Журнальный мир

В узенькой и очень темной комнатке на улице Студеной, где спала бабушка, стоял скрипучий книжный шкаф с причудливыми медными ручками. Ручки пахли школьными пятаками, сам шкаф – застоявшейся книжной пылью и сахарином (искусственным сахаром, который там когда-то хранил диабетик-дедушка). Книги пахли по-разному, поскольку и сами были совсем старые, пореформенные, с фитами и ятями, и самые на тот момент новые, вроде собрания сочинений детского писателя Николая Носова, автора знаменитых «Приключений Незнайки». Но эти три синих тома с серебряной факсимильной подписью великого поэта пахли тогда еще только типографской краской. Собрание сочинений датировано 1962 годом, а я родился в 1963-м. Тогда были в моде подписные издания. По какой-то причине бабушка ограничилась первыми тремя томами девятитомника. Возможно, драматургия и проза Блока ее не интересовали. А может, решила под конец потратить деньги на что-то более важное…

Меня же интересовало в Блоке всё! И началось это с того самого памятного и незабываемого дня, когда я взял в руки третий том и, раскрыв его наугад, прочитал строки, которые меня, можно сказать, сразили наповал:

Превратила всё в шутку сначала,

Поняла – принялась укорять,

Головою красивой качала,

Стала слезы платком вытирать.

До сих пор не понимаю, в чем загадка настоящей поэзии! Вроде бы самое что ни на есть бытовое четверостишие, перенасыщенное глаголами (7 глаголов на 15 слов, не многовато ли?), и в то же время чувствуешь, как открывается через эту сцену необозримый Космос. Как и многих мальчиков-подростков, меня очень волновали непонятные и загадочные отношения мужчины и женщины, и мне казалось, что вовсе не учебники гинекологии с очень уж интересными картинками и не атласы по акушерству, которые соседствовали с художественными книгами (мой дедушка был главным врачом родильного дома!), а именно поэзия даст ответы на мои многочисленные вопросы. Более того, что именно Александр Блок ответит на них! Почему именно он? Да потому, что я не встречал тогда ничего более завораживающего, чем его волшебные строки.

Каждое стихотворение Блока я разгадывал, как шараду. Но это были вовсе не логические головоломки из зачитанной, еле держащейся на одной ржавой скрепочке рваной брошюры «Твое свободное время», стоящей на той же полке, что и синие томики. Это было удивительно интересное чтение – ведь за каждым словом скрывалось множество всё новых и новых смыслов!

Официальная советская поэзия, особенно поэзия так называемых «шестидесятников», всегда казалась мне пошлой, однобокой и фальшивой. Поэмы типа «Братской ГЭС» ничего, кроме рвотного рефлекса, не вызывали. В ту пору я, конечно, не знал, что в советской поэзии были Павел Васильев и Борис Корнилов, Александр Твардовский и Алексей Прасолов, Арсений Тарковский и Мария Петровых… В «Литературной газете», которую мы выписывали, печатали других, и всегда очень уж советских, ура-патриотических, коммунистических и марксистско-ленинских…

А вот Александр Блок всегда стоял особняком. Он был особым, не стайным и не стадным. Казалось бы, эта небольшая вышеупомянутая лирическая миниатюра. Но что происходит между мужчиной (лирическим героем!) и пришедшей к нему в гости женщиной? Впрочем, непонятно даже, кто к кому пришел в гости. Понятно только, что отношения этих взрослых людей очень и очень непростые, и совсем не ясно, кто из них виноват.

И, зубами дразня, хохотала,

Неожиданно всё позабыв.

Вдруг припомнила всё – зарыдала,

Десять шпилек на стол уронив.

Эта, казалось бы, совершенно ненужная подробность (ну почему именно десять шпилек, а не девять, что это меняет?), а ведь без нее этого стихотворения не существует. «Любовь – не вздохи на скамейке», – поучал советский классик Степан Щипачев. И действительно, какие уж тут вздохи! Это постоянная, изнуряющая мука:

Подурнела, пошла, обернулась,

Воротилась, чего-то ждала,

Проклинала, спиной повернулась,

И, должно быть, навеки ушла…

Насколько живо и насколько зримо это все нарисовано! Даже, казалось бы, совершенно лишнее семантически слово «спиной» работает на динамику этого удивительного – по силе энергетики! – стихотворения. И вот, наконец, эта загадочная концовка:

Что ж, пора приниматься за дело,

За старинное дело свое.

Неужели и жизнь отшумела,

Отшумела, как платье твое?

Лишь позднее, будучи взрослым человеком, я понял суть этого лирического шедевра, которая очень близка к сути хрестоматийных строк гениального Лермонтова:

Как знать, быть может, те мгновенья,

Что протекли у ног твоих,

Я отнимал у вдохновенья!

А чем ты заменила их?

Вечный конфликт мужчины и женщины решается в пользу… творчества! Именно творчество, а не отношения с женщинами, по мнению Блока, предназначение мужчины. Поэтому и призыв лирического героя «приниматься за дело» однозначен и понятен – старинное дело – это именно творчество, а не что-либо другое. Не случайно после знаменитого визита к нему домой Анны Ахматовой Блок запишет в дневнике: «Когда пишет мужчина, он смотрит на Бога, когда пишет женщина, она смотрит на мужчину». И всё же, когда я читаю и перечитываю этот блоковский шедевр, мне почему-то всегда становится жалко эту несуразную, растерянную, эмоционально амбивалентную (как сказали бы психиатры!) …бабу, возможно, полюбившую всеми фибрами души этого Небожителя, который, как полицейский сыскной агент, протоколирует десять уроненных ею во время шумной «разборки» шпилек…

Кстати, еще одна удивительная черта литературного шедевра – его можно вертеть со всех сторон, как кубик Рубика, и всегда увидишь какое-то новое сочетание цветов.

Сочетание ранимости с холодностью на фоне удивительного внимания к реалиям окружающего мира – коренная черта поэзии Блока (во всяком случае, в поздний период его творчества):

Нет, я не первую ласкаю

И в строгой четкости моей

Уже в покорность не играю

И царств не требую у ней.

Нет, с постоянством геометра

Я числю каждый раз без слов

Мосты, часовню, резкость ветра,

Безлюдность низких островов.

Лирический герой Блока всегда трагически переживает состояние собственной раздвоенности, раздельности любви Земной и Небесной. Биографы поэта свидетельствуют о том, что приобщение к тайнам Земной любви произошло у поэта в подростковом возрасте и определило в дальнейшем всю его жизнь. И только потом уже появились классические «Стихи о Прекрасной Даме» – довольно холодные, отстраненные, «символистские». В свое время я долго разгадывал эту психологическую шараду, никак не мог понять, за что поэт так жестоко и бесчеловечно мучал свою жену, отказывая ей в физической близости и тем самым провоцируя ее на измены. Ответ лежит, по-видимому, в особенностях психики самого поэта, в этом его раздвоении, невозможности для него слияния Небесной и Земной любви. Продажная любовь как явление, куда более распространенное в конце XIX – начале XX веков, чем считают многие, была известна поэту не понаслышке.

Красный штоф полинялых диванов,

Пропыленные кисти портьер…

В этой комнате, в звоне стаканов,

Купчик, шулер, студент, офицер…

Этих голых рисунков журнала

Не людская касалась рука…

И рука подлеца нажимала

Эту грязную кнопку звонка…

И всё же публичный дом – не тюрьма, туда никого не привозят насильно. Скорее можно вести речь о постоянных грехопадениях и дальнейшем раскаянии.

Однако «красный штоф полинялых диванов» вовсе не был так отвратителен поэту, как мировое мещанство. И мне всегда казалось, что именно отношение к мещанству и есть тот ключик, которым можно открыть дверь с табличкой «Мировоззрение Александра Блока». Наверное, в русской литературе не найдешь более антимещанского и антибуржуазного поэта, чем Блок. Именно поэтому он безоговорочно принял и февральский, и октябрьский перевороты и активно сотрудничал как с правительством Керенского, так и с большевиками. В хрестоматийном стихотворении «Сытые» поэт незавуалированно высказывает свое отношение к буржуазному миру:

Они давно меня томили:

В разгаре девственной мечты

Они скучали, и не жили,

И мяли белые цветы.

И вот – в столовых и гостиных,

Над грудой рюмок, дам, старух,

Над скукой их обедов чинных –

Свет электрический потух.

К чему-то вносят, ставят свечи,

На лицах – желтые круги,

Шипят пергаментные речи,

С трудом шевелятся мозги.

Так – негодует всё, что сыто,

Тоскует сытость важных чрев:

Ведь опрокинуто корыто,

Встревожен их прогнивший хлев!

Теперь им выпал скудный жребий:

Их дом стоит неосвещен,

И жгут им слух мольбы о хлебе

И красный смех чужих знамен!

Пусть доживут свой век привычно –

Нам жаль их сытость разрушать.

Лишь чистым детям – неприлично

Их старой скуке подражать.

Тогда, в конце 70-е годов, когда я, будучи подростком, особенно увлекался стихами Блока, это стихотворение казалось мне… необычайно актуальным! Однажды, глядя на экран еще черно-белого тогда телевизора с трансляцией очередного доклада Л.И. Брежнева, я неожиданно для себя прочитал сидящей рядом в кресле бабушке:

Шипят пергаментные речи,

С трудом шевелятся мозги.

Бабушка засмеялась, но настоятельно посоветовала нигде эти строчки не цитировать. Спросила, правда, не я ли это всё сочинил.

«Это же Блок!» – вырвалось у меня с недоумением. Что ответила на это бабушка, я уже не помню.

Возможно, именно воздействие поэзии Блока – одна из причин того, что я очень быстро разочаровался в так называемой «перестройке», осознав ее скорей не антикоммунистический, а именно мещанский, буржуазный характер. Перечитывая Блока в середине 90-х годов, я был поражен тому, что знаменитое стихотворение «Фабрика», которое входит в школьную программу, вполне могло быть написано именно тогда, где-нибудь в 1995 году, на апогее власти олигархов:

В соседнем доме окна жолты.

По вечерам – по вечерам

Скрипят задумчивые болты,

Подходят люди к воротам.

И глухо заперты ворота,

А на стене – а на стене

Недвижный кто-то, черный кто-то

Людей считает в тишине.

Я слышу всё с моей вершины:

Он медным голосом зовет

Согнуть измученные спины

Внизу собравшийся народ.

Они войдут и разбредутся,

Навалят на спины кули.

И в желтых окнах засмеются,

Что этих нищих провели.

Как бы ни была интересна и неисчерпаема социальная тема, особенно в творчестве гениального Блока, всё же не она и даже не тема взаимоотношения полов, с которой я начал свое эссе, является для поэта ключевой.

«О Русь моя! Жена моя!» – эти сакраментальные строки поэта мой учитель по Литературному институту поэт Юрий Кузнецов называл… поэтическим инцестом. «Как же так? – недоумевал Кузнецов. – Каждый народ – и великий, и совсем небольшой, олицетворяет родину с матерью. И для нас, русских, Россия всегда была “матушкой»”. А для него родина – жена! Он всенародно призывает к соитию с матерью, то есть к инцесту, к кровосмешению!»

Потом я часто думал – а чем, собственно говоря, провинился Александр Блок перед поэтами «русофильского» ряда, к которым, без сомнения, принадлежал и Юрий Поликарпович? Тем, что у него было свое, не совсем традиционное понимание родины? Кузнецов, опиравшийся в своем литературном творчестве на почти тысячелетнюю историю русской литературы и двухсотлетнюю – современного русского литературного языка, мог возмущаться сколько угодно и, конечно, как художник имел на это полное право. Сам же Блок никогда прямо не говорил о своей русскости, не гордился национальностью. До сих пор не утихли споры об этническом происхождении поэта, но, как бы то ни было, а половина русской крови в нем была однозначно. Тем не менее выраженной русской самоидентификации у поэта никогда не было.

Я только рыцарь и поэт,

Потомок северного скальда,

– пишет он в стихотворении «Встречной». И в то же время судьба России не может его не волновать. И, как всегда бывает у великого поэта, строки Блока, посвященные родине, России, не только не устарели, а кажутся написанными сегодня:

Чертя за кругом плавный круг,

Над сонным лугом коршун кружит

И смотрит на пустынный луг, –

В избушке мать, над сыном тужит:

«На хлеба, на, на грудь, соси,

Расти, покорствуй, крест неси».

Идут века, шумит война,

Встает мятеж, горят деревни,

А ты всё та ж, моя страна,

В красе заплаканной и древней. –

Доколе матери тужить?

Доколе коршуну кружить?

Что мы видим сейчас, в 2021 году? И война шумит (один Донбасс чего стоит!), и мятеж встает (демонстрации недовольных на улицах!), и деревни горят по всей стране, вопреки стараниям доблестных эмчеэсников. И матери тужат, и коршуны кружат…

Часто думал я, еще учась в Литературном институте, да и потом тоже, последователем какого русского поэта является Александр Блок. В результате долгих размышлений и сопоставлений остановился на… Некрасове. И хотя у Некрасова никогда не было Прекрасных Дам, «разборки» с женщинами случались. Вот, например, такие строки:

Мы с тобой бестолковые люди:

Что минута, то вспышка готова!

Облегченье взволнованной груди,

Неразумное, резкое слово.

Разве это не Блок? Нет, это Некрасов

Нервный некрасовский трехдольник был востребован, прочувствован и творчески переработан Блоком, и социальная тема решалась «северным скальдом», как было уже выше отмечено, в духе самых что ни на есть демократических, «разночинных» традиций. Часто думаю о не потерявшей злободневности затянувшейся дискуссии Фета и Некрасова, перешедшей, к сожалению, в личную вражду. Как бы я ни восхищался Фетом и его стихами, но его концепцию «чистого искусства» никогда до конца не принимал. История литературы показала, что будущее на стороне Некрасова и Блока. И чем крупней поэт, тем настойчивей и напряженней звучит у него социальная тема. Социальные стихи лезут из поэта даже тогда, когда он не хочет и противится этому.

А у Некрасова с Блоком встречаются даже сюжетные совпадения. Так, например, в классическом стихотворении «Тройка», ставшем народной песней, у Некрасова:

Что ты жадно глядишь на дорогу

В стороне от весёлых подруг?

Знать, забило сердечко тревогу –

Всё лицо твоё вспыхнуло вдруг.

И зачем ты бежишь торопливо

За промчавшейся тройкой вослед?..

На тебя, подбоченясь красиво,

Загляделся проезжий корнет.

У Блока, в стихотворении «На железной дороге»:

Три ярких глаза набегающих –

Нежней румянец, круче локон:

Быть может, кто из проезжающих

Посмотрит пристальней из окон…

Вагоны шли привычной линией,

Подрагивали и скрипели;

Молчали желтые и синие;

В зеленых плакали и пели.

Вставали сонные за стеклами

И обводили ровным взглядом

Платформу, сад с кустами блеклыми,

Ее, жандарма с нею рядом…

Лишь раз гусар, рукой небрежною

Облокотясь на бархат алый,

Скользнул по ней улыбкой нежною,

Скользнул – и поезд в даль умчало.

У Некрасова корнет, у Блока – гусар. Невелика разница.

Именно в стихах Некрасова можно найти, по моему мнению, прообразы всего того, что так или иначе воплотилось в творчестве Блока, за исключением, может быть, только чисто народных персонажей, которые не были ему близки.

Один из самых кропотливых и внимательных исследователей творчества Некрасова, Корней Чуковский, задал в свое время Блоку несколько вопросов, ответы на которые тщательно записал и потом опубликовал в своих воспоминаниях. Привожу некоторые ответы Блока на вопросы Корнея Чуковского:

– Как относились Вы к Некрасову в детстве?

– Очень большую роль он играл.

– Как относились Вы к Некрасову в юности ?

– Безразличнее, чем в детстве и «старости».

– Не оказал ли Некрасов влияния на Ваше творчество?

– Кажется, да.

– Каково Ваше мнение о народолюбии Некрасова?

– Оно было неподдельное и настоящее, то есть двойственное (любовь-вражда). Эпоха заставляла иногда быть сентиментальнее, чем был Некрасов на самом деле.

Лично я думаю, что Блоку было непросто констатировать чье-либо влияние на свои стихи, отсюда и это «кажется, да». На самом деле влияние поэзии Некрасова на него было колоссальным.

«Чувство пути», о котором часто писал и говорил Блок, в большей степени, чем другим нашим классикам, было свойственно и Некрасову. И сколько бы ни говорили о «символизме» Блока, внимание к детали присутствует в его шедеврах с акмеистической точностью:

Опять, как в годы золотые,

Три стертых треплются шлеи,

И вязнут спицы расписные

В расхлябанные колеи…

Кстати, и здесь, в третьем и четвертом катренах, Россия трансформируется если не в жену, то хотя бы в некую абстрактную женщину:

Тебя жалеть я не умею

И крест свой бережно несу…

Какому хочешь чародею

Отдай разбойную красу!

Пускай заманит и обманет, –

Не пропадешь, не сгинешь ты,

И лишь забота затуманит

Твои прекрасные черты…

Со стихотворением «Россия» перекликается и мое, наверное, если не самое любимое, то, во всяком случае, одно из самых любимых – «Осенняя воля». Это тоже один из тех шедевров, которые долго можно вертеть в руках, находя всё новые и новые грани:

Выхожу я в путь, открытый взорам,

Ветер гнет упругие кусты,

Битый камень лег по косогорам,

Желтой глины скудные пласты.

Разгулялась осень в мокрых долах,

Обнажила кладбища земли,

Но густых рябин в проезжих селах

Красный цвет зареет издали.

Несмотря на отчетливо слышимое лермонтовское «Выхожу один я на дорогу», это стихотворение мог написать только мой любимый поэт – Александр Блок.

Вот оно, мое веселье, пляшет

И звенит, звенит, в кустах пропав!

И вдали, вдали призывно машет

Твой узорный, твой цветной рукав.

«Осенняя воля» – типичный образец блоковского патриотизма – патриотизма, не одетого в казенный мундир. Это не советский, вымученный патриотизм пошлого «шестидесятника», ратующего за «социализм с человеческим лицом» и истерично вопящего: «Уберите Ленина с денег!» Тем более это не железобетонный патриотизм сталинских соколов тридцатых, сороковых и начала пятидесятых годов. Более того, это и не патриотизм белогвардейский и эмигрантский. Это чисто поэтическая безотчетная любовь к всепоглощающему русскому простору:

Много нас – свободных, юных, статных –

Умирает, не любя…

Приюти ты в далях необъятных!

Как и жить и плакать без тебя!

Однако есть и многое, что резко отличает Блока от Некрасова. Например, отношение к Музе. «Бледную, в крови, кнутом иссеченную Музу» Николая Алексеевича Блок не воспринял. К Музе у него было совсем иное отношение, и, возможно, любил он ее куда больше, чем женщину или (да простят меня патриоты!) даже родину. Речь идет, разумеется, о самой что ни на есть классической Музе. Об Эвтерпе, музе лирической поэзии.

Именно о ней он и думает, о встрече с ней и мечтает, когда, посчитав упавшие вышеупомянутые десять шпилек, внушает себе, что «пора приниматься за дело // За старинное дело свое». Конечно, старинное! Известное еще с античных времен. Так, в стихотворении «К Музе» поэт пишет:

Есть в напевах твоих сокровенных

Роковая о гибели весть.

Есть проклятье заветов священных,

Поругание счастия есть.

И такая влекущая сила,

Что готов я твердить за молвой,

Будто ангелов ты низводила,

Соблазняя своей красотой…

Именно эта «влекущая сила» вела по жизни Александра Блока, а вовсе не сила безликих и бестелесных «Прекрасных Дам», и тем более не сила телесных дам, которых он частенько наблюдал на «красном штофе полинялых диванов». Общение с Музой поэт воспринимает как чуть ли не единственное оправдание жизни:

Я не знаю, зачем на рассвете,

В час, когда уже не было сил,

Не погиб я, но лик твой заметил

И твоих утешений просил?

Если даже ангелы соблазнялись Музой, то что говорить о лирическом герое стихотворения? Неслучайно в своей статье «О современном состоянии русского символизма» поэт говорит о прохождении кругов Ада как о самом необходимом для поэта деле. Способен на это, по мнению Александра Блока, только тот поэт, «у кого есть спутник, учитель и руководительная мечта о Той, Которая поведет туда, куда не смеет войти и учитель».

Жизнь Александра Блока – это не просто жизнь гения. Это жизнь, полностью отданная поэзии. Это жизнь человека, который сам сжег себя на ее жертвенном костре.