Рассказы
Рассказы
КОНОПАТЫЙ
– Фрицев ведут. Фрицев ведут, – орал на всю улицу долговязый Филька.
Его крик, как волшебный ключик открывал окна, распахивал калитки, высыпая на улицу стариков и детвору.
Война, нагулявшись по белу свету, большим уставшим отрядом шагала по маленькому провинциальному городку. Пленные шли молча за высоким сутулым капитаном. Скатка, плотно облегавшая грудь, казалось, намертво прилипла к гимнастерке. Ни орденов, ни оружия у него не было. Ордена капитан надеть еще не успел, а вот оружие ему было ни к чему. Бежать никто никуда не хотел. Да и зачем? За четыре года войны набегались вволю и победители, и побежденные. Позади отряда бойко шагал молодой боец с красным флажком.
– Навоевались, мать их за ногу, – ворчал на завалинке одноногий дед Тимофей, муслявя и скручивая из газеты «козью ножку».
Гражданская война отняла у него одну ногу, а взамен научила подшивать всей округе валенки. Выкатилась из своего двора круглая, как мячик, добрая тетя Агаша.
– Господи, прости их душу грешную. Какие они убивцы? Совсем как наши мужики, только одежка другая, – вздыхая, крестилась она. – А во-о-о-он тот, конопатый, вылитый мой Степан.
– На твово Степку две похоронки наперегонки пришли. Можа, этот конопатый и убил Степку-то, а ты – «прости их, господи», «прости их, господи», – не унимался дед Тимофей.
Пленные нестроевым шагом выбивали по булыжнику коваными ботинками мелодию. Пропищала и тут же замолчала губная гармошка.
– Юрка, айда за ними, – крикнул Филька и, не дожидаясь ответа, смешался с мальчишками соседней улицы. Юрка не побежал. Филька все равно ему обо всем расскажет. Вечером Юрка узнал от него, что немцы остановились рядом, в овраге, у железной дороги в наспех сколоченных бараках, что они будут строить мост через овраг. Каждое утро Юрка, Филька и Филькина соседка Галка ходили смотреть на пленных. Они садились на край оврага, как кура на насест и подолгу слушали чужую речь и пиликанье губных гармошек. Немцы делали зарядку, обливались холодной водой и, гремя котелками, бежали к бараку, от которого по всему оврагу пахло кашей с тушенкой так, что у ребят начинало урчать в животах и кружиться голова.
– Жрите, гады, жрите фашисты. Тра-та-та, – строчил из палки-пулемета Филька.
– Гады они, или фашисты, а есть тоже хотят, – заступилась вдруг за немцев Галка.
– Смотри, какая идейная нашлась, – ехидно захихикал Филька.
– Хватит, Филька, стрелять. Никто тебя не боится, – сказал Юрка. – Пошли лучше домой. Что-то есть охота.
И они расходились по домам, но любопытство снова собирало их у оврага. Через несколько дней полуторки стали подвозить к нему щебенку, кирпичи и доски. Строительство обнесли высоким забором. Днем бараки пустели, а смотреть на стройку в заборную щель было неинтересно, поэтому ребята все реже и реже приходили к оврагу, а потом о нем как бы и забыли. Пленные сами напомнили о себе. Они ходили по дворам и меняли на продукты самодельные игрушки: свистки, прыгающие на резинке шарики и вырезанных из фанеры физкультурников на палочках. Юрка обменял у пожилого немца три луковицы на свисток. На тихую и зеленую Филькину улицу первым из пленных пришел конопатый. Галкина мать, Ольга Ивановна, вынесла ему целый чугунок еще теплой, сваренной в мундире картошки.
– Спа-си-бо, – по слогам еле выговорил конопатый и подарил Галке прыгающий на резинке шарик.
– Не обижайся, дед Тимофей, что нет у меня зла на немцев, – оправдывалась перед ним Ольга Ивановна. – Не видели мы войны и зла нет. – Да разве они виноваты, что их не убили? А картошку я подала, как милостыню за мужа.
– Ну-ну, тебе видней. Дите у тебя растет без отца. Пропал без вести. Кажись ее от мужа ты так и не дождешься, – рассудил по своему дед Тимофей.
Доброта ли Ольги Ивановны покорила конопатого или тоска по родному дому, но за молоко и хлеб он распилил ей дрова, починил крышу и забор. Тетя Агаша приносила ему что-нибудь повкуснее: то сахарку вареного, то яичек, а уходила со слезами. Где ее Степушка? Оттаяло немного сердце и у деда Тимофея. Трудолюбие и аккуратность конопатого нравились ему. Только Филька ходил везде со своей злобой на немца.
– Чего это конопатый к вам ходит? – допытывался он у Галки.
– А тебе какое дело?
– А такое, что вы фашистов привечаете, – выпалил Филька.
– Не фашист он, а очень хороший немецкий человек, – не сдавалась Галка.
– Хороший? – от злости покраснел Филька.
– Гут, гут. Галья – гут. Вилка – гут.
– В споре ни Галка, ни Филька не заметили, как к ним подошел конопатый.
– Я сейчас тебе покажу гут, – погрозил кулаком Филька.
– Филька, не надо, Филька, – закричала Галка.
Но Филька уже поднял с земли камень и с силой запустил его в конопатого. Кровь из рассеченного лба заливала лицо немца. Филька замер. Ни испуга, ни радости победы в его глазах не было. А на Галкин крик, выбежала Ольга Ивановна.
– Кто это сделал? За что? – испуганно спрашивала она конопатого.
– Вилка гут. Вилка гут, – виновато твердил немец.
–Это его Филька камнем ударил, – размазывая по лицу слезы и грязь, всхлипывала Галка.
Галкина мать быстро перевязала рану и повела пленного в поликлинику, где работала медсестрой. Рана оказалась не опасной, но два шва все-таки пришлось наложить. Больше конопатый на филькиной улице не появлялся. В милицию ни Фильку, ни его родителей не вызывали. Вскоре опустел и овраг. Когда ушел отряд – никто не видел. Юрка с Галкой долго с Филькой не разговаривали.
– М-да… история, – качал головой каждый раз дед Тимофей, вспоминая конопатого.
Беззаботно кувыркались самодельные физкультурники на палочках, свистели свистки, прыгали на резинках разноцветные шарики, оставляя в таком же разноцветном детстве разноцветный след.
ГОД ЛОШАДИ
Ура! Распределилась! Прощай, родное медучилище! И вот уже я — не Наташка, не Натали, как называл меня толстый и немного заикающийся сосед Ромка, а Наталья Васильевна,— сижу в стареньком автобусе, который, недовольно ворча и переваливаясь с боку на бок на ухабах, катит к посёлку Осинки. Подпрыгивающие под ногами чемоданы напомнили, что еду я не в лес за грибами, а на новое место жительства, надолго — быть может, навсегда. Дремали молочницы, позвякивали пустые бидоны с торчащими из них хвостами копчёной рыбы, буханками хлеба и связками баранок. От распиравших меня знаний и невесть откуда взявшейся самостоятельности не осталось и следа. Я не могла вспомнить названий даже самых простых таблеток. За спасительным окном вдоль дороги голубым ручейком бежал цикорий. Бежал назад. Бежать и мне? Но как я после этого буду смотреть в глаза соседям, которые напекли и нажарили мне в дорогу всякой всячины? Раздумывать было некогда: автобус остановился, и новоиспечённая специалистка с совершенно пустой головой, но такими родными чемоданами осталась в Осинках.
— Ты, доченька, к кому приехала? — спросила одна из молочниц в цветастом переднике.
— Я медик, молодой специалист. Приехала к вам работать,— выпаливаю, как на экзамене.
— Такая молоденькая, а уже специалист, а уже специалист,— покачала она головой и показала на белеющее одноэтажное здание: — Амбулатория у нас во-о-он там.
Я поблагодарила незнакомку, перешла улицу и шагнула через порог в свой первый рабочий день.
Штатное расписание амбулатории было коротким: врач — высокая красивая блондинка Валентина Петровна; санитарка — немолодая, полноватая, вся в белоснежном тётя Маша; Иван Семёнович, удивительным образом уместивший в щуплом теле и невысоком росте сразу несколько должностей — завхоза, кучера, дворника, плотника,— и я. В графе «транспорт» отмечено: «гужевой — Рыжуха» Лошадей я боялась с детства и по непонятным для меня причинам считала, что эти животные обязательно должны всех лягать, потому-то я каждый день угощала Рыжуху хлебом, насаженным на прутик, стараясь завоевать её расположение. Светло-коричневую, с тёмными гривой и хвостом, умную и послушную, эту лошадь я всё же обходила стороной, сомневаясь в её доброжелательности. Рыжуха никак не могла понять моего состояния и всегда провожала меня недоумевающим взглядом.
По вечерам я перечитывала конспекты, рылась в справочниках. Жизнь медленно обтёсывала молодую специалистку, и я этому не противилась.
Заканчивался старый год, год Белой Лошади. Валентина Петровна с утра уехала в район с отчётом. Я ни на шаг не отходила от телефона, пока в амбулаторию не заглянула тётя Маша.
— И долго ты, дорогуша, будешь сидеть? — кивнула она в сторону телефона.— Кому понадобится — из-под земли найдут.
И нашли. Вызов был в соседнее село. Заболела женщина. Иван Семёнович быстро запряг лошадь, и я, закутавшись с головы до ног в тулуп, бухнулась в сани на солому. По дороге Иван Семёнович рассказывал что-то из своей армейской жизни, но я его не слушала, поскольку вдруг снова ощутила предательскую пустоту в голове.
«Тоже мне, “фершал”»,— мысленно разозлилась на себя и уткнулась носом в овечий мех.
Соседнее село было небольшим — в одну улицу. Рыжуха остановилась у простого, особо ничем не отличавшегося от других дома. Иван Семёнович покосился на меня, хмыкнул и как бы между прочим обронил:
— Да ты, Васильевна, не бойся. Это у Агафьи давление в крови не унимается. Давно им страдает. А женщина она на редкость добрая. Я так кумекал, что давление мучит только злых баб, да, видать, ошибся.
Обрадованная подсказкой Ивана Семёновича, я выпорхнула из саней. Диагноз кучера подтвердился. Все лекарства и процедуры, связанные с Агафьиной болезнью, были ей давным-давно знакомы.
Только часа через полтора, когда женщине стало лучше, поехали обратно. Рыжуха, едва мы сели в сани, без команды тронулась с места рысью.
— Застоялась, родимая,— решил Иван Семёнович, доставая из кармана мешочек с махоркой.— А у тебя, Васильевна, хорошо получается в медицине. Слова говоришь ладные. Человеческий организм на них отзывается, он не дурак: знает, что хорошо, а что плохо,— рассуждал он.
А я, счастливая, расслабившаяся от Агафьиных пирогов, размечталась о доме. Что сейчас делает мама? Похудел ли Ромка?
Вдруг лошадь резко свернула в сторону, сани наклонились набок, и мы вылетели в сугроб.
Рыжуха, не обращая внимания на то, что потеряла седоков, увязая в снегу и оставляя за собой золотой соломенный след, шла к навесу — вернее, к тому, что когда-то было строением.
— Зачем она туда пошла? — стряхивая снег с тулупа, спросила я.
— Это я, старый, виноват. Забыл придержать лошадь, а Рыжуха ничего не забыла. Лет восемь назад на том месте была конюшня. В ней она родилась, в ней встретила первую и единственную любовь — Каурого. Когда конное хозяйство развалилось, лошадей раздали по колхозам. О судьбе Каурого я ничего не знаю. Жеребцов приводили к Рыжухе первостатейных, породистых, но она их к себе не подпускала. Встанет на дыбы и заржёт во весь двор.
По санному следу, проваливаясь в снег, мы подошли к саням. Лошадь стояла как вкопанная.
— Что же ты, Рыжуха, наделала,— поправляя сбившуюся солому, ласково сказал Иван Семёнович.— Нет здесь Каурого, нет. Видишь — никого и ничего давно нет,— поглаживая влажный лошадиный круп, убеждал он Рыжуху. — Пойдём домой, милая, пойдём.
На его слова Рыжуха вздрогнула и обернулась. Из её больших, с длинными ресницами, глаз катились крупные, как стеклянные горошины, слёзы…