Редактор

Редактор

Измоденов холостяковал, выдерживая атаки окололитературных поэтесс. Подозревал, что больше всего их прельщал его редакторский чин, чтобы издаться. Многие из авторов мечтали посидеть с Кириллом Алексеевичем за рюмкой чая у него дома. Редко кто удостаивался такого почёта. Редактор должен блюсти свою редакторскую честь. Некоторых ретивые авторы спаивали, оговаривали, очерняли, шантажировали. Измоденов держался. Иногда самые нахрапистые порывались заявиться к нему домой. Обычно графоманистые — и со всякими разными подношениями. Один приключенец нарыл в развалинах старинного особняка целёхонький штоф «Смирновской» и консервную банку говядины 1912 года. Попробовал: такая старина — а точно вчера произведено!.. Но и на эти «артефакты» не купился Измоденов. Как и на кубинский кальвадос, ром, виски, бренди, экзотические дары тайги и моря…

Издательство ещё держалось на плаву, а вот типография работала вполсилы из-за нехватки бумаги. Книга фантаста, напечатанная на газетной бумаге, вышла с задержкой. И тут объявилась его маманя:

Что вы так безобразно напечатали Шурку моего?!.. Куда дели мою хорошую бумагу?!.. — раскосмаченная, она потрясла в воздухе потрёпанной папкой: — Что, и меня на такой же печатать будете? Не позволю! Я — троюродная тётя самого Горбачёва! Он отправил лично мне вагон офсетной бумаги из Архангельского ЦБК. Вагон уже должны подогнать к типографии. Шурка у вас уже книгу напечатал. Я тоже хочу! Сказки!.. — и «сказочница» бухнула на стол перед Измоденовым толстенную папку со шнурками вместо лямок.

Подоспела суровая секретарша, отчитала авторшу, которая минуя её, засвоевольничала. И тут же вернула ей рукопись: неправильно оформлена! Та с проклятиями стала поносить Шурку, что не научил оформлять, что сам он бездарь, ворует у неё материал и без неё не напечатал бы и строчки!..

Писательская организация и издательство как бы роднились. Писатели приглашали редакторов на свои торжества и мероприятия, устраивали совместные вечеринки и новогодние ёлки. В морозный январь ушёл из жизни известный писатель-маринист. Забирали его из морга редакторы: у издательства своя машина.

Однако нередко писатели злоупотребляли дружбой. Приходили к ним писаки всех мастей, частенько с придурью. И отсылали «профи» таких для хохмы в издательство. А те на полном серьёзе требовали, чтобы их напечатали, так как рекомендованы Союзом писателей. Секретарша таким «счастливцам» указывала на дверь. Если же артачились, грозила милицией. Когда «вратарницы» не было, «рекомендованных» направляли к безотказному Измоденову. Он не гнушался ими. «Ковёр покажет!» — любил повторять борцовское. И впрямь, попадались подчас занимательные личности.

После «сказочной» тёти Горбачёва мода на него не прошла. Похоже, Горби среди Наполеонов занимал не последнее место… Предстала перед Измоденовым деваха, пропылённая в бродяжничестве, пропахшая запахами сотен поездов. С милой девчуркой лет шести — такой же запашистой замарашкой. Мамашка деловито принялась вытаскивать из матрасовки и выкладывать перед редактором «тома» о своих похождениях.

Девочку напоили чаем с печеньем и конфетами. Завотделом детской литературы подарила ей красочную книгу, только что вышедшую — «Приключения Буратино».

Списибо! — поблагодарила гостьюшка и уселась в кресле.

С важным видом принялась листать книгу, что-то мыча, якобы читая.

У-уф!.. — отдуваясь после тяжкого труда, выдохнула «романистка». — Вот мои приключения! Интересно будет! — хлопнула ладонью по последней стопке, выбив из неё пыль.

У Измоденова запершило в горле; прокашлявшись, он сипло проговорил:

Хорошо, хорошо!..

Ну и лады, товарищ начальник! Я пошла. Люська! — позвала мамашка дочку.

Та соскочила с кресла, подтянула сползший дырявенький чулочек, робко коснулась ручонкой подарочной книги.

Твоя, твоя! — хором отозвалась редакция на её немой вопрос. — Бери, бери!..

Через час после их ухода в редакции появился человек в штатском.

Кто из вас редактор Александров? — обвёл он взглядом присутствующих.

Нет у нас такого! — ответила «детская» редакторша. — А что случилось?

От имени вашего издательства на имя Генерального секретаря ЦК КПСС была отправлена телеграмма сомнительного содержания.

Как так отправлена, если сомнительного? — выразила недоумение редакторша.

Ну-у… была предпринята попытка отправить… — замялся «орган».

Нет у нас никакого Александрова! — твёрдо пробасил завотделом общественно-политической литературы.

Вы что, нам не верите? — добавил «сельхозотдел».

Разберёмся! — уходя, мрачно бросил «орган».

Э-эх!.. — ударил по столу кулаком историк-краевед. — Надо было спросить, а что в ней было, в телеграмме.

Так тебе он и сказал! — усмехнулся Измоденов и вышел из кабинета.

Спустился вниз. Старинное здание главпочтамта соседствовало с таким же старинным — издательским. За стойкой в окружении утешающих сотрудниц всхлипывала приёмщица телеграмм:

Интеллигентные люди — и послали какую-то богодулку!..

О «сомнительном» содержании телеграммы Измоденов и спрашивать не стал. Тайна переписки. Ясно море, чуткий редактор Александров, поддерживающий таланты, просит генсека отдать приказ об издании собрания сочинений своей подопечной.

Наша гостьюшка отметилась на высшем уровне! — вернувшись в редакцию, раскрыл тайну Измоденов.

Ну и клиентура у тебя, Кирилл Алексеич!.. — посыпались шуточки.

Да ведь вы сами ко мне их направляете! — отмахнулся от пересмешников Измоденов.

Собрался было выбросить «макулатуру», да бросился в глаза размашистый, в вензелях, авторский автограф на одной из стопок: Юлий Вернов. Оп-па!.. Сама жюльверновка осчастливила его своим пришествием. Размотал бумажную бечёвку, выпростал из её пут стопку из школьных тетрадок. И зачитался!.. Искренние, по-детски наивные дорожные впечатления. О добрых людях. Строгий мужчина в чёрном плаще угостил Люську мороженкой. Бабушка-старушка в Пасху кокалась с ними яичками, золотистыми от луковой шелухи. Паренёк на полустанке сбегал на перрон, купил варёную картошку и выложил на газетке перед всеми пассажирами. Горячая, аж пар от неё! Люська аж губы обожгла. Рассыпчатая, в узорчатом укропе. Аж дух захватило! И от доброй картошки деревенской. И от доброты человеческой… Даже о приставаниях пьяных мужиков к вседоступной девке писала, жалеючи этих неприкаянных. Неприкаянная — жалела неприкаянных. Неизмерима русская душа!.. Женская доля-долюшка…

Сложил аккуратно Измоденов стопки на своём шкафу, под самый потолок. Вздохнул тяжко. Что с этим богатством делать? Издай в доброе время — бестселлер! Недоброе оно нынче. Издательство в упадке. Держится на громких, раскрученных именах.

Самым выдающимся редакторским достижением стало для Измоденова заключение договора со Стивеном Кингом. Лукавый редактор «купил» сочинителя «ужастиков» тем, что лучшим его произведением признал повесть «Домашний адрес: тюрьма». Фильм же по её мотивам назвали «Побег из Шоушенка». Стивен растрогался, ибо и сам считал эту правдивую, реалистическую повесть наилучшей в своём творчестве. И согласился на издание своей книги «Похоронная компания» — за рубли! Не за валюту! Редактор и местный переводчик стали составителями сборника. В него вошли и «Домашний адрес: тюрьма», «Блуждающая пуля», «Иногда они возвращаются», «Чужими глазами», «Кукурузные дети»… Деловую переписку Измоденов вёл с литературным агентом Кинга — итальянцем. В международном московском банке открыли счёт. После сокрушительного обвала рубля на счету великого Стивена Кинга осталось — семь рублей!.. Однако писателя-миллионера это ничуть не колыхнуло. Измоденова же завалили письмами редакторы именитых издательств: как удалось договориться с самим «королём ужасов» об издании его книги за рубли?!

Поэт Джек Джефферсон, внешностью вылитый Пушкин, частенько наведывался в портовый город — «столицу русских красавиц», чтобы полюбоваться ими, вдохновиться. Улыбчивый, добродушный, он и в свои сорок пять сохранил обаятельную детскость. Ещё ребёнком «сыграл» в фильме о дружбе между народами. Негритёночек до слёз умилил советских зрителей, особенно женщин. Та слава всегда шла с ним под руку. Ибо и в зрелых летах Джека узнавали повсюду. А он ещё писал стихи, его приняли в Союз писателей СССР. И наведывался в портовый город потому, что сначала сюда из Сан-Франциско привёз их с матерью на теплоходе отец-интернационалист, чтобы продолжить коминтерновскую деятельность в Москве.

В начале ХIХ века высшая знать Петербурга собиралась в салоне Анны Павловны Шерер. Толстой в «Войне и мире» писал: «Люди самые разнородные по возрастам и характерам, но одинаковые по обществу». Во времена измоденовского редакторства в любой ночи для пишущей братии приветно горел огонёк в доме супружеской поэтической четы Румянцевых.

В начале ХХ века буддисты вознесли свою кумирню на вершину Змеиной сопки и «прилепили» её к утёсу. У подошвы Змеиной муравейником копошилась Миллионка. Ниже, на солнечной стороне Береговой улицы по тротуару, выложенному плиткой, фланировали господа офицеры с дамами под зонтиками. На обратной стороне, в тени, группами прогуливались нижние чины и матросня. По булыжной мостовой дребезжали пролётки; покачиваясь, «плыли» экипажи; погромыхивали ломовики. Топал по брусчатке завезённый из Неметчины першерон, запряжённый в грохочущую арбу на двух огромных колёсах. Блестели от пота вечно бегущие полуголые рикши с пассажирами на колясках. Обочь семенили, ходя с рогулями-этажерками за спиной — продавцы воды, китайской водки-ханшина, тканей.

К причалу бухты уткнулись носами шлюпы, корветы, крейсер. По самой бухте сновали кавасаки, джонки, юли-юли, баркасы.

Такой вот российско-азиатский вавилон виднелся с самого торчка Змеиной сопки, куда по козьей тропе взбирались бритоголовые буддисты в шафрановых одеяниях.

После революции и в годы Гражданской войны (она здесь закончилась в 1922-м) Миллионка поглотила культовое сооружение. Атаман шайки, грабящей портовые пакгаузы, по кличке Битюг, облюбовал это местечко и преобразил кумирню в причудливое строение вроде пагоды — с задранными краями крыши. В пику крымскому «Ласточкину гнезду» сию рукотворную архитектуру возвеличил — «Орлиное гнездо». Оно как бы царило над трущобами Миллионки, куда никакая власть не смела и носа сунуть.

Много раз перестраивали атаманово строение, но всегда оно сохраняло причудливость пагоды и хранило свою историю, историю Миллионки и портового города.

Сказания старины, не совсем глубокой, расцвечивались в румянцевской «хижине» рассказами о знаменитостях, её посещавших. Впору было прибить памятную доску с их именами. Желанным гостем был Джек Джефферсон, и все звали его запросто — Жека. При нём румянцевцы утешались «поэтическим» чаем, всяк «виршитель» норовил прочитать свои вирши. Жека белозубо улыбался и тоже читал своё, в основном «морское»; он окончил мурманскую мореходку и ходил в моря.

Залетали на румянцевские вечера редакторы столичных «толстых» журналов. «Ловцы» талантов хотели освежить новыми именами закосневший круг авторов. Но обычно сочинительство из глубинки вызывало у мэтров досаду: не тот уровень. Лишь изредка, как бы из одолжения, поместят где-нибудь стишок-другой. Но и эти, как искры, оживят сумрачное пространство местной литературы. К неописуемому восторгу счастливцев. К зависти их «сопереживателей»

Всякую прозу Измоденов оценивал по описанию природы, по строкам о любви, по словарному запасу. Ни о чём вроде бы иной рассказик — а как написан! Читаешь — и всё зримо, ощутимо, и слышится, и чувствуется. У настоящего писателя всё обострённее, нежели у неписателя: и зрение, и слух, обоняние и осязание. И слово метче, и язык незаёмный, свой. Подобное «ни о чём» для невосприимчивых Измоденов сравнивал с живописным натюрмортом. Пёрышко лука на дощатом, скоблёном столе — в капельках воды изумрудно-переливчатое. Горбушка ржаного хлеба с угольно-коричневой коркой. Соль в толстостёклой солонке — серая, волглая. Лето!.. Запотевший графин клюковки — в волшебной настойке точно рубиновые каменья играют… Ничего вроде особенного, просто натюрморт. А глаз не оторвать! Душу согревает. Родным обвевает с этого стола, простым, деревенским, коренным. Так и хочется похрумтеть лучком с сольцой и хлебушком, да под холодную клюковку!.. Вот и тянулись к Кириллу Алексеевичу ценители русского слова. Но таких было мало. Всё больше бегали писаки разного пошиба. Из этого сонма и составилась у него общая психологическая картина: тщеславие — вот что толкает людей всех чинов и сословий к писательскому столу. Черканул пару строк на бумаге — и рвётся в издательство! На какие только ухищрения и унижения не идёт писака, задабривая редактора, угождая ему.

Однажды ввалился в редакцию этакий лесовик: лохматая заячья шапка, медвежья доха, унты. Стянул с себя рюкзак, подсел к Измоденову.

Да вы разделись бы! — указал тот на рогатую вешалку в углу.

Ничего, мы, таёжники, привычные! — он, кондовый, хотел поразить своим звероватым видом «тепличного» горожанина. — Кирилл Алексеевич, я наслышан о вас как об опытном редакторе, — подхалимаж явно не вязался с его диковатым образом. — У меня сотни зарисовок о природе. Все они интересные, напечатаны в газетах. Я их собрал в книгу… — достал из рюкзака кожаную увесистую папку, положил на стол. — И вот ещё, Кирилл Алексеевич… — воровато зыркнул по сторонам, приоткрыл рюкзак — взъерошил и погладил мех черно-бурой лисы; заговорщически зашептал: — Наверняка подойдёт для вашей прекрасной дамы!..

Измоденов оторопел. Едва сдержался, чтобы не взорваться. Процедил сквозь зубы:

Вон отсюда! Чтобы я вас здесь больше не видел! Папку заберите!

Ладно, ладно!.. — «доброхот» торопливо засунул её в рюкзак, достал из него сплетённые в венок лианы лимонника и гордо вознёс над головой: — Этот дар тайги для всех! Работа у вас напряжённая, а чай с лимонником бодрит, снимает усталость.

Водрузил «дар тайги» на общий стол и пошёл к директору. Через час тот вызвал Измоденова:

Кирилл Алексеевич, что там у вас произошло с директором лесхоза? Вы же с любым автором находите общий язык. Он к Новому году ёлки обещал нам привезти. Да и рассказы его о природе уже печатались, вам и редактировать не придётся. Вы уж помягче с ним. Он ведь самому Акире Куросаве места для съёмок фильма «Дерсу Узала» показал, плантацию женьшеня ему подарил.

Аля-улю, рубите лес! — присвистнул Измоденов. — С таким послужным списком и с такими дарами тайги далеко пойдёт!.. А что, для этакой персоны другого редактора нет?

У вас лёгкая рука. Вы вытягиваете, казалось бы, безнадёжных авторов. И многие из них стали членами СП.

Автор «интересных зарисовок о природе, которые печатались в газетах, которые и редактировать не придётся», — оказался «безнадёжным». Все его заметки были однотипны: «Птица села на ветку и запела». Измоденов терпеливо внушал «натуралисту», что одних только синиц более сорока видов, несметное множество деревьев и кустарников, как разнообразно птичье пение!.. После таких наставлений бесцветный, газетный штамп «ожил»: «Хохлатый рябчик с красными надбровьями зафыркал в орешнике». Уже веселее! Домашнее задание выполнено. Небезнадёжен.

Выход книги отпраздновали с размахом в «помещичьей» усадьбе директора лесхоза при стечении высоких начальственных чинов. Редактора Измоденова автор не пригласил.

Литературная дорожка была «натуралистом» проторена. Он уже не нуждался ни в каких измоденовых. Печатался в Москве, заваливая столичные издательства соболями-чернобурками, элеутерококками, женьшенем, пантами. Очленился, заматерел до того, что накатал роман. Измоденов выписал из него «перловку». Не злорадства ради — как пример продукции, поставленной на конвейер.

«Миновав речку, лесничий Федот Горюнов очутился возле зарослей калины. И чуть не запутался. Глухомать!..

Большой любитель природы Федот сызмальства был во всём даровит. Он с ходу научился ездить на лошади. Только сел на лошадь, пустил её в скачь и старался не упасть ни вперёд, ни назад, ни в обе стороны. Был чутким и внимательным к явлениям прир-роды…»

Что ж, хозяин — барин. Сам с усам — и море по колено. Ни корректора, ни редактора. Вот глухомать! Замечательная очепатка!.. Такое со сцены прочитай — примут за пародию.

В серии «Таёжный роман» со зверобоем-следопытом на твёрдой обложке «шедевр» вышел. Возрастной ценз не стал для автора преградой — и он поступил на Высшие литературные курсы. Дары тайги все крепости порушат.

А вот мозги, порушенные тщеславием, никакой женьшень не восстановит… Сидели писателя́ (похвальная самоирония!) в Союзе, выпивали. Ногой дверь открывает новоиспечённый переросток-студент ВЛК, только что ставший лауреатом губернаторской премии:

Что у вас ручка на двери хлябает?! Прибить не можете как следует!..

Да тише ты! — урезонил его ответсек. — Мы тут важный вопрос обсуждаем! Наиважнейший, можно сказать. Исторический. Мирового масштаба!.. — он заговорщически подмигнул собравшимся, те понимающе заухмылялись. Торжественно воздел палец кверху: — Выдвижение кандидата на Нобелевскую премию по литературе!

Какого ещё кандидата?! — не понял розыгрыша «студент». — Меня выдвигайте! Я — кандидат! Достойный! Самый! По всем параметрам!.. — и взахлёб, в полубредовом помешательстве, начал перечислять все свои книги, публикации, звания, регалии и прочие достижения и достоинства…

Не получив Нобеля, «выдвиженец» стал требовать компенсации: городскую библиотеку должны назвать его именем!

Измоденов винил себя, что участвовал в «производстве» такого дарования. Десятки подобных «выпествовал»… Учительница рассказы душевные, поучительные писала. Издалась — в фэнтези ударилась. Запуталась в этой фантасмагории до бредовости, заговариваться стала. А ведь наставлял редактор: вот это, правда жизни, — ваше, пишите в таком же духе! Нет, захотелось чего-то большего, перепрыгнуть свою планку. Жанровый сбой — сбой писательского ритма. И душевного…

Прирождённый рассказчик поменял низкую прозу на «возвышенную поэзию». «Ах, какая весна за окном! Птички скачут на ножках. И радуется весь наш двор. И к дачам готовится понемногу». Правдивая, жизненная проза — и жалкое, беспомощное бормотание. Раздвоение личности: два человека. И тот, кто «поэт», стал соваться со своими «стихами» в школы, библиотеки, дома культуры. Поразмахивает своей прозаической книжкой — и давай горланить «стихи». И люди слушают. Ведь автор книги, вышедшей в уважаемом издательстве. Лишь одна библиотекарша, которой поручили написать афишу его поэтического вечера, засомневалась и позвонила редактору:

Прозу я его читала, с интересом. А стихов нигде не могу найти. Все газеты с поэтическими страницами пересмотрела.

И не найдёте! Кто же будет печатать эту муру! Вот бедствие-то! Это же спекуляж, подлог! Козыряет книгой рассказов — а читает всякую белиберду. Сколько раз я ему говорил: «Ты — прозаик. И не позорь себя своей графоманской стряпнёй!» Не понимает. Да гоните его! — разгорячился Измоденов. И уже совсем «горячо» добавил: — Калёной метлой!

Не гнали. Народное признание. К своему «поэтическому дару» выступальщик присовокупил дар мистика и украшал свои «концерты» россказнями о Шамбале, Анастасии с её кедрами, о «Последнем завете» мессии Виссариона… И совсем рерихнулся. Пошёл по вагонам непризнанный гений. С самопальной брошюркой с нехилым названием «Светоч». Каша в голове — и каша на обложке: роза ветров и «Роза мира», крест; свастика — символ огня-агни, Знамя мира…

Читайте стихи российского самородка!..

Самодурка.

«Не дано предугадать…» Стал опасаться Измоденов одноразовых «захожан»: способных, с начатками, задатками, небездарных, подающих надежды, даровитых…

Таёжники-тигроловы-зверобои-следопыты… Их увесистые романы почти об одном и том же: как шли по распадку, увидели тигриные следы и почувствовали, что амба невидимо следит за ними — аж мороз по коже!.. Это — полромана. И вот счастье следопыта — рубиновые ягодки! Женьшень! Корень жизни!..

В шкафу Измоденова скопилось четыре подобных «опуса» — и все «Корень жизни»! Бывалый люд, увлечённые рассказчики — а вот письменная речь… И всё же много любопытного узнал Измоденов, перелистывая безнадёжные рукописи, хотя и Арсеньева читал, и Пришвина.

Один из авторов, житель Партизанска, бывшего Сучана, с гордостью поведал, что в 1905 году при строительстве Сучанской железной дороги нашли корень женьшеня возрастом двести лет и весом шестьсот граммов! На женьшеневом базаре во Владивостоке чудо-корень был продан за бешеные деньги и за фантастическую сумму перепродан в Шанхай.

В ту пору рыскали по тайге лихие люди, в основном манзы-китайцы. Они выслеживали удачливых корнёвщиков, убивали их и забирали добычу. Сотни женьшеньщиков погибли от рук бандитов! Особенно охотились за теми, кто разводил тайные плантации, рассаживали семена панцуя в заветных местах.

Позднее заготконторы стали закупать женьшеневые корни. Зарплата трелёвщика на лесоповале была высокой. Пошёл тракторист в тайгу, откопал один корешок панцуя — доход, кратно превышающий его месячную получку. А если удачливый корнёвщик раздобудет с пяток корней — целый год может жить припеваючи. Бывало, счастливчики уходили из заготконторы с чемоданами денег…

И всё-таки Измоденов отважился на литературную обработку одного такого «Корня жизни». Он отличался от прочих: в нём незамысловато переплетались подлинность и сказовость. Потому и вознамерился редактор облечь эту двуединость в жанр сказания.

Николай Семёнович Дункай, удэгейского рода, слыл потомственным вапанцуем — искателем женьшеня. В таёжных отрогах Сихотэ-Алиня он был своим среди разной живности. Ни тасху-тигр, ни звериный дедушка, медведь, не трогали его. Однажды пришлые, глупые люди потревожили зимний медвежий сон. Поднялся богатырь из фанзы-берлоги во весь рост и в клочья разодрал обидчиков. Злым его сделали злые люди. Попался ему под лапу Семёныч, помял его немного бродяга-шатун. Рука стала сохнуть. В июне зацвёл корень жизни на заповедной делянке. Сиял так ярко, что у вапанцуя слёзы потекли. А светящийся, он может вылечить от любой болезни и даже воскресить мёртвого. Волшебная сила его от молнии и от целебного горного источника, в который она метит. На этом заветном месте и вырастает жень-дань-шень — корень-молния. Потому он и встречается редко, обычно в глухих кедрачах на склонах сопок, в зарослях папортников и кустарников, где тень и благодатная почва. Прячась от людского глаза, доживает до ста лет. Потомство его множат птицы, разнося семена по укромным местам.

Ещё пять тысяч лет назад боги благоугодили людям таким чудесным даром, перед которым они преклонялись. Так и называли его: Дар богов, Божественное растение, Чудо природы, Дух земли, Соль земли, Стосил… Царём морских зверей был дракон, царём лесных зверей — тигр, царём растений — женьшень. Тигр-царь охранял царя-женьшеня. Удэгейцы не называли его просто тигром-тасху, а величали амбой — великим. Царь есть царь!.. Однако алчные людишки в погоне за наживой губили плантации корня жизни и гибли сами. Чтобы выжить, не исчезнуть с лица земли, женьшень наплодил великое множество себе подобных растений-двойников — панцуй.

Мифами и легендами овеяно происхождение женьшеня… В него превратилась гордая красавица Мэй, которую заточил в замке император. Женьшень — сын тигра и красной сосны. Он произошёл от мальчика-оборотня. «Корень-человек» — так переводится с китайского «женьшень». Добытчики часто выкапывают как бы фигурку человечка. Волшебство! Женьшень-волшебник может и в человека превращаться! И в лесного зверя, и в птицу, и в камень даже. А может исчезать. Зная это, бывалый корнёвщик не теряет головы от удачи, а молится на коленях:

Панцуй, не уходи! Я — чистый человек!

И бережно выкапывает корень костяной палочкой — цянцзы. Худому человеку корень не даётся. Ладно, спрячется, исчезнет. А то и покарает. Съест нечистый, порочный человек ягодку — и печень полезет наружу.

Потомственные лекари настаивали на корне чудодейственное снадобье молодости и красоты. Выпьет старуха его — и морщинистая кожа расцветёт, как нежная, розовая кожа девушки…

От юродства многих своих посетителей Измоденов как бы и сам выглядел с налётом юродства. С блаженненькой улыбочкой выслушивал набожных тётушек, видевших ангелов в облаках. Помечал плюсиками «удачные куплеты». Счастливее не видел лиц. Искренней не слышал благодарностей. Исповедник!..

«Тарелочник» в балеточке принёс остатки разбившегося на высоте 611 НЛО. Микроскопические шарики. Металл неземного происхождения.

Буддист потребовал издать жизнеописание своего учителя. Измоденов придирчиво оглядел адепта. Испитой. Нет, не пьёт. Сидел вместе с учителем за веру. Тому сокамерники каждый день добывали бутылку водки. Стар, силы иссякают. Восполнял их водочной энергией. Разгонит по чакрам, щёки порозовеют, жизнь продолжается…

Циклопического вида одноглазый гигант ввалился. Редакцию как ветром сдуло. Лишь «политик» уже в дверях бросил:

Это по твоей части, Кирилл!

«Это по мою душу!» — усмехнулся Измоденов и вышел из-за стола навстречу «гостю», приветливо улыбаясь. «Полифем» скалой навис над ним, дико вращая единственным глазом. Таращился мёртво стеклянный, протезный.

Печатай немедленно, начальник!

Он чуть не сграбастал «начальника», но тот успел увернуться. И на безопасном расстоянии заговорил:

Хорошо, хорошо!.. А что вы написали? Где ваша рукопись?..

«Циклоп» криво ухмыльнулся:

Ты и напиши!

Хорошо, хорошо!.. — зачастил Измоденов. — Приходите завтра, завтра приходите!.. — и даже осмелился легонько подтолкнуть «Полифема» к выходу.

Тот ощерился в хищноватой улыбке:

Смотри у меня!

У-уф!.. Выпроводил!..

Кришнаит ничего не требовал. Старший лейтенант ВМФ оставил службу, родителей, полностью предался богу Кришне. Измоденов заинтересовался древней индийской космогонией. Всё-то в их «Бхаватгите» расписано. Вся Вселенная. Названы планеты и созвездия: Брихспати — Юпитер, Шукра — Венера, Ганга — Млечный Путь, Агри — созвездие Ковша и Большой Медведицы… Солнце — Вивасвант, светоносный. Свант — свет. Общеиндоевропейский язык. Лейтенантик-кришнаитик о таком не ведал. Он упивался фантастическими описаниями перелётов на виманах с планеты на планету в дни рождений вождей-кшатриев. Летят космические гаруды-птицы, и отовсюду сыплются розы, розы… А некришнаиты маются на Смрити-локе — на Земле, планете смерти. Здесь властвует реинкарнация. Плохо вёл себя человек при нынешней жизни — в следующей родится свиньёй. А если кухарка не утаивала для себя продукты, то станет шеф-поваром в «Метрополе», причём мужиком.

Уважаемый кшатрий! — обратился к бывшему военному (кшатрию) Измоденов. — Вот я узнал из вашего «учения», что Маргариша — созвездие Козерога, глава Зодиака, глава зверей. Какая польза от этого знания? Любопытствуем, космосом интересуемся — а самих себя не знаем. Вам поди и неведомо, что Кришна — негроидного происхождения. После Второй мировой войны в Греции на экскурсии к одному из немцев у воинского захоронения подбежал осёл и заголосил. Тот сразу смекнул, что это его погибший брат. Купил этого осла и увёз в Германию.

Ослоумно! — бросил оскорблённый адепт и хлопнул дверью.

Наиважнейшим местом при работе с авторами был подоконник на лестничной площадке с весёлым названием «Два на полтора». Таковы были размеры обширной «лавочки» в курилке. Кто только ни полировал достославное местечко! Сколько интересных встреч запомнила широкая душа издательского подоконника!

Если Измоденов долго не появлялся у Румянцевых, неразлучная чета, эталон супружества, шла в издательство, непременно с «выводком» своих почитателей. Курили нещадно, хоть топор вешай. С упоением читали стихи, манерно, с придыханием, нараспев, гнусавя, гундося, с подвывом; громыхали под Маяковского…

Съязвил как-то раз Измоденов:

 

И если б человек увидел

Лицо волшебное коня,

Он вырвал бы язык бессильный свой

И отдал бы коню.

 

Это же «Лицо коня» Заболоцкого! — воскликнул художник из румянцевского круга. — Влияние живописи Филонова.

 

Любите живопись, поэты!

Лишь ей, единственной дано

Души изменчивой приметы

Переписать на полотно.

 

Я с Николаем Алексеевичем в ссылке был.

Все замерли, воззрились на худощавого старика, баснописца из пригородного посёлка, ли́товца. Тот усмехнулся, ощущая недоверие:

В 1945 году в Караганде. Он был бухгалтером, а я счетоводом. У меня бланк с его подписью сохранился. Николай Алексеевич в сю пору закончил переложение «Слова о полку Игореве». Литобъединение активно работало. На обсуждении присутствовал народный акын Джамбул Джабаев, лауреат Сталинской премии. Среди десятков переводов «Слова» — перевод Заболоцкого непревзойдённый! Великий поэт! А в общении — простой…

Покуда все пребывали в оторопелости, старик развязал котомку, выпутал из неё узелки со снедью:

 

Сверкают саблями селёдки,

Их глазки маленькие кротки.

Но вот — разрезаны ножом —

Они свиваются ужом.

 

Сотворил на подоконнике широкую застолицу, чарка первача под стихи Николая Алексеевича пошла по кругу. Пожимали руку счетоводу Заболоцкого, обхлопывали его, как бы через него соприкасаясь с великим поэтом.