Сантехник Николай Рыбкин и его путь в искусство

Сантехник Николай Рыбкин и его путь в искусство

У слесаря-сантехника Николая Рыбкина совсем разладились отношения с женой. Разладились вот именно совсем – то есть до такой степени, что стало непонятно, как он мог прожить с этой во всём чуждой ему женщиной целых двадцать лет, да ещё и считать эти годы счастливыми.

Причин сложившейся ситуации было, видимо, много, но не последней из них – а с точки зрения Рыбкина первой – были претензии, постоянно предъявляемые Рыбкину его супругой Катериной. Будучи человеком по природе честным, Николай внутренне признавал, что некоторые её упрёки, да, могли быть в чём-то справедливыми – всё ж таки он, что ни говори, не святой. Ну, допустим, позволял он себе иногда выпить больше нормы. Но это было такое «иногда», которое случалось только по очень уважительным поводам вроде победы нашей футбольной сборной – а кто, скажите, такое не отмечает? Отчасти неправ он был и в вопросе покраски их дачного домика. Катерина считала, что дом совсем облупился и надо срочно красить, а Николай возражал, что облупился не совсем и можно ещё подождать. Поскольку эту тему Рыбкины обсуждали уже четвёртый год, дом постепенно склонялся к точке зрения хозяйки и почти потерял первоначальный вид.

Были и ещё всякие мелочи, совсем вроде бы несущественные – здесь забыл, там не успел, что-то не учёл, с чем-то не поздравил – в общем, ерунда совершеннейшая. Но постоянные придирки хоть какого стоика доведут до того, чтобы хлопнуть кружкой по кухонному столу, встать и рявкнуть – доколе же, Катерина, ты будешь испытывать моё терпение? И если бы Рыбкин вот так встал хоть разочек, то даже и в джинсах и в любимой майке очень был бы похож на древнего римлянина, потому что и профиль у него был хоть куда, и осанка гордая благодаря регулярному посещению спортклуба, и одно это могло бы убедить Катерину, какую ценность он представляет как муж, не говоря уже о том, что в своей строительной конторе он слыл лучшим специалистом и руководимая им бригада сантехников была нарасхват.

Но никогда не вставал так Николай, никогда не обращался к жене с патетической фразой, подобную которой за две тысячи лет до проблем в семье Рыбкиных бросил сенату неведомый Николаю Цицерон. А всё потому, что был Рыбкин, как уже говорилось, человеком честным и понимал, что доля правды в её словах есть. Вот и терпел. Раздражался, но терпел. И ещё он жалел жену. После того как они выдали замуж дочь и та уехала с мужем чёрт-те куда в Сибирь, Катерина как-то сникла и когда не была на работе, то либо сидела в интернете, либо смотрела сериалы. И всё время изводила мужа упрёками.

Но вот последняя претензия – что Николай проявляет интерес к новой директорской секретарше Анжелике – была уж совершено необоснованной. Николай не только считал себя верным мужем, но и был им. А что он смотрит на Анжеликины ноги – так в их конторе кто на эти ноги не смотрит?

Действительно, смотрели все, начиная с самого директора и кончая уборщицей, потому что Анжелика носила юбки, главным в которых было отсутствие длины, и из-за этого казалось, что вся Анжелика состоит из одних только ног. Смотрела, разумеется, и Катерина. Она работала в той же фирме бухгалтером, и у неё не было ни таких юбок, ни таких ног.

Николай появлялся в конторе нечасто, его работа была на объектах, но если появлялся, то сначала видел эти ноги, а потом осуждающее лицо жены. Это же лицо встречало его и дома. За ужином над столом всё чаще повисало угрожающее молчание. Потом молчание переползло в спальню, и Рыбкины стали ложиться спать в разное время – то Катерина засиживалась в своих вотсапах-фейсбуках, а Николай, не дожидаясь, засыпал, то сам он проверял сметы чуть не до утра и ложился уже на диванчике… А потом молчание переползло и на завтрак.

Когда-то завтрак был у Рыбкина любимым пунктом в расписании дня, теперь же это время превратилось в пытку. Иногда он даже мечтал о какой-нибудь аварии, чтоб утром срочно вызвали на объект и не пришлось бы начинать день с молчания.

В общем, ситуация сложилась патовая, и вот тут-то и нарисовался старый знакомец Рыбкина – Лёвочкин.

 

Знакомы они были ещё со школы, но после Николаевой женитьбы их общение постепенно заглохло. Катерина Лёвочкина не любила, считала, что он на мужа плохо влияет, называла проходимцем, бездельником, змеем-искусителем и даже бесом, хотя религиозностью не отличалась. Поэтому созванивались приятели редко, встречались и того реже, а дома у Рыбкиных Лёвочкин давным-давно не появлялся. Но с тех незабвенных времён, когда они вместе покуривали в школьном туалете, Лёвочкин был для Николая как парус одинокий, который просил бури в стихотворении Лермонтова – был то есть символом какой-то нездешней свободы. В его жизни всё время что-то происходило – бури не бури, но рассказать было о чём. Поэтому в их редкие встречи Рыбкин в основном молчал и слушал, а Лёвочкин делился такими неправдоподобными историями, что Катерина после мужнина пересказа безапелляционно заключала: «Врёт он всё. А ты и рад уши развешивать!» И Николаю сразу становилось ясно, что да, конечно, врёт, и человек он никчёмный, и встречаться с ним – только время терять.

Но в этот раз Николай с радостью принял предложение приятеля провести вечерок в спортбаре, с пивом и креветками.

Оправдывая свою репутацию, Лёвочкин сразу стал искушать. Со времени их последней встречи он развёлся, женился, снова развёлся и сейчас был серьёзно увлечён дамой, работавшей в какой-то туристической фирме. Увлечение, как выяснилось, было не только любовным, а имело ещё и практическую пользу – дама, по его словам, могла обеспечить фантастически дешёвый отдых в любой точке мира. И вот сейчас Лёвочкин искал себе компаньона для поездки в Канкун по горящей путёвке.

Это где это – Канкун? – спросил Николай, заказав ещё пива.

Это, Коля, Мексика. Мексика, представляешь? Карибское море, текила, всё включено, а цена просто несерьёзная! Ну, и девчонки там, само собой, весёлые – у тебя вроде с женой-то проблемы? Соглашайся, братан!

И Рыбкин совершенно неожиданно согласился. И ведь не хотел – на кой ему эта Мексика? – а согласился. Правильно Катерина говорила – хитрый чёрт этот Лёвочкин. Вот откуда он знал о Николаевых проблемах? А ведь знал, зараза, в больное место бил. Николай тут же и пожалел, что так сгоряча согласился, но отказаться было уже не по-мужски.

О Мексике Рыбкин знал только то, что там все носят сомбреро и неплохо играют в футбол. На чемпионат мира в Москву приехали тучи мексиканских болельщиков, и Николаю они очень понравились: компанейские ребята и поют хорошо. Он даже выучил несколько слов по-мексикански – «Ола!» означало «Здорово, друг!», а «маньяна» что-то типа «да пофигу всё, само потом образуется». Ещё были, кажется, мексиканские сериалы, но это давно.

Сериалы напомнили о жене. Николай поморщился, мысленно сказал это самое «маньяна» и протянул Лёвочкину руку. Поездка в неведомый Канкун была скреплена рукопожатием над пустыми кружками и внушительной розовой горкой креветочных очистков.

Удачно подверстались отгулы, премия и тот факт, что в июне не все ещё разъехались по отпускам, и недельное отсутствие Рыбкина не должно было нарушить работу фирмы.

До последней минуты Николай не мог придумать, как сказать о поездке жене. Дело-то было неслыханное – за двадцать лет они почти не расставались, да и не хотелось. Жизнь Рыбкиных текла по годами отработанному сценарию и в целом повторяла и жизнь Рыбкиных-старших, и жизнь Катерининого семейства – патриархальную, размеренную и надёжную. И поехать на курорт в одиночку значило подорвать самые устои этой жизни.

Поэтому Николай всё больше мрачнел, доказывал себе правильность безумного этого шага, а жена, глядя в его нахмуренное лицо, всё больше убеждалась, что муж её – бесчувственный эгоист.

В день вылета, так ничего и не придумав, Рыбкин собрал сумку вроде как в спортклуб и у самой двери бросил жене через плечо:

Я с другом отдохнуть ненадолго. Вернусь через неделю.

И быстро вышел на лестницу, оглушённый стуком собственного сердца. Что сказала жена и сказала ли вообще хоть слово, он из-за этого стука не слышал, но мелькнувшие потрясённые глаза её запомнил хорошо. Глаза эти смотрели на него всю дорогу в аэропорт и только там сменились нагловатыми глазами Лёвочкина.

Лёвочкин был возбуждён и суетлив.

Двенадцать часиков перекантуемся – и всё, свобода!

И завёл свою песню про текилу, Карибское море и про то, что Рыбкин его ещё благодарить будет.

В самолёте Лёвочкин заигрывал со стюардессами, а Николай смотрел в окно и думал. Сначала он думал о Катерине, потому что в облачных сугробах за окном опять замелькали её глаза. Но с высоты нескольких километров так раздражавшие его упрёки жены как-то уменьшились в масштабе, а последняя претензия в лице секретарши Анжелики вообще померкла. Николай немного подумал про Анжелику, но кроме ног ничего не вспомнилось. Ходит, небось, сейчас этими ногами перед директором или главным инженером, а перед особо денежными клиентами ещё и наклоняется… Тьфу!

Потом он подумал, что завтра суббота и на дачу, значит, жена поедет одна. Да. Облака за иллюминатором постепенно раздвинулись, на земле стали видны аккуратные игрушечные домики, и Рыбкин со всей очевидностью понял, что красить надо было ещё в прошлом году. Жена опять оказалась права. Некоторое время он соображал, сколько времени и денег займёт покраска, и всё выходило меньше, чем он доказывал Катерине в спорах на эту тему.

Он раздосадованно отвернулся от окна. Тут на глаза попался экран с информацией о полёте, он увидел океан, который предстояло перелететь, и ощутил всю роковую безысходность своего положения. Куда он летит? Зачем? Ничего, ничего нельзя было изменить. Он был заперт в железном кожухе, который нёсся с чудовищной скоростью на чудовищной высоте, и чувствовал под полом, на котором стояли его ноги, каждый метр этой высоты, чувствовал как отдельную смертельную опасность, и позвонить было нельзя, и кричать бесполезно, и не с кем было поделиться… Ну не с Лёвочкиным же? Он скосил глаза на приятеля. Есть в нём, и правда, что-то такое… Но додумать эту мысль Рыбкин не успел, потому что принесли еду, и все переживания отодвинулись сначала за границы откидного столика, а потом и вообще улетучились – обед оказался неожиданно вкусным, сытным, и после него оставалось только заснуть. И Николай уснул и проснулся уже в Канкуне, где переживать было не о чем.

 

Мексика обрушилась на Рыбкина светом, цветом, звуками, запахами, но главное – жарой. В Турции, куда он трижды летал с женой и дочерью, жара бывала тоже неслабой, но тут сразу чувствовалось – тропики. То есть по градусам, может, выходило столько же, но по ощущениям совсем другое дело.

Пока добирались до отеля, гид всё гундел про каких-то майя, которые жили тут раньше, и что на то, как они жили, можно посмотреть на специальной экскурсии. Но Рыбкин не слушал, смотрел в окно, ведь другое полушарие тут, а это вам не в Анталью слетать. Постепенно, однако, он заметил, что шоссе – оно и в Мексике шоссе, и рекламные щиты по обочинам выглядят чуть ли не как в Москве, и даже в женщинах на этих щитах нет ничего сугубо мексиканского. Дорога была пустынной. Николай надеялся на джунгли, но ничего интересного по сторонам тоже не было – ну кусты, ну деревья. Иногда попадались длинные нарядные стены, переходящие во внушительные ворота, близ которых были то фонтаны, то цветники. Из-за стен выглядывали крыши отелей для гостей совсем иного масштаба, но Николай не заинтересовался – немало такого он повидал и в Турции.

Но вот наконец шоссе превратилось в улицы, улицы – в переулки, и автобус завилял между домами, останавливаясь и порциями выпуская туристов. Вышли в свой черёд и приятели.

Отель тоже не поразил. Он был, конечно, неплохой, но и только. К тому же в туалете подтекал бачок, и это задело профессиональную душу Рыбкина. Он в два счёта определил причину и устранил течь. Кондиционер, к счастью, работал исправно.

Они бросили сумки в угол и, разобравшись в местной топографии, вышли к пляжу. Вот тут-то Рыбкин и почувствовал разницу со всем тем, что видел до этого.

Море было сверхъестественно прозрачным и словно подсвеченным со дна, а песок белел, будто сахарный. Рыбкин даже постеснялся наступать на эту красоту босыми ногами и пожалел, что не принял после самолёта душ.

 

Три дня прошли в эйфории. Они купались, загорали, Лёвочкин ухлёстывал за туристками, а Рыбкин брал маску и часами плавал, разглядывая неправдоподобно белое дно и мелькающих над ним рыб. Ну и доплавался – сгорел так, что поднялась температура под сорок, и пришлось позорно прятаться от тропического солнца в номере, то трясясь в ознобе, то изнемогая от жара.

Когда после таблетки стало чуть полегче, он выполз в сад. В предвечерний час там было совершенно безлюдно. Лежать он не мог – болела сгоревшая кожа, но и ходить было трудно из-за головокружения, и когда в тени цветущих кустов он заметил скамейку, то очень обрадовался – сидеть было по крайней мере не больно. Он сел и стал бездумно смотреть на незнакомую цветущую растительность.

Если бы кто-то сказал Рыбкину, что он занимается медитацией, то Николай только отмахнулся бы – таких слов, а тем более понятий, в его обиходе не было. Однако в этот момент он, сам того не зная, именно медитировал – растворял, так сказать, своё «я» в окружающей среде, да так удачно, что без всяких затруднений сам в неё, в окружающую среду, и превратился, замерев не хуже статуи Будды. И через некоторое время заметил, что совсем рядом, возле усыпанной цветами ветки летает, зависая в воздухе, крошечная сверкающая птичка.

Зрелище было такое неописуемо прекрасное, что рыбкинское «я» немедленно вернулось и подсказало: это колибри.

К каким-то особенным красотам жизни слесарь Николай Рыбкин не привык. Он восхищался, конечно, великолепно забитым голом или филигранным пасом, ценил грамотно собранную обвязку котла, замечал некоторые наряды секретарши Анжелики и одобрял уверенные линии пивной кружки с собственным портретом, что была подарена ему бригадой на сорокалетие. Но такие неочевидные вещи, как картины или, скажем, скульптуры, его душу не трогали, хотя в школе он очень прилично рисовал, и это отмечали не только приятели, но и учитель черчения. «Тебе бы, Коля, сюжеты поразнообразнее», – говорил он с понимающей улыбкой, глядя, как девятиклассник Рыбкин старательно срисовывает журнальную картинку с томно изгибающейся девицей. После женитьбы Николай рисование забросил, а посещение музеев или галерей в круг развлечений Рыбкиных не входило. Поэтому переливающаяся на солнце изумрудная птичка в окружении тропических цветов поразила его до глубины души. То же самое много лет назад чувствовал маленький Коля, заглядывая накануне Нового года в коробку с позабытыми за долгие месяцы ёлочными игрушками, – оттуда распространялся явственный запах грядущего чуда, и детское сердечко сладко сжималось.

Птичка словно танцевала перед цветком, погружая длинный клювик в самую его серединку. Её крылышки трепетали так быстро, что разглядеть их не было никакой возможности, и казалось, будто она окутана дрожащей вуалью. Вот она двинулась чуть вправо, потом чуть влево, потом – невероятно! – назад. Разве может птица летать назад? Да и птица ли это?

Волшебное существо совершенно не замечало затаившего дыхание зрителя, у которого как раз период озноба сменился жаром, и по спине пополз противный щекотный ручей, так что сохранять неподвижность стало ужасно трудно. Но Николай сейчас не шевельнулся бы и под пыткой.

Вот ведь удивительная вещь! Казалось бы, ну отчего тут замирать? Ну птица, ну маленькая – так сколько разных птиц он в жизни перевидал, и в зоопарке бывал, а однажды вообще ходили с двоюродным дядей на охоту – в десятом классе это было, уток стреляли. Ни в одну не попали, правда, а ему самому дядя всего разок дал пальнуть, но было ведь это, было! А вот не замирало сердце. А тут, понимаешь…

Конечно, ничего из вышеперечисленного Николай в этот момент не вспоминал – ни зоопарк, ни охоту. От потрясения мыслительные способности его временно обнулились, и даже если бы в запасниках мозга завалялась где-нибудь фраза «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!», он бы и её не вспомнил, потому что мгновенье-то как раз и остановилось – остановилось само, причём безо всяких просьб. А то, что произошло это в Мексике во время наблюдения за полётом местной пичужки, – так кто ж знает, где Господь приготовил тебе персональное чудо, после встречи с которым жизнь, даже самая пропащая, никогда уже не будет прежней?..

Колибри, – раздалось за спиной.

Прокуренный голос Лёвочкина убил всё очарование момента.

Ну ты чё, Коль? Оклемался малёк? Пойдём по пивку шарахнем.

Вспугнутая птичка исчезла среди ветвей.

 

На центральной улице, где одно кафе переходило в другое и тянулись справа и слева бесконечные лавки, было шумно. Темнеет в тропиках рано, и на каждом шагу зажглись уже всевозможные гирлянды, которыми изобретательные торговцы завлекали посетителей. В баре, где цветные лампочки были вделаны в чучела рыб и другой морской живности, Лёвочкин по-свойски подсел к компании весёлых сеньорит, одетых во что-то нестерпимо яркое, так что резало глаза. Как он с ними объясняться будет, без языка-то, вяло подумал Николай, осторожно устраиваясь на стуле так, чтобы ни к чему не прикоснуться горящей спиной.

Друг мой Колька, – представил его Лёвочкин на чистом русском. Выяснилось, что сеньориты с Херсонщины, подвизаются в качестве танцовщиц в местном кабаре. – Пострадал, видите, на вашем солнце, надо полечить.

Девицы с сочувствием смотрели на опухшее лицо Рыбкина.

Как бы не денге, – сказала одна.

Какие деньги? У меня страховка…

Не деньги, Коль. Денге. Это здешняя зараза зловредная, люди мрут от неё только так, – пояснил всезнающий Лёвочкин. – Но ты не боись, нашего человека она не берёт. Тебе какое пиво?..

Он призывно замахал рукой официантке.

У Рыбкина между тем жар сменился ознобом, и, когда на столе появились запотевшие бутылки, он содрогнулся. Где-то на окраинах памяти мелькнула рука жены с дымящейся чашкой малинового чая. Он тоскливо вздохнул.

Пойду я…

Да ты что, Коль? Погоди, вон и закуску несут, ты попробуй, к пиву самое то!

На столе появилось блюдо с чем-то неопознанным, похожим на большие коричневые семечки, и Лёвочкин сразу аппетитно захрустел. Рыбкин вгляделся и не поверил своим глазам. Неужели?.. И точно, это были кузнечики, видимо, жареные. Здесь организм бедного слесаря окончательно сдался, и в следующий момент Рыбкин уже стоял над ближайшей урной, извергая из себя съеденное за день.

Сквозь праздную толпу, вдоль сверкающих витрин, мимо музыкантов в расшитых блёстками сомбреро плёлся Николай к отелю. В переулках было потише, а до гостиницы вообще никакое веселье не долетало. Он вошёл в ворота и остановился – направо шла узкая дорожка в сад. Там было темно той особенной южной темнотой, от которой, кажется, густеет воздух и во рту возникает вкус шоколадных конфет «Южная ночь». Рыбкин любил эти конфеты с детства. Он заглянул в сад, но, конечно, ничего не увидел, кроме незнакомых серебряных звёзд.

Оставшиеся дни протекали однообразно. Лёвочкин ездил на какие-то экскурсии и в отель приходил поздно или вообще не приходил, а Николай днём прятался под кондиционером, а к вечеру выходил в сад и садился на скамейку – ждал. Но колибри не прилетала. Один раз он даже пересел на другую скамейку – пришла в голову шальная мысль, что птичке противен вульгарный материализм Лёвочкина, осквернивший прежнее место. Не помогло.

Чувствовал себя он уже получше и даже пару раз сходил на море – не купаться, конечно, а так, утром, встретить рассвет. Не понравилось. Рассвет в этих краях наступал с такой неприличной стремительностью, что никаких чувств не вызывал.

В последний день в сад он решил не ходить. Зачем? Только душу травить. Лёвочкин собирал сумку, а Николай хмуро смотрел на него и думал: не явись он тогда так не вовремя, можно было бы хоть смартфон достать, сфотографировать… Но в глубине души понимал: ни при чём тут Лёвочкин, никакой смартфон вытащить было невозможно, и чуда он получил ровно столько, сколько ему отмерено.

И ошибся! В последний момент, когда уже вот-вот должен был подойти автобус в аэропорт, Николай, махнув рукой на собственное решение, прямо с сумкой торопливо забежал в сад, и что же? Над кустом у заветной скамейки порхала сверкающая крошка.

Тут уж он не сплоховал – заснял-таки волшебный полёт. Получилось не очень, потому что на фоне веток птичка была не так заметна, да и руки у Рыбкина дрожали, но грело сознание того, что, так или иначе, а у него от этого волшебства что-то осталось. Хотя бы блеск изумрудных пёрышек.

На обратном пути, пока Лёвочкин спал, он разок посмотрел это видео – полюбоваться и подтвердить себе, что в Мексике всё-таки был, а то ведь всем известно это чувство: вернёшься из какого-нибудь далёкого далека, зайдёшь на родную кухню – и словно не уезжал никуда. В самолёте оно, чувство это, уже к Николаю подступало. Сахарные пляжи Канкуна постепенно растворялись в памяти, а из тёмного иллюминатора то и дело глядели на место 22А глаза Катерины.

Что сказать жене по поводу своего отсутствия, Николай придумать не мог. Выспавшийся Лёвочкин после приземления проницательно взглянул на приятеля и посоветовал:

А ты ничего не говори. Чего это ты должен объяснять? Где надо, там и был. Пусть ценит, что вообще вернулся. А отдых от семьи любому мужику нужен. Хотя, как я понимаю, ты и не отдохнул ни фига, – добавил он с усмешкой.

Вот ведь бес. И правда, бес, подумал Николай, сухо с ним распрощался и поехал домой.

 

Из-за разницы во времени весь первый день на родине Рыбкин проспал как убитый. А назавтра выяснилось, что это выходной, и надо ехать на дачу. Катерина взглянула на мятое лицо вставшего с дивана мужа лишь мельком, но было видно – ждёт. Ждёт какого-то сигнала, взгляда там или жеста, чтобы понять, вернётся жизнь Рыбкиных после этого зигзага к прежней канве или… Рыбкин на такой вопрос отвечать был не готов, но руки автоматически сняли с вешалки дачную куртку, и мозг со своими сомнениями за руками не уследил. Пришлось ехать.

После мексиканских красок дачный домик встретил Рыбкина ещё печальнее, чем он себе представлял. Николай посмотрел в спину жены, которая независимой походкой пошла к дальним грядкам, и вздохнул. После его возвращения она не задала ни одного вопроса. Это было, с одной стороны, хорошо, а с другой – не очень. Правда, и виделись они всего ничего.

Получалось, что мексиканская передышка ничего не изменила. Однако жизнь в том виде, какой она была сейчас, Рыбкину не улыбалась. Сомнения навалились на него с новой силой. Чтобы хоть чем-то себя занять, он обошёл вокруг дома и поковырял отслаивающуюся краску. Да… А ведь и забор тоже: как повесили сетку временно, пока нормальной ограды нет, так она и болтается, и все кому не лень ходят, заглядывают…

Про забор он подумал, потому что мимо как раз проходил и, понятное дело, заглянул местный рабочий Саша. Настоящее имя у Саши было заковыристо-таджикское, но за многие годы летней жизни в Подмосковье он обзавёлся не только местным именем, а и бытовочкой, и, главное, постоянной клиентурой, в которую Рыбкины пока не входили. Но дальновидный Саша, обходя дозором свою территорию, заглядывал и к ним – на перспективу.

Здрасьте, хозяин! Как дела? Прошлый выходной не видно был, уезжал куда?

Ишь, всё замечает, поморщился Николай и отвечать не стал.

Может, есть работа какой?

Рыбкин посмотрел на стену дома, потом бросил взгляд в сторону грядок. С помощью Саши проблема покраски решилась бы в два дня, и только привычка делать всё самостоятельно мешала превратить рыбкинские сотки в оазис уже этим летом.

Уловив во взгляде Николая обнадёживающую неопределённость, Саша подошёл ещё на шаг и завёл светский разговор о дождях, которые так лили всю прошлую неделю, что он, Саша, еле успел подготовить под засев газонными семенами соседскую лужайку, и о птицах, эти семена чуть не склевавших.

В это время – вот прямо в ту самую минуту – хмурые тучи над Сашиной головой чуть раздвинулись, и в вылившемся оттуда солнечном луче Николай увидел небольшую птичку. Птичка на миг зависла в воздухе, а потом села на заменявшую забор сетку. А может, она и не зависала совсем – просто померещилось, но он непроизвольно схватился за карман со смартфоном и восхищённо прошептал: «Как колибри!»

На колибри птица, конечно, не походила. Была она воробьиного размера и непримечательной окраски, но выпуклая её грудка цветом повторяла мякоть жёлтых плодов манго, которые в Мексике Николай очень полюбил.

Саша проследил направление его взгляда и сказал тоном знатока:

Нет, это другой совсем птичка.

Да знаю я, знаю. Я колибри в Мексике видал.

Раздосадованный, что его застукали за таким немужским занятием, как любование птичкой, Рыбкин отвернулся от забора. Но ничуть не обескураженный Саша продолжил тему.

В Мексике не знаю, но у нас в Таджикстан такой птичка есть. Маленький совсем, как пчела в воздух висит, красивый очень.

Неужели есть? – невольно заинтересовался Николай.

Есть, есть. В Курган-Тюбе – это город такой – там станция железнодорожный построили, большой станция, целый… как это… вокзал, так в нём один стена зеркальный сделали, чтоб красиво был, да? А птички эти зеркало не понимают, летят вперёд, думают, там нет стена, и вот так вот разбиваются, вниз падают. – Саша шлёпнул кулаком по ладони. – К вокзал идёшь – обязательно два-три калибра таких под стеной найдёшь. Они как камень драгоценный, как изумруд, знаешь? Но совсем мёртвый, да.

Да кто ж это такое построил! – воскликнул потрясённый Николай, уже не заботясь, как это сочетается с мужественностью его облика. Кровь бросилась ему в лица, а в ушах зашумело так, как на стадионе в момент несправедливо назначенного пенальти.

Как кто? – удивился Саша. – Начальство какой-нибудь, кто ж ещё. Когда нужно станция, строят станция…

Сорок лет – опасный для здоровья возраст. Всегда пренебрежительно относившийся к разговорам про стрессы, Рыбкин почувствовал, как его волной накрывает слабость. Он махнул Саше вялой рукой, на подгибающихся ногах подошёл к крыльцу и тяжело опустился на ступеньки. Перед глазами мелькали изумрудные пятна; они сталкивались с чем-то безжалостно-невидимым и падали вниз, а Рыбкин судорожно подставлял руки, но пятна проскальзывали между пальцами, и он хватал пустоту…

Скептик, разумеется, объяснил бы состояние бедного сантехника перенесённым тепловым ударом, акклиматизацией, а то и неведомой в наших широтах лихорадкой денге, но сам Николай твёрдо знал, что причина одна – ужасная судьба колибри в далёком городе Курган-Тюбе.

Позабыв все распри, прямо по грядкам к Рыбкину бежала жена.

Коля! Коленька! Что с тобой?..

Такой голос Николай слышал у неё лишь однажды, лет пятнадцать назад, в больнице, в которую его привезли на скорой помощи, когда он в гололёд сломал на улице ногу. Она ворвалась тогда в приёмный покой, готовая растерзать все коммунальные службы города, а заодно и попавших под горячую руку врачей.

Что, Коля? Что?

Рыбкин увидел её глаза – они были всё те же, что и пятнадцать лет назад; те же, что смотрели из иллюминатора. Он сглотнул и неожиданно спросил охрипшим голосом:

Ты колибри знаешь?

Спросил – и тут же пожалел. Дурак! Вечно он сначала ляпнет, а потом думает. Какие колибри, когда они с женой месяц почти не разговаривают, да ещё после недельного отсутствия!

Катерина отпрянула и внимательно всмотрелась в Николая, взглядом измеряя температуру и давление. Не обнаружив ничего опасного, она неуверенно спросила:

Это птичка такая, маленькая?..

Почувствовав неожиданную поддержку, Николай зашарил в кармане и торопливо вытащил смартфон.

Вот, смотри. Для тебя снимал, – сказал он, чуть-чуть покривив душой.

По экрану запорхала изумрудная птичка.

Как близко-то!

Прямо в метре от меня была, даже ближе – вот как ты сейчас…

Николай запнулся – очень уж интимно это получилось с непривычки. Но жена не отрывала взгляд от экрана.

И пошевелиться нельзя, чтоб не спугнуть. Я прямо окаменел, когда снимал. Пот ручьём течёт, жарища в Канкуне этом…

Где?

Тут Рыбкин прикусил язык, проклиная собственную глупость. И он, перескочив через неудобный вопрос, а с ним и через половину земного шара, зачастил:

А в Таджикистане, в Курган-Тюбе, идиоты какие-то построили вокзал с зеркальной стеной, так эти птички об неё разбиваются – летят, зеркала не видят…Понимаешь? Их потом местные подбирают, но что там подбирать? Много ли такой надо… Она же совсем крошечная. Как подумаю об этом, так…

И Николай непроизвольно сжал кулаки.

Коля… Ужас какой… Надо ведь что-то делать!

Вот и я так думаю, – встрепенулся было Рыбкин, но тут же сник. – Только что тут сделаешь… Тем более это же в Таджикистане где-то.

Подожди, – рассудительно сказала жена, садясь рядом. – Как это что тут сделаешь? Есть же эта Комиссия по правам человека… нет, человек тут ни при чём… а, вот – Фонд защиты дикой природы, кажется. Они же, наверное в Красной книге, колибри эти? Надо петицию писать, в интернете подписи собирать, видео везде разместить. Ты что! Сейчас знаешь, сколько возможностей?

Рыбкин оживал на глазах.

Думаешь, правда, можно помочь?

Конечно! Даже ещё лучше – не надо никаких петиций, это долгая морока, а они что ж, всё это время биться будут? Надо напрямую…

И Катерина стала вспоминать своих фейсбучных подружек, среди которых нашлись те, что живут в Таджикистане, а у одной, кажется, отец крупный чиновник, или нет, не отец, а дядя…

Я сейчас прямо ей напишу. Только… Вокзал-то уже не снесёшь.

Да, эту трудность обойти было нелегко. Николай с надеждой посмотрел на жену. Она нахмурилась и решительно сказала:

Покрасить надо. Приехать и покрасить.

Что покрасить? – опешил Рыбкин.

Стену эту зеркальную. Чтоб они её видели, когда летят.

Рыбкин задумался и потёр ещё зудящую от загара шею.

Можно даже расписать как-нибудь красиво…

Или расписать, точно. Вон у нас во дворе трансформаторную будку расписали, помнишь? Волонтёров надо собрать и ехать туда. – Катерина помолчала. – А ты ведь и сам рисовал раньше …

Нашлась и бумага, и карандаши. Весь вечер Николай корпел над рисунками. Что-то комкал и выбрасывал, что-то складывал в стопку. Катерина в это время писала подружкам.

У них там ночь уже, завтра ответят. Вот у этой Фирузы в друзьях какой-то замминистра, кажется…

Николай молчал – у него было своё дело, и стопка набросков быстро росла.

К ужину план спасения колибри в Курган-Тюбе в общих чертах был готов.

А потом Катерина пошла в ванную и вышла оттуда в лёгком халатике, какого Николай у неё не помнил. Он проводил халатик заинтересованным взглядом и поднялся из-за стола – время-то уже шло к ночи. И хотя диван на даче тоже был, Рыбкин на него и не взглянул.

 

Когда утро робко заглянуло за неплотные дачные занавески, Николай уже не спал – лежал, думал о всяком о разном. Были некоторые опасения насчёт того, что вот заявится он в администрацию этого Курган-Тюбе, а у них там свои спасатели есть, и всплывала вдруг какая-то ревность – он уже чувствовал, что может справиться с этим делом и сам. С другой стороны, не спасли они пока никого, значит, колибри им по фигу. И потом – ездят же совсем посторонние люди чёрт те откуда китов там спасать или дельфинов. Он сам об этом читал. Нет, здесь всё должно быть нормально, тем более что у этой Фирузы в друзьях зам какого-то министра. А вот отпуск ещё раз придётся брать, это да, а сейчас ведь самый сезон… Ну, ничего, это ненадолго. А вот примерно на сколько?.. И ещё одна вещь тревожила. Ему-то свои рисунки нравились, не все, понятно, а какие отобрал. Особенно там, где лианы и цветущие кусты. Но вдруг не так надо рисовать, а как-нибудь по-другому? Художников ведь учат, а он так, из головы… Хотя если сравнивать с трансформаторной будкой…

Затекла рука, и очень хотелось как-то повернуться. Но Николай лежал совершенно неподвижно и даже дышать старался пореже. Рядом тихо спала Катерина, и лицо у неё было такое беззащитно-доверчивое, что сердце Рыбкина наполнялось свирепой нежностью, как и вчера, когда он представлял себе птичек, летящих к безжалостному зеркалу.

Пока Катерина жарила на завтрак блины, Николай перебирал вчерашние рисунки. Вот этот, наверное, то что надо будет, да и этот, с узорами, тоже ничего… Жена положила горячий блин ему на тарелку и тут же, словно подхватив невысказанную мысль, взялась за планшет.

Сейчас посмотрю. Кто-нибудь уже точно ответил. Ты начинай без меня.

Он благодарно взглянул на Катерину и щедро полил блин сметаной. Господи, вкуснота-то какая! Небось не тортильи эти…

Всё было хорошо, всё было теперь – как бы это получше сказать? – правильно. Да, вот именно – правильно. По правилам, значит. А весь этот месяц прошлый – это просто какой-то был морок. Морок, и всё тут. Рыбкин удовлетворённо вздохнул. А пару недель можно и за свой счёт взять. Ничего, деньги есть. И насчёт волонтёров – это Сашу порасспросить, он там всех должен знать. Школьников каких-нибудь привлечём, они на стенах рисовать любят…

Коля…

Голос был очень странный. Рыбкин вопросительно взглянул на жену. Она протягивала ему планшет с какой-то ссылкой.

Информация о колибри, якобы обитающих в Средней Азии, не соответствует действительности, писал доцент какого-то научного института, авторитетно указывая, что во всех кочующих по интернету видеороликах порхает вовсе не птица, а бабочка-бражник. «Только совершенно экологически безграмотный человек может перепутать во взрослой фазе позвоночное, а именно птицу, пусть и крошечную, с беспозвоночным, то есть с бабочкой», – ядовито отмечал учёный. Дальше было про дефицит знаний о родной природе, про низкий уровень образованности населения, про непопулярность чтения…

Бражник, значит…

Рыбкин положил планшет.

Над остывающей горкой блинов повисло молчание. И об это молчание, словно волны об утёс, разбивались и вчерашний вечер, и завтрашние планы…

Катерина затаила дыхание, не смея взглянуть на мужа, рука которого непроизвольно мяла изрисованные листки. Внезапно она подняла голову, и лицо её вдохновенно засияло.

Коля, – сказала она совершенно проснувшимся голосом, – а ты нашу дачу распиши! Вот прямо так, как здесь.

Она вынула из-под мужниной руки листок.

У нас тоже бабочки есть, пусть радуются. А я сбоку клематисы посажу, ещё лучше будет.

Дом расписать? – Николай недоверчиво смотрел на жену.

А чем дом хуже вокзала? И ехать никуда не надо. А задняя стена у нас гладкая, ни одного окна, и как раз на дорогу выходит – пусть люди посмотрят. Тогда и забор высокий не нужен. Ведь ты художник, Коля, настоящий художник!

Она взглянула на листок, что держала в руке, и вдруг всхлипнула:

А я и не знала…

Рыбкин встал и, не говоря ни слова, вышел из дома. Катерина вытерла глаза и заторопилась следом. У задней стены Николай остановился.

Вот здесь клематисы будут. А можно розы плетистые. Где ты её снимал, там розы были?

Поехали, за красками съездим, – сказал Рыбкин и решительно пошёл к машине.

 

Так в семью слесаря-сантехника Николая Рыбкина вернулись любовь и гармония, в садовом кооперативе «Луч» появилась своя достопримечательность, а к самому Николаю обращались теперь не только по водопроводным вопросам, но и с заказами расписать шкаф или дверь, а кто посмелее, так и целый дом.

Его приятеля Лёвочкина Катерина всё так же не одобряла, поэтому Рыбкин с ним больше не общался. Но иногда, очень редко, мелькала у Николая парадоксальная мысль – а точно ли бесом-искусителем был этот Лёвочкин?..