Журнальный мир

В небольшом провинциальном городке случилась трагедия. Борис Валежников, здоровый рослый красавец, повесился в кладовке своей новой квартиры. Уже потом говорили, что был он не в меру пьющий, страдал белой горячкой.

Семья молодожёнов недавно переехала – разменяли тёщину “трёшку” после долгих выяснений, кто кому должен. В городке судачили, что тёща сама не подарок и с собственной дочкой едва уживалась, а Борис до женитьбы вроде бы и не пил вовсе. А когда у зятя после размена не хватило денег даже на обои — тут уж тёща разошлась, что называется, по полной. Дескать, говорила же, предупреждала, не торопись, дочка, не годится он тебе в мужья.

Работы по специальности для Бориса не находилось, диплом инженера валялся в коробке вместе с галстуками и запонками. Перебивался случайными заработками — в основном ремонтом машин. Дело вроде бы денежное, калымное, но всё чаще случались запои. Это злило клиентов, они искали других мастеров. Да и не так уж много было в те годы легковых автомобилей в русских городках.

— Пропал парень зазря, — таким было общественное мнение.

Людская молва безжалостно смакует подробности чужих невзгод, и причины, как правило, берутся из личного опыта.

Не было в жизни Светы Валежниковой до замужества мрачных прогнозов. Росла умница-красавица в благополучной семье. Окончила школу и ещё не успела всерьёз задуматься о будущем, как со всех сторон посыпались предложения руки и сердца.

Света отмахивалась от материнских советов, да и мало кто к ним прислушивается в восемнадцать-то лет.

Надо сказать, что и в юности, и много позже Света была не просто хорошенькой — настоящей красавицей. Выделялась особой округлой стройностью, изящной осанкой, в любой одежде выглядела, как журнальная картинка, и что уж точно делало её королевой среди придворных — пышные кудри, рассыпанные по плечам роскошными локонами.

Ещё в школе мальчишки-одноклассники дрались за право провожать её домой и между собой называли “наша мадонна”.

Горько было оказаться вдовой в неполные 20 лет, но самое печальное, что осиротел мальчик Ваня, которому едва исполнилось 2 года, и был он серьёзно болен…

В памяти Светы отчётливым кадром запечатлелся день, который в мельчайших подробностях помнился всю жизнь. Тот первый медицинский осмотр в детской поликлинике, куда она понесла месячного Ваню.

– Возраст ребёнка не позволяет ставить диагноз, — сказал врач-невропатолог, — но я вижу некоторые признаки нездоровья. Вы должны пройти обследование в стационаре, не надо расстраиваться…

Доктор говорил ещё что-то о сроках, о направлениях, но Света уже не слушала. Сердце ухнуло, как будто провалилось куда-то, ноги сделались ватными. Она словно со стороны наблюдала за собой, когда дрожащими руками пеленала ребёнка, завязывала тесёмки чепчика…

— Мамаша! Какая там погода, холодно? — голос медсестры, которая сидела напротив врача, перебирая бумаги в папке, и до сих пор не проронила ни слова, прозвучал резко, вопрос был каким-то нелепым, неуместным.

— Я спрашиваю, холодно на улице?

— Да!.. Нет!.. — пролепетала Света, оглядываясь.

Врач продолжал свои наставления, медсестра пыталась скрыть зевок, поглядывая в окно.

Свете никак не удавалось собраться. Она попеременно бралась за сумку, распотрошила рюкзак с вещами, зачем-то вынула расчёску, не глядя сунула её в карман… Притихший ребёнок в смятых цветных пелёнках лежал на столике, как ещё один раскрытый пакет…

Наверное, именно с этого памятного дня в тесном коридорчике детской поликлиники время счастливых надежд для Светы стало прошлым. Несчастье с мужем окончательно разделило её жизнь на “до” и “после”.

…Похороны были немноголюдными. Молодая вдова выплакалась на коленях у матери и по её совету стала собираться в областной центр, где жили её замужняя сестра и старенькая мать покойного Бориса.

* * *

Большой город встретил Свету ненастьем. Здание вокзала, перрон, поезда — всё было затянуто серо-мглистой пеленой тумана. Накрапывал мелкий дождь. Тротуары казались сделанными из грязи, которая тут же прилипала к замшевым ботикам. И ничто вокруг не напоминало тот солнечный южный город, куда три года назад Борис привозил невесту познакомиться с родственниками.

Свете запомнились яркие клумбы цветочных киосков, на каждом перекрёстке шустрые бабули продавали овощи, фрукты, зелень. Город был похож на живой весёлый восточный базар. Муж купил розы — тёмные, как вишнёвый бархат.

Гостили недолго. Неделя пролетела, как один бездумно-беззаботный день. И вот теперь предстояло осваиваться в чужом городе надолго, быть может, навсегда.

У сестры Света задерживаться не собиралась, хотя та настаивала и уговаривала:

— И Вася поможет тебе с обменом, и вместе будем, пока не устроишься.

Но Света решительно отказывалась, отговаривалась, что варианты жилья и работы уже есть — мать позаботилась, а всё равно надо привыкать к самостоятельности.

На самом деле тяжело было именно от уюта в доме сестры. Племянники-мальчишки 3 и 5 лет, шаловливые, но послушные и смышленые, возили по полу машинки, строили башни из кубиков, пытались даже что-то читать в своих детских книжках. Ничего этого сын Светы, оставленный на время у бабушки, не умел. Он был ровесником младшего двоюродного брата, физически хорошо развит, но вёл себя странно, непонятно. Повторял одни и те же слова и целые выражения, но, очевидно, не понимал смысла того, что произносил. Часто держался за голову, прижимая ладошками уши, как будто хотел заглушить посторонние голоса.

Невольно сравнивая сына с младшим племянником, Света отмечала, что её Ваня был и крепче, и выше своего братца-ровесника.

Сестра жаловалась, что разоряется на лекарства от всевозможных болезней, грустно шутила:

– То понос, то золотуха — это про нас, не говоря уж, что из простуд не вылезаем.

У Светы таких проблем не было и в помине. Вот только… Но память упрямо цеплялась за ободряющие слова: ”Ребёнок ещё слишком мал для окончательных выводов”.

В материнском сознании семена надежды прорастают и без почвы. Когда есть молодость, красота, маленький сын на руках, с виду такой крепкий и ладный, разве могут испугать, заставить отчаяться непонятные слова «кататонический синдром»? Не верилось, не хотелось верить, что диагноз, поставленный районными педиатрами, был приговором.

Прошло 15 лет

Света просыпалась всегда одинаково: вздрагивала и непроизвольно натягивала край одеяла на лицо, чтобы подольше оставаться в смутной нереальности сна.

Еле слышно постукивали часы, солнечные лучи пробивались сквозь тяжёлую зелёную гардину и слабыми пятнышками-отсветами прыгали по стенам, мебели, полу.

Порыв ветра приоткрыл форточку, гардины зашевелились, и целый сноп солнечного света вспыхнул, отражаясь и переливаясь в дальнем углу комнаты.

Света, полусонная, увидела отблеск, и остатки сна мгновенно исчезли. Словно заворожённая, она смотрела, как дробятся и переливаются лучики на металлической решётке. Ни о чём не думала, в разбуженном сознании медленно растворялась привычная тупая боль.

– Ваня, — негромко позвала Света, — Иван, ты спишь?

Он не спал. Такое часто бывало: лежал и смотрел в потолок безжизненными серыми глазами. Чистая кожа, роскошная вьющаяся шевелюра — ни малейшего изъяна для постороннего взгляда. Просто прилёг юноша отдохнуть. Но Света слишком хорошо знала, каким обманчивым может быть тихое утро в её доме.

Интерлюдия

Внезапные буйные приступы начинались из-за перебоев с лекарствами. Иван, обычно заторможенный и вялый, бросался с кулаками, крушил всё вокруг. Приходилось вызывать скорую, спешно собираться в клинику. Каждый раз Света часами маялась в приёмных коридорах. Глотая слёзы, упрашивала, уговаривала относиться к Ивану помягче.

Поздно вечером возвращалась домой, пряча синяки и заплаканное лицо от случайных взглядов.

Надолго, тем более навсегда, оставить Ивана в стационаре категорически отказывалась — видела, чем занимаются больные в отсутствие медперсонала, не хотела для своей кровинки такой судьбы. Тем более что между приступами Иван был и спокойным, и ласковым, любил поесть, послушно давал себя вымыть и переодеть. Донимал только тем, что постоянно требовал повторять за ним непонятный набор одних и тех же фраз.

После очередного погрома в однокомнатной квартире появилась железная цепь, а потом и решётка, отделяющая угол с кроватью.

Сестра Валя числилась агитатором в одной из политических партий. Партийные активисты помогли Свете собрать необходимые документы, составить официальные и неофициальные письма и посоветовали приложить фотографии.

С этим “портфолио” Света обивала пороги разных учреждений, неустанно доказывала своё право на расширение жилплощади. Получала неопределённые ответы, отказы, иногда насмешки и даже откровенную брань в свой адрес:

— Ходит тут эта б… хлопочет, что её дебилу места мало. У меня инвалиды войны с семьями в подвалах живут, а она — ишь, цаца, родила урода, а теперь подавай ему просторную квартиру. Красивой жизни захотела, сука!

Полнокровного краснолицего дядечку-начальника, видимо, мало заботило, услышана ли его реплика сквозь едва закрытую дверь. Он закурил и через минуту забыл и о просительнице, и о ее проблемах.

А женщину особо и не задели его слова. Уж чего-чего, а высказываний на эту тему она наслушалась досыта.

Света, конечно, мечтала о красивой жизни. С раннего детства лечила Ивана в клиниках, бегала к гадалкам и экстрасенсам, которые за определённую (иногда весьма существенную) сумму сулили второе счастливое замужество, выздоровление сына и рождение дочери.

Когда стало ясно, что диагноз безоговорочный и безнадёжный, Света стала прислушиваться к разговорам об эвтаназии¹.

Усыпить сына своими руками было не трудно, он пил столько таблеток, что передозировка могла быть и случайной, но мысли эти даже в самые отчаянные минуты её не посещали.

Об эвтаназии шли бесконечные дебаты, официальная процедура в России не разрешалась, а её личное горе никого не интересовало.

Единственный помощник — свекровь — умерла. С сестрой по-прежнему вроде бы ладили, но Света обижалась на племянников. Всегда их любила, баловала как могла. Вымахали два здоровенных парня и с возрастом незаметно совсем обнаглели.

Исключительно перед праздниками звонили и спрашивали, не стесняясь:

– Тётя Света, а что ты нам подаришь?

Иваном вовсе не интересовались, да и самой тётки с её горем для них словно не существовало.

— Чего ты хочешь? — оправдывалась сестра . — Они сейчас все такие. И твой тоже, может, ещё хуже был бы.

От подобных разговоров становилось муторно. Она и сама тысячи раз, глядя на Ивана, думала, каким он мог стать.

И лицом, и фигурой мальчик напоминал покойного отца. Только Борис был плечистый и гибкий, а у Ивана плечи оставались узкими, неразвитыми, длинные руки безжизненно болтались, как на шарнирах. И всё-таки, когда в сумерках Свете приходилось отлучаться из дома, ей было спокойнее, если рядом неуклюже вышагивал её сын.

Слова сестры бередили рану, но в них, конечно, не было и капли той злобы, которой буквально захлёбывалась соседка по лестничной площадке.

Семейство Яковлевых — пенсионеров-собаководов — держало в квартире двух огромных породистых псов. Иван панически боялся собак. Стоило им столкнуться в узком предбаннике, а это случалось практически ежедневно, как мальчик начинал истошно вопить. Невозмутимые толстомордые псы сначала пятились, а затем норовили обнюхать объект беспокойства, наступая на орущего мальчишку.

Ещё громче начинали кричать соседки. Набор ругательств был давно отработан. Ничего нового, но каждая старалась перекричать соперницу, и гвалт на площадке стоял неимоверный.

Супруга Яковлева строчила жалобы во все доступные ей инстанции — в ЖЭК, администрацию обувной фабрики, где работала Света, и даже в городскую газету. Как ни странно, основой всех жалоб была реприза: ”Уберите от меня буйного идиота”.

Света не отставала и в каждом очередном ходатайстве в самых ярких красках описывала грубость соседей, надеясь вызвать сочувствие к своему горю.

Лёд тронулся, когда на стол мэра попали фотографии Ивана: на одной — с цепью на щиколотке, прикованной к ножке шкафа, на другой — он в клетке, занимавшей треть комнаты.

И вот настал день переезда. Иван тихо лежал в своём углу, Света тоже вставать не торопилась.

– Успеется, — думала она, — и сестра с мужем обещали помочь. Что-то они до сих пор не позвонили.

…Когда телефон, наконец, затрещал, Света стаскивала коробки и мешки в прихожую, соображая, что делать дальше.

— Светик, — голос сестры был какой-то ненатуральный, — ты знаешь, у нас мальчишки затемпературили, представляешь, оба сразу, где-то простудились… И у Васи с машиной не получилось договориться… Вот… Так что сама как-то выкручивайся, ты же у нас деловая женщина.

В последней фразе чувствовалось уж совсем неприкрытое ехидство.

— Понятно, — ответила Света, — жабёнка тебя и твоего Ваську задушила. Он-то так и будет на твоей шее всю жизнь ездить. Сам ничего, кроме двух неблагодарных оболтусов, не сделал…

У Светы ещё было что высказать по-родственному, но сестра бросила трубку.

Звякнул звонок. Света распахнула дверь, на пороге стоял Николай…

Переезд обошёлся в копеечку. Много морочились с устройством комнаты для Ивана. Прежде всего, окно — источник постоянной опасности. Не хотелось, чтобы с улицы была видна решётка, пришлось заказывать специальные металлические жалюзи. Карниз, стул, стол — да что там мебель, — любая непродуманная мелочь могла обернуться бедой. Дверь тоже оказалась нелёгкой задачей. В результате сделали двойную. Из прихожей была видна обычная дверь, оклеенная шпоном под дерево, за ней внутренняя — металлическая решётка. Ещё имелся надёжный засов — палка из бука, которой укреплялась решётчатая дверь, если наружная оставалась открытой.

В конце концов, всё как-то утряслось-уладилось, и потекло время незаметно и быстро…

После переезда многолетние отношения с Николаем постепенно сошли на нет.

Да и что в тех отношениях? Как говорится: «На молоке не сладилось — на воде и подавно». Познакомились давно, когда двухлетнего Ивана впервые обследовали в психиатрической клинике. Николай работал санитаром.

С тех пор ничего не изменилось: по-прежнему женатый, бездетный, детей не хотел, скупой. Совсем не похожий на тех завидных женихов, которые ухаживали за юной провинциальной красавицей, или на мужчин, с кем в мечтах, подогреваемых гадалками, грезилось начать новую жизнь, родить дочку…

Пустая интрижка не связывает людей на многие годы. Может, и стоило найти компромисс, уступить или обмануть.

Если бы знать, какую из трёх тропинок выбрать, да сделать бы вовремя решительный шаг на тех перекрёстках, где каждый сам себе и судья, и советчик…

Случайными связями Света и в молодости не увлекалась, а теперь … теперь она страдала от высокого давления, болели глаза, суставы. Руки огрубели от бесконечной стирки и уборки с хлором. Со своим горем она как будто сжилась.

Её деятельная натура нашла выход в борьбе с медициной. Света больше не жаловалась на судьбу, не искала сочувствия. Обличала, клеймила всех и вся — врачей, чиновников, лекарства, обслуживание.

Сторонников эвтаназии называла преступниками, забывая о своих происках. Будто бы не её письма-просьбы об “исключительном случае” приходили в Минздрав и даже в правительственные приёмные.

Больной сын стал щитом и оружием для выбивания положенных льгот. Столько сил отнимала эта борьба, что казалось, без неё жизнь станет пустой и ненужной.

И всё-таки Света не сдавалась. Подкрашивала седеющие волосы, экономила, но по-прежнему старалась одеваться изящно. Прежде чем выйти из дома, даже на минутку — выбросить мусор, придирчиво оглядывала себя в зеркале. Квартиру тщательно убирала — вдруг зайдёт долгожданный гость. Впрочем, разве не говорили древние:”Dum spiro spero”? (Пока дышу — надеюсь).

Шли недели, месяцы, годы…

…Морской берег грелся в лучах полуденного солнца. Под ярким разноцветным зонтиком в такой же яркой панамке кудрявая черноволосая малышка лепила песочные пирожки.

Света наблюдала за каждым её движением, любовалась розовым личиком, ямочками на щеках. Протянула руку, чтобы смахнуть песок с лица девчушки, но ладонь прикоснулась к чему-то твёрдому. Неведомо откуда, словно из земли, между ними вырос деревянный забор.

— Что это? Кто это?! — закричала Света и открыла глаза.

…Последнее, что она увидела, была массивная буковая палка, занесённая над её головой, и невозмутимое бескровное лицо Ивана.

Вместо послесловия

В те же “застойные годы”, ещё задолго до массовых посещений храмов, постоянные посетители ростовского собора Рождества Пресвятой Богородицы замечали необычную прихожанку.

Высокая, статная девушка, по виду студентка или недавняя выпускница, быстрой походкой огибала ряды нищих, иногда бросала им несколько монет. Слегка сутулясь, ускользала от любопытных взглядов. Не задерживаясь у входа, уверенно шла в дальний тёмный угол церкви.

Зажигала маленькую свечку всегда у одной и той же иконы. Казалось, что несколько мгновений они были втроём — Богородица нежным взглядом окутывала младенца, девушка, не отрывая от них взгляда, что-то шептала, неумело крестилась и целовала свой нагрудный крестик.

Иной раз служки, шаркающие в длиннополых тёмных одеждах с мешками для обгорелых свечей, проявляли интерес. С чувством значимости и превосходства бесцеремонно шипели:

– Да как ты крестишься?! Постыдилась бы без платка в церковь заходить!

Девушка не оглядывалась, молчала и торопилась уйти раньше, чем её свечка превращалась в скрюченный огарок.