Журнальный мир

ЖИВАЯ ОЧЕРЕДЬ

Брежнев писал прозу, Андропов – стихи.

Брежнева приняли в Союз писателей СССР. И тут же провели обмен членских билетов, чтобы продемонстрировать всему миру по московскому телевидению: Брежнев – не хухры-мухры – он член №1. Именно за таким номером ему выдали новенький партийный… тьфу-тьфу! – оговорился – писательский билет. А партийный – память не соврёт – за номером 2. Первый Ленину – посмертно. И тоже после обмена партийных документов.

Это надо же! Представьте себе, сколько стоил стране этот двойной обмен красных корочек? Сколько люди недополучили из-за этого самого необходимого? Вместо ублажения брежневского самомнения могли бы, допустим, закупить дополнительную порцию зерна у американцев. А то ведь очереди за хлебом намного превышали очереди в книжные магазинами за нетленными произведениями Брежнева «Целина» и «Малая земля», выброшенными после его смерти в утиль.

Сегодня о нём даже по телеящику практически не вспоминают. А вот фразы его… нет-нет, не из литературных произведений, а из речей, то и дело возрождаются из забытья. Под видом совершенно новых, будто рождённых вчера, оглашаются сегодня российским диктором. Вот, например, включим телевизор 10 сентября 2021 года и послушаем. Что? Да вот это самое: «В ближайшем будущем будут созданы все условия для повышения благосостояния российских граждан».

Замени «российских» на «советских» и отправляйся в прошлое.

А что? Нет поездов? Бросьте! Зелёный семафор в моё детство открыт всегда.

Поехали?

Поехали! А пункт назначения?

РИГА 1950-х

Рубль – это много. Две порции мороженого на палочке да еще десять копеек сдачи. А при умелой игре в «чику», с везеньем за пазухой, можно эту копеечную монетку обернуть в новый рубль. А рубль… что там говорить! Рубль и без адвокатов сам за себя ответ держит. Потому-то он на дороге и не валяется. Но под дудочку доброхотства вытанцовывает прямиком в карман.

О, как ловко импровизировали мы на этой таинственной дудочке! И не где-нибудь в закутке, а на самом завидном месте – на пустыре, прилаженном к нагретому, облизанному солнцем боку Главного универмага с неприметными для стороннего глаза окошечками. Это были окошечки не простые, а волшебные. Попросту их никогда не раскрывали, а обязательно со значением: чтобы масло «выбросить», муку или сахар. «Выбросить» все это добро внутри универмага никак нельзя было. Из-за очереди. Не вмещалась очередь в универмаг. Другое дело – сбоку. Очередь в три обхвата облапит домину поперек туловища, подрагивает своим нервным, по-змеиному гибким хвостом и, пульсируя, сжимается, вдавливает выпирающие из стен камни обратно в стену, чтобы износу не было.

Мы за камни всегда были спокойны. Камни выдержат. А за людей иногда и побаивались.

И не то, чтобы побаивались из-за жалости к ним. Боже упаси! – какая может быть жалость, если денег даже на «чику» нет. Боялись совсем по другой причине. Люди – не камни. Люди происходят из другого материала. Повороти их спиной к стене, так у них нервы тут же справляют гулянку. Куда им до каменного спокойствия, когда очередь к цели своей – раскрытому окошечку – подбирается, а в одни руки дают только кило того-этого, не больше. Вот если бы рук было не две, а четыре, шесть или восемь, тогда и кило того-этого увеличится до двух или трёх. Простая арифметика, но без сметки с нею не совладать. Руки сами собой не вырастут. Их покупать надо. За наличные. По твердой таксе – пару рук за рубль.

У нас есть руки, но нет лишнего рубля. У очереди есть рубли, но нет лишних рук. И мы поэтому знаем, что рубли перекочуют из очереди в наши руки, а наши руки выгребут из окошечка кило того-этого для очереди.

Мы знаем это и не спешим.. Мы играем в «чику», ставим копейки на кон, лупим биткой в медное их лицо, чтобы, отворотив лицо от ударов, переметнулись они на оборотную сторону. Копейкам наказание – нам выигрыш.

Играем мы в «чику». Азарт – под парами, а глазом косим на очередь – кто там первый на очередь к нам. И вот выдавливается старушенция, платочек в горошек, нос картошкой, платье до земли. Эта, ясное дело, начнет с гривенника и будет торговаться, как на базаре.

– Мальчики, – подкатывается к нам старушенция. – Подмогните.

– А чего тебе, бабка?

– Мне в очередь надо поставить вас, как своих внучат. Это мне зачтётся при выдаче того-этого.

– Какая твоя цена, бабка?

– А какая цена? Не сочтите за труд, окажите услугу.

– Задаром – обращайся к боярам.

Жмется бабка. Деревенская она, не привыкла деньги транжирить.

– Я заплачу, – насилует себя старушенция.

– Сколько даешь?

– Рубь даю на круг, каждому много получится.

– Ха-ха, ищи кого подешевле.

И один из нас, самый сноровистый, присаживается на корточки и биткой по куче монет.

– Гляди, старая, – говорит нравоучительно. – Разом отоварился на двадцать копеек. В пять минут я тут рубль заколачиваю, а ты рубль на круг. Не пойдёт у нас торговля.

Посрамлена старушенция, раздавлена. Куда ей с грошовым интересом против наших ставок. И топает потихонечку от нас назад, к очереди, и надежду свою худосочную вынашивает как младенца. Ждёт, что опомнимся мы, побежим за ней вслед, не дождётся.

А от очереди к нам уже другая бабенция прётся. При очках и шляпке, с капроном и лодочками. Эта не из деревенской будет сквалыги, из городской интеллигенции. Её надо брать в оборот по-культурному, но с размахом. И вылавливаются из карманов браслетки и кольца, что родом с развалки. И оплетаются передние зубы золотой фольгой. И дымят самые дорогие папиросы в наших, червонного золота, зубах. Не подступись без серьёзных намерений!

И бабенция, ещё до своего первого слова, осознает всё наше величие. И сговаривается с нами уважительно, как на базаре интеллигент с интеллигентом.

– Сколько запросите, мальчики?

Догадывается, что вступлений не требуется. И без вступлений понятно, зачем она к нам пожаловала.

– По рублю на брата, меньше не берем.

– Хорошо, – соглашается бабенция. – Пойдёмте в очередь.

– В очередь пойдём, когда очередь будет у окошка, – разъясняем ей ситуацию.

– Что вы, мальчики. Нельзя так! Продавщица мигом уличит нас в обмане.

– Не уличит. Мы ей деньги за это платим.

– А очередь?

– Очередь и не пикнет. Не в её интересах против своих кормильцев встревать.

– Как же это?

– А так, что не только тебя мы обслуживаем.

– Пусть будет по-вашему. Только очередь мою не пропустите.

– Иди, иди, тетка. Очередь твою не пропустим. Не волнуйся. У нас глаз положен на твою очередь.

И пошла себе бабенция с тихой радостью в груди от свидания с интеллигентными ребятишками. Пошла себе в легких лодочках. Куда до таких лодочек разбитым мужским ботинкам, что как гири сидели на ногах деревенской старушки, мешали стремительно добежать до очереди.

Как поравнялись с ней лодочки, старушенция повернулась вновь к нам, боясь, как бы из-за долгих раздумий не оказаться в проигрыше.

– Мальчики, три рубля на круг.

Повысила цену за наши услуги, а сама мелко губами дрожит: как бы не прогадать. Прогадала, старушенция, прогадала. Прёт к нам уже бугай, из тех, кому мешок того-этого нужен. Этот на старушенцию ноль внимания, фунт презрения. И мы тоже. Да что мы, если сами деньги особый взгляд имеют. Всмотритесь, какой взгляд у Ленина на сторублевке. И сравните этот его взгляд с тем, что на четверть менее гордый, на двадцатипятке. То-то и оно! Если сами деньги по-разному смотрят, то как должны люди смотреть на деньги? С разбором. Так и мы, мы ведь тоже люди, даром что пацаны – без разбора не можем, иначе в трубу вылетим из детства. Кто же тогда за нас доживёт до старости?

Подваливает, значит, к нам бугай. И говорит:

– Закупаю всю вашу камарилью.

– Почём платишь?

– Об уплате разговора нет. Каждому по два рубля в зубы и айда со мной.

– Прибавь по рублю. И мы берем на себя доставку товара по назначению.

– Идёт, – кивает бугай.

Старушенция тут не выдерживает.

– Мальчики, поимейте совесть. Я первая на очереди была.

– Отвались, старушка, – лыбится бугай. – Мальчики быка уже завалить женилкою могут. А ты им – «мальчики».

– Мальчики, – травит свое старушенция. – Я по рублю.

– Во Чапай! – радуется жизни бугай. – Порублю! Да что они, деникины дети, чтоб им «порублю»? Ты им полста отвали, чтобы не на семечки, на бутылку хватило. С закусом.

– Мальчики, – опять за своё старушенция, и слёзы у нее из глаз на землистое лицо выворачивают, как бусинки с нашей развалки.

– Ладно, бабка. Рубль не цена. Но что с тебя взять, кроме смерти. Иди в очередь, будешь у нас на заметке. За бесплатно.

Вот и всё!

Были мы мужички-топотуны.

Шли по жизни, твердо ставя ногу.

МУЖИЧОК С НОГОТОК

В первом классе я имел неоспоримое преимущество перед всеми соучениками. Да что там, не только первого класса, а всей 67-й мужской семилетней школы города Риги.

Преимущество выражалось в росте. Нет, не в богатырском-великаньем, а как раз наоборот. Я был самым маленьким из всех, и это внезапно вывело меня в звёзды артистического мира, правильнее сказать, на сцену художественной самодеятельности. В роли… Именно в той роли, которая сшита буквально на меня. Причём не каким-то домотканым автором из седьмого класса «б», где в пору первой влюбленности обитали непризнанные поэты Старой Риги. А самым – угадайте! – знаменитым после Пушкина и Лермонтова классиком русской литературы Николаем Некрасовым, чей день рожденья выпадал на 10 декабря, а, значит, просился, чтобы его отметили в новогоднем концерте перед уходом на зимние каникулы.

Каким образом? Наиболее подходящим к случаю – стихотворным монтажом. Голоса низкие, голоса высокие. Но самый-самый – это мой. Почему? Нет, не потому, что он наиболее выразительный. А по очень простой причине: вместе с голосом я выгребался из-за кулис на сцену с санками, дровишками и лошадью. Откуда лошадь? Разумеется, не с ипподрома. А домашнего, так сказать, изготовления, из двух согнутых пополам и сцеплённых в одно целое пацанов, прикрытых сверху картонной оболочкой с характерной мордой крестьянской кобылы. Лошадь я погонял хворостиной, и в ожидании вопроса – «Откуда дровишки?» – повторял в уме ответ.

Почему в уме? Понятно, чтобы не забыть в нужный момент.

Но почему повторял? Попробую объяснить. В первом классе мы с наскока запоминали стихи. Допустим:

Идет бычок, качается,

Вздыхает на ходу:

– Ох, ох, доска кончается,

Сейчас я упаду!

Легко и просто. И рифма удобная, вклинивается и не выскальзывает: качается – кончается. А вот попытайтесь прозу заучивать наизусть.

То-то!

В семилетнем возрасте, а это было в астрономически далёком 1952 году, в прозе запоминалось разве что: «Молочное мороженое на палочке стоит 45 копеек».

Попробуй с таким запасом доступных мозгам прозаических выражений выучить отклик на пароль: «Откуда дровишки?»

Из лесу, вестимо,

Отец, слышишь, рубит, а я отвожу.

Где в отклике этом рифма? А без рифмы… Не подумайте, что я один мучился из-за нехватки рифмы в стихотворном отрывке. Открою секрет. Все участники поэтического монтажа мучились. В большинстве своём они были переростками, пережившими годы войны в Риге без всякого намёка на учёбу в школе. Образование у них было уличное-начальное, полученное при помощи тумаков, и тоже, когда с применением слов, то обязательно в рифму:

Ты мне, братец, не указ.

Хочешь в рыло или в глаз?

Так что… Да, именно так. Без рифмы, как без сорока пяти копеек на молочное мороженое, – кранты!

Понимаю, дотошный исследователь поэтики Николая Некрасова уже гневно затачивает гусиное перо и склоняется над чистым листом бумаги, чтобы выразить своё возмущение: «Как это так? Некрасов и без рифмы?»

С рифмой, с рифмой Некрасов! Это мы, монтажники-высотники, остались без его обольстительной рифмы, вызывающей любовь к поэзии. Просто наши доморощенные режиссёры так по-человечески гуманно распределили текст между участниками концерта, чтобы каждому досталось хоть бы по две строчки.

На первое: «Однажды, в студёную зимнюю пору, я из лесу вышел, был сильный мороз».

Где тут рифма?

На второе: «Гляжу, поднимается медленно в гору лошадка, везущая хворосту воз».

И тут рифма не ночевала.

На третье:

«И, шествуя важно, в спокойствии чинном, лошадку ведёт под уздцы мужичок».

Ну? Что скажете?

А вот и на десерт: «В больших сапогах, в полушубке овчинном, в больших рукавицах… а сам с ноготок!».

Суфлёров у нас не было. Иди на казнь самостоятельно, то бишь запоминай, иначе на междусобойчике получишь в рифму, по-простецки: «Ты мне сказ и я те сказ, а иначе двину раз».

Вот я и зубрил-зубрил. Но самостоятельно никак не получалось. Будь я грамотным в ту пору, хоть прочитал бы всю строфу. Но мы тогда проходили всего лишь букварь, держа в уме мечту, что через полгода начнем читать самостоятельно. Однако концерт не в обозримом будущем, а прямо сейчас.

Вот к моей зубрёжке, чтобы я не упал лицом в грязь, когда в сшитом бабушкой Идой тулупчике из подкладки зимнего пальто, буду везти дровишки по сцене, и подключились мои родичи, родом из дореволюционной Одессы.

– Итак… Что мы ищем?

– Рифму!

– Кто ищет, тот всегда найдёт! Читай, что помнишь, а мы добавим.

– В рифму?

– А то! Тогда и запомнишь свой текст. Закон природы.

Я и запомнил. И под аплодисменты зрителей вывел на сцену лошадь, упрятанную в картонную упаковку. И, повторяя в уме свой прозаический текст, вошёл в отведённую по сценарию роль деревенского мальчонки.

– Откуда дровишки? – послышалось с небес.

– Из лесу, вестимо, отец, слышишь, рубит, а я отвожу, – без запинки выдал я свою реплику. И замолк.

Но что это? И небеса затихли, будто на них тоже нашла немота.

Наступила, как написали бы театральные критики, гробовая тишина.

А может быть, они написали бы более утонченно – зал окутала артистическая пауза.

Но кто это всё прочтет? И когда?

О боже! Дебют оборачивается провалом! И всё из-за чего? Из-за прозаического текста. Я ведь догадался на первых секундах небесной немоты, что Жорка, который должен был огласить бессмертные строки нашего любимого классика, подумал в самый ответственный момент о мороженом, обещанном всем бесплатно после представления, и выронил из головы обязательную для запоминания фразу:

– А что, у отца большая семья?

Вместо этого, будто у него шарики зашли за ролики, повторил свой дурацкий вопрос. Почему дурацкий? Потому что у малыша, если Некрасов называет его не по возрасту мужичком, дважды не надо спрашивать: «Откуда дровишки?» А то он подумает, что его подозревают в воровстве.

Спросил – получай! Из меня автоматически выскочила домашняя заготовка, позволившая выучить назубок положенную по рангу реплику.

– Откуда дровишки?

– Из лесу, вестимо, отец, слышишь, рубит, а я отвожу.

– И кто ты по званью?

– По званью я Фима.

– И с кем же ты дружишь?

– С Некрасовым нынче дружу!

ПО СУЩЕСТВУ

– Кто мыслит?

– Тот, кто существует.

– А если не мыслит?

– Значит…

Намек был понятен. И он замыслил мыслить. Однако с чего начать, не знал. И решил подобраться к мысли обратным порядком.

– Я существую, я существую, – бормотал он под нос, ожидая проблеска мысли.

И дождался. Но совсем не того, на что рассчитывал.

– Существуешь? А где же твои мысли? – раздалось в мозгу.

– Там, где ты, приятель. Присмотрись – оцени.

– Ничего не вижу.

– А подумай.

– Что ж…

– Ну?

– Если подумать, то дважды два действительно четыре, а живём мы в трёхмерном мире. Но стоит умножить одно на другое, и получим заветную цифру 12 – равную количеству измерений во Вселенной. А? Не слабо?

– Мыслишь!

– Значит…

– Существуешь!

– А ты?

Он посмотрел в зеркало. Но на нем отсвечивал только телевизионный экран с титрами программы «Время не терпит».

ЧЁРНАЯ ДЫРА

Когда микроскопическая чёрная дыра, созданная искусственно в орденоносном Институте имени Ленина, втянула в себя всех учёных и лаборантов, наступил хаос. Мало-помалу уходили в неизведанное пространство сплошной тьмы и агрегаты научного учреждения, а затем – и всё здание.

Наступила полная вакханалия. Но отнюдь не в виде празднества в честь бога вина и виноделия Вакха, хотя количество пьяных прибавлялось в геометрической прогрессии.

На площади не осталось ничего, кроме поваленного на бок бронзового памятника Ленину. Им, как выяснилось вскоре, чёрная дыра и подавилась. Оттого и затихла в своих неумеренных порывах втянуть в себя всё человечество. И потихоньку переваривала проглоченное прежде.

В чём секрет такой спасительной аномалии, никто не мог догадаться, кроме пожилого человека неопределенного возраста, пытающегося на глазах у редких прохожих, притом шатающихся от чрезмерного волнения или излишка алкоголя в теле, приподнять памятник, чтобы восстановить историческую справедливость места и времени.

Но усилия эти были безуспешны, тем более, что его отвлекли от малопроизводительного занятия.

– В чём дело? – спросили у старика, показав красную книжку с золотым тиснением «Дознавательные органы».

– В провидении.

– Вы хотите сказать – «привидении»?

– Не учите меня русскому языку! Именно в провидении.

– А без философии?

– Дело как раз в философии. В знаменитой ленинской работе «Шаг вперед, два шага назад» 1904 года.

– Причём здесь памятник?

– Памятник – живой пример. Шаг первый – вошёл в заглот. Шаг второй – зубы у черной дыры раскрошил о своё материальное тело, шаг третий – выскользнул из глотки чёрного зверя. И пожалуйста – наше дело правое, враг будет разбит!

– Но это уже Сталин!

– Разве Сталин не учился у Ленина?

– Пример?

– Будет вам и пример. Шаг навстречу Гитлеру, и нате вам: после Договора о ненападении – Освободительный поход в Западную Украину и Западную Белоруссию.

– А два шага назад?

– Не без этого. Один до Москвы, второй до Сталинграда. Чего не сделаешь ради верности ленинскому учению!

– Но победа осталась за нами!

– Опять учите русскому языку? Правильнее следует говорить, если поминаете Сталина: «Победа будет за нами». Потому что сейчас мы должны освоить и переосмыслить опыт памятника Ленину и научиться передвигаться по его завету: «Шаг вперед, два шага назад». Научимся и выскользнём из чрева вражеской гадины.

– Пожалуй, мы и согласимся так ходить, по-научному. А народ?

– Забыли? Народ у нас ходит в ногу с партией своей!

– Нет у нас теперь в наличии такой партии, чтобы ходить с нею всему народу в ногу.

– Есть такая партия! Она сейчас как раз делает под меня два шага назад.

– Ну и ну! Откуда вы взялись такой, господин хороший?

– Откуда, откуда! По усам не видно? Из черной дыры! Шаг туда – время, вперед! Два шага наружу – время, назад! И вот как новенький.

– Да вы никак…

– Как! Как!

– Ой! И никто на свете не умеет лучше нас смеяться и любить!

УБИЙСТВЕННЫЙ РЕЗОНАНС

Профессиональный киллер решил на досуге написать роман. О чём? Разумеется, о своей кровавой работе. Но в насилии над бумагой не преуспел.

Однако, убив на корню своё литературное детище, признаться себе в этом не посмел. Так, впрочем, и при следственном эксперименте на месте преступления поступал, утверждая, что невинную голову меч не сечёт.

При этом, глядя на вымаранные листы бумаги, с горечью сознавал: непредумышленное убийство чести киллеру не добавит. Но в любом случае от трупа следует избавиться.

Каким образом? Самым простым: послал рукопись в издательство «Литпроцесс», полагаясь на убийственный ответ: «Ваше произведение отправлено в мусорную корзину». Это давало возможность стряхнуть с совести грешок молодости, получить алиби и вместе с ним реальное доказательство гибели романа от рук неведомого сотрудника издательства.

Почта есть почта. Если ей доверил что-то для передачи по конкретному адресу, то наберись терпения и жди: что-то получишь в ответ.

Киллеру терпения не занимать. Обучен дожидаться появления цели, не подозревающей, что она уже без пяти минут жертва. Но, надо признаться, себя видеть в лице потенциальной жертвы он был неспособен.

И что?

– Да поворотись лицом к зеркалу, сынок! Видишь?

– Вижу!

– А что видишь?

– Ни словом сказать, ни пером описать!

– И всё же… Читатель ждёт.

– Книгу свою вижу.

– Мёртвую?

– Поправка! Убитую при рождении!

– Объёмистая?

– Весомая.

– Ну, так забивай ею гвозди в стенку!

– Сначала надо заплатить за публикацию. Обещают издать только в том разе, если наперёд заплачу.

Соблазн забивать книгой гвозди в стену – в наличии. Но денег – издержался на ресторанах – в наличии не было.

Что делать? Искать заказ!

Обратился к своему криминальному боссу.

– Не подкинешь ли случаем пацана, коего грохнуть нужно по срочняку?

– Колышется один на примете.

– Чем знаменит?

– Мастер лохотрона.

– Адрес?

– На!

– Выстрел за мной!

И выстрелил, не отходя, так сказать, от кассы.

Деньги положил в карман, а потом – в банк, на счёт активного по раскрутке авторов «Литпроцесса».

Пуля – в цель. Цель – в жертву. И в результате ни книг, ни денег.

Оказывается, по требованию трудящихся, они же работники умственного труда, в свободное время покоряющие высоты Парнаса, стрелял он в того самого литературного агента, именующего себя издательством «Литпроцесс».

Вот такая ужасная история. Каков вывод? А это уже решать судье. Вдруг смилуется и выдаст послабуху. Что ни говори, а смягчающее обстоятельство незримо присутствует. Книгу спас от смерти. Умерла бы при рождении, это ясно и фраеру, а так… всё так, и никаких следов рукописи.

Мусорная корзина всю бумажную макулатуру, как правило, отдает на вечное хранение огню.

ВНИЗ ПО ЛЕСТНИЦЕ, ВЕДУЩЕЙ В ЗАГС

Охламон Гундосин пришёл с работы пьяным. Это бы ничего, но душа не отпускала – горела и требовала залива до кондиции. Кондиция находилась за горизонтом, а вот домашний буфет – в нормальной досягаемости, в четырех шагах от смерти из-за перегрева организма.

Шаг вперёд, два назад, и рывок на последний-решительный – двойной, стало быть, под олимпийский норматив.

Есть! Цель достигнута.

Открыл Охламон дверцу, а из шкафчика выскочило нечто несусветное: то ли дочь белой горячки, то ли внучка Бабы Яги. Но глазки подведены, губки накрашены, и косички в алых бантах!

Бррр! И не такое, честно сказать, может привидеться во хмелю.

Но… В том и заковыка: какой к черту хмель, когда у мелкой заразы в руках бутылка коньяка? Та самая, что ни есть запасная, хранимая на крайний случай опохмелки, когда либо морда в кустах, либо на грудь принять не за страх, а на совесть.

Именно совесть. У него совесть, это Охламону и без сыскарей понятно: всё своё носит с собой. А неё, у этой стервы? Да кто она такая, чтобы среди белого дня, в предтелевизионное время с выборами-перевыборами, таскать из буфета заначку?

– Я гном, – представилась незнакомка и подмигнула, будто уже пила с Охламоном на брудершафт.

– А по-русски? Ты ведь красна-девица, а я никак не голубой.

– Зови меня гномиха.

– Ух ты! – Охламон потянулся к бутылке. Но шаг вперёд, два назад, и упустил между ног мелкую пакостницу.

– Догоняй, красавец! – и миниатюрные ножки топ-топ, туда-туда, где кончается паркет, начинается дверь, а за ней лестница.

– Врёшь, не уйдёшь! – вспомнилось Охламону из давнего фильма, видимо, о любви. И он бросился в погоню. Куда? Понятно, не в кабак. Вниз по лестнице, а затем и в подвал, откуда доносился шум, похожий на тарарам и несусветный гомон.

«Шабаш – не шабаш, но точняк ведьмины проделки», – подумалось в уме. Но тотчас из ума он и вышел, так как различил в центре подвала боксерский ринг, а на нём судью-информатора, провозглашающего стихи – да-да, и опять да – стихи.

Хошь – не хошь, а послушаешь. Стихи ведь, а стихи внимания требуют. К тому же, как догадался Охламон, выйдя из ума и приблизившись к глашатаю, стихи обращены лично к нему. Из уважения к его скромной личности, должно быть.

Чтобы сразиться с девушкой-гномом,

Я приглашаю в здешние хоромы.

Даёшь нам бой в наилегчайшем весе.

И пусть для всех у нас не хватит кресел,

Не вижу в том беды. Подумаешь, заминка.

И стоя можно поболеть у ринга

И аплодировать под мощные удары.

При этом надо вам заметить, не задаром.

У нас на случай припасён коньяк

Для тех, кто, скажем, выпить не дурак.

Есть дураки в приличном этом зале?

Ни одного? Спасибо, что сказали!

Тогда… Гонг-гонг! И не играем в прятки,

А в бой идём без страха и оглядки.

Кто победит, тому законный приз.

Какой? О, нет! Ведь это наш сюрприз.

Не успел Охламон опомниться, как оказался на ринге, и на него посыпались удары наглой гномихи. Она лупила парня почём зря, без малейшего страха, что он в два раз выше, и без оглядки на бутылку коньяка, выставленную на судейском столике, рядом с гонгом.

Охламон защищался, прикрывая лицо руками. Но после того, как наглая боксёрша нанесла ему антигуманный удар ниже пояса, взвыл от боли, сделал шаг вперёд, два назад, а на третьем, изловчившись, поразил девицу в самое сердце. Она упала на серый тент, раскинув ноги и высунув язык якобы от удушья. Но Охламону с пьяных глаз почудилось, что от удовольствия.

И вот парадокс: пьяные глаза не подвели. Это и выяснилось ровно через десять секунд, когда понадобилось предъявить ликующему подвалу победу нокаутом. И вручить Охламону, под распитие звёзданутого коньяка, главный приз-сюрприз.

Оказывается, победитель получает проигравшую претендентку на чемпионскую мантию в виде жены, а победительнице посрамлённый противник отдается в значении мужа. И никто в результате жестокого поединка не пребывает в роли пострадавшей стороны.

Как так – никто? А Охламон? Впрочем, он вышел из ума ещё до начала схватки за право, как выяснилось теперь, первой ночи.

Так что… Так-так, всё так, и никак иначе. На этой земле живём, не на Марсе каком, потустороннем.

ПРИЁМНАЯ САМОВЛАСТИЯ

Болторез Клюкин любил перемещаться во времени. Но время, как оказывается, не любит, чтобы через него что-то перемещалось.

Попробуйте выпить раствор английской соли и определитесь, наподобие времени: приятно ли, когда в тебе Нечто перемещается.

А?

К тому же, если приглядеться к этому Нечто, сразу видно – не золото.

Но время, как известно из советской литературы, не властно над человеком. Вот Болторез Клюкин и перемещался. Туда-сюда-обратно. То к дикарям заглянет в каменный век, посидит с ними у костра, поест отбивную из мамонта. А затем, чтобы отбить неприятный вкус во рту и запить отбивную свежим вином, урожая 17-го века, смотается во Францию, в бар-ресторан мушкетёров. И все бы ничего, пей – гуляй – веселись! Но надумал Болторез Клюкин прояснить ситуацию с дедушкой Федотом. Сгинул дедушка в далеком 1937-м году. Сразу после того, как выдвинул идею о создании в Москве института самовластия, заимствованной, кстати, из статьи Ленина «Удержат ли большевики государственную власть?» Смысл статьи прост: любой гражданин, от сохи ли он, от станка или кузнечного молота, имеет возможность подняться по лестницам политических наук в руководство страны. Главное, быть сознательным, и учиться не на двойки.

В более доступной форме направление ленинской мысли выразил товарищ Маяковский в своей поэме «Владимир Ильич Ленин»:

Дорожка скатертью!

Мы и кухарку

каждую

выучим

управлять государством!

Понятно: не с лица ведь кухарки водку пить, пусть на досуге управляет государством. А как? Да так! Впрочем, научную базу этому явлению, оно же начинание, подвёл Федот Клюкин и отправился в Кремль за назначением в большие начальники.

Что показательно, институт самовластия был действительно создан. Во всяком случае, на бумаге: вывеска такая появилась на одном из московских зданий. Но чтобы под этой вывеской проводился набор студентов, об этом история умолчала. Как и о судьбе основателя столь необходимого для безграмотного населения учебного учреждения.

Что ж, история сродни времени, тоже движется в одну сторону: оттуда – сюда. Не то, что человек, в особенности, если он Болторез Клюкин. Надо – скакнёт к дикарям, надо – рванёт к мушкетёрам. Чего уж проще махнуть в 1937 год? Взял, да и махнул – детская забава! Махнул и огляделся: где тут институт самовластия?

Да вот он, в двух шагах. И вывеска на месте: ИНСТИТУТ САМОВЛАСТИЯ.

Тут-тук в дверь!

– Не заперто?

– Входите.

– Пропуск не нужен?

– Не нужен! Входите уже поскорей. А то сквозняк у нас, простудитесь.

И вошёл, так и не прочитав вывеску до конца. А ведь малыми буквами…

Впрочем, смотрите сами:

Приёмная института Самовластия.

Вход есть. Выхода нет.

ДЕЛО БЫЛО В ДУРИЛОВО

Село Дурилово. Пьяные мужики. Одна баба, да и та залётная. Случайно заехала по объезжей на старенькой иномарке.

– Где тут продмаг?

– А деньги?

– Деньги при мне.

– Это хорошо, девка-мата, что деньги при кармане. А продмага всё равно нема.

– Как же вы живете?

– На подножьем.

– Угостите?

– А выпить?

– Выпить со мной, в бардачке.

Поискали – нашли, и, понятно, не траву оросили, а выпили, чтобы не пропадать товару.

– Закусывать будем? – спросила баба.

– Мы на подножьем.

– Подскажите предметно, через хлеб-соль с маслом и колбасой.

– Да поимей глаза, девка-мата! Смотри под ноги, там щавель растет.

– Но им не насытишься.

– Можно подумать, с твоего пойла напьёшься.

– Это же виски, родом из Англии.

– Виски для киски, а нам что покрепче. Мы родом из Дурилово.

– Другого питья в наличии нет.

– На «нет» и ответ: ни в одном глазу.

– А у меня что-то в глазах двоится.

– Так сколько же нас стало, на твой пригляд?

– Пятеро.

– Почему всего пятерик, когда три на два – шесть?

– Наверное, один из нас у тебя не двоится. Тот, что с первовзгляду по душе пришёлся, любый, значит. Кто бы это?

– Я, – сказал верховод: борода, усы, лоб на три пальца шириной.

– Годи, это я любый! – сказал другой: глаз-алмаз, из литого стекла с голубой поволокой в зрачке.

– Не гоните волну, пусть сама определит, – сказал третий, в тельнике, подпоясанном берестяной лентой. – С физии похожа на мою жену-покойницу. Может, по этой причины я и есть любый.

И схлопотал по роже.

Провел ладонью по скуле, будто проверяя – давно ли брился? И – хрясть в королевскую масть, то бишь верховоду в рыло.

Тут и пошло. Тут и поехало. Кутерьма.  Куча-мала. Крики, хрипы, зубовный скрежет.

А отошли от напряжения, посмотрели по сторонам: где тут баба, у которой двоится в глазах? И никого не увидели. Так и остались в неведении: или уехала… Или что? Но не уехала – точняк. Почему? Да потому, что иномарка по-прежнему там и стоит, где стояла. Куда же баба подевалась?

Улетела на небо? Однако не ангел же она, право, если ездит по просёлочной дороге с походной флягой виски. И вдруг их осенило, заодно и поняли: она святой дух. Не уметнулась – не убежала, а просто взяла и вселилась в кого-то из них. Но в кого? Наверное, в того, кто не двоился в глазах ее. А кто это?

– Я, – сказал верховод.

– Годи, шалапут! Не примай на себя то, что положено мне!

И получил в зубы.

Тут и пошло. Тут и поехало. Кутерьма.  Куча-мала. Крики, хрипы, зубовный скрежет.

ЛОТЕРЕЙНОЕ СЧАСТЬЕ

Нью-Йорк, Нью-Йорк – кругом огни, а на душе пасмурно.

Он вошел в будку телефона-автомата. Но не успел захлопнуть за собой дверь, как раздался звонок. Машинально снял трубку.

– Алло!

– Это ты? – послышался приятный по тембру женский голос.

– Да, это я. Но кто вам нужен?

– Ты, именно ты, мой единственный.

– Не понимаю.

– И не надо. Но войди в моё положение. Мне срочно нужна сексуальная разрядка.

– Причём здесь я?

– Разве ты не мужчина?

– Мужчина.

– К тому же эмигрант, как я понимаю.

– Русский акцент даже водкой не вытравишь.

– Не забывай, мы в Нью-Йорке. А здесь предпочтительней…

– Виски?

– Угадал на все сто!

– И что с этого?

– Поднимайся ко мне в отель и узнаешь. Номер, не забудь по дороге, 0013.

– Не понимаю, почему я?

– И не понимай. Это как лотерея: на кого попадет звонок.

– Получается, ваш выбор – чистая случайность.

– Всё в этой жизни – случайность. Главное, жить. Ты хочешь жить?

– Конечно, хочу.

– Ну, так живи со мной. У тебя выигрышный билет.

– Вы клоунесса?

– Я миллионерша. И это достаточно смешно. Так как деньги мне достались по наследству, а я неутешная вдова, и не знаю, что с ними делать. А ты знаешь?

– Разумеется, Я банковский клерк.

– Чудесно, тогда всё образуется. А то я помышляла завещать их первому встречному. Даже чек уже написала на предъявителя.

– О какой сумме идет речь?

– 23 миллиона долларов. Так что поднимайтесь, подумаем вместе о верном вложении денег.

Он и поднялся по указанному адресу, в номер 0013.

Открыл дверь. Вошёл. На тумбочке у кровати приметил чек.

«Не обманула, – подумал, вертя чек перед глазами. – 23 миллиона. А где же она?»

– Я в душевой, – донеслось из-за стенки.

Следом за тем раздался выстрел и – протяжный стон.

Он вбежал в душевую, приподнял обнаженную женщину, вынув из безвольной руки пистолет. И отнёс на кровать.

Оставалось одно: позвонить в регистратуру, чтобы вызвали полицейских для расследования внезапного самоубийства. Но звать никого не пришлось. Полицейские явились сами. И тут же заинтересовались чеком на предъявителя.

– Ваш?

И надели наручники, освободив от пистолета.

ТЕНЬ ИСТИНЫ

На склоне холма в убогой пещере, прикрытой густым кустарником, сидел незнакомец и тихо напевал:

– Приди весна, верни лицо и одари любовью.

Бертолетовые брызги огня пробежали по пещере, опалили незнакомца, и он мигом превратился в «знакомца», но не полностью узнаваемого. Имя? Фамилия? Должность? Впрочем, должность тут ни причём. А вот паспортные позывные личности не помешали бы. Парадокс, смысл видимого неясен, но настойчивое ощущение, что издавна знаком с пещерным обитателем, не отпускало.

– Кто ты?

– Ты.

– Я? Но ведь…

– Нет…

– Отчего же?

– Любовь ушла. Утром ты не проснулся.