вот чешусь вся, вроде как блохи, но никого не видно… – Я зябко ёжилась от холода и стыда.

Врач нашла у меня паразитов всех мастей: платяных, нательных, бельевых и даже лобковых.

Я принесла Мише стопку рецептов.

– Вот, – сказала, – вот до чего доводят нервы.

Я искупалась в какой-то дустовой отраве, а Мишу побрила налысо.

И вскоре поехала к детям.

Уже подступала зима, незаметно протекли полгода, и Миша то и дело говорил: «Хватит тебе ездить к этим Евдокимовым, нашла тоже чем заниматься. И так проживём…». Но я плохо себе это представляла – как мы проживём без Евдокимовых. «Мне у них нравится! – заявляла я. – У них настоящая семья». «Видел я эту семью, – ворчал Миша. – Марта дома не бывает, а Евдокимов вкалывает как лось». «Она тоже работает!» «Выёбывается она больше, чем работает!» Такие разговоры у нас обычно заканчивались не очень хорошо. Впрочем, Миша иногда вставал на сторону Марты и говорил, что она, конечно, сама виновата, но Евдокимов иногда перегибает палку и ругает её прямо при гостях. Я такого своими глазами никогда не видела и потому Мише не верила.

Однажды мы с Игорьком и Санькой припозднились на прогулке. Скверик находился в двух шагах от дома. Уже темнело, но мальчишки никак не хотели бросить мяч и угомониться. В стороне курили какие-то парни. Вдруг один направился к нам и спросил:

– Который час?

Я достала из кармана телефон, зажгла экранчик и ответила. Сунула мобильник обратно. Парень отошёл к друзьям, а вернулся уже с ними. Зашёл сзади, закрыл мне рот ладонью и спросил товарища:

– Ты перец взял?

Я оцепенела от ужаса и не могла ни пошевелиться, ни закричать. Мне и рот зажимать не надо было, я просто превратилась в столб. Я только думала: «Сейчас меня будут насиловать и убивать прямо при детях. Сыпанут в глаза перцу, а потом будут насиловать и убивать. Прямо при детях».

Дети выронили мяч и стояли открыв рот. Наконец Игорёк заревел.

Парни отпустили меня и скрылись в темноте. Ко мне вернулся дар речи. Я всё ещё не могла понять, откуда пришло спасение; я схватила Саньку за шиворот и просто перекинула через ограду. Подсадила Игорька. Даже перебросила мяч. И мы, крича от страха, побежали домой как оголтелые.

Сердце у меня колотилось, дети ревели. В конце концов мы успокоились, я уложила их спать и почитала книжку. В этот вечер Марта задерживалась.

Я сунула руку в карман и даже рассмеялась. Там не оказалось телефона. Им всего-то и нужно было, что телефон. Они вытащили из кармана телефон, они не собирались меня убивать и насиловать прямо при детях!

Я с ужасом ждала Марту. Ведь я не оправдала доверия, господи, что она скажет?

Марта поставила в прихожей сумки, выслушала меня и воскликнула:

– Чёрт побери! А я в это время сидела в театре!

Мы покурили на кухне, я тряслась и умоляла меня простить. Но Марта твердила:

– Да это я виновата. А как у вас с Мишей? Знаешь, всё это ненадолго, помяни мои слова. У меня первый муж тоже такой был…

– Но теперь-то Евдокимов? За ним-то ты как за каменной стеной?

– Теперь да, – отвечала Марта. – А ты подумай.

Я думала всю дорогу домой. Когда я открыла дверь, Миша посмотрел недобро.

– И где тебя всё это время носило? – спросил он.

Я рассказала об ограблении.

Миша долго кричал, что больше не пустит меня к детям, что Марта бегает по театрам, а его жена должна сидеть с чужими детьми… Что он давно говорил: добром это не кончится. «Вообще-то мне за это деньги платят!» – кричала я.

А после Нового года няня оказалась не нужна: Евдокимовы переехали в Парголово. И я очень долго их не видела.

К нам всё так же заходила Инга. Рассказывала, что Паша с Маришей уехали куда-то в Купчино и больше о них ничего не известно.

Через два года мы с Мишей развелись.

А через пять лет развелись Евдокимовы.